Военная литература без права на документализм

Вне всяких сомнений, Василь Быков не смог бы написать ни одного военного исследования, если бы стал собирать документальные источники по интересующим его событиям в Центральном архиве Министерства обороны.

Проработав пять лет с архивными документами, могу безошибочно перечислить все те сложности, с которыми Быкову пришлось бы столкнуться.

Прежде всего, писателя обложили бы со всех сторон столь любимыми в ЦАМО запретами, объясняя, что ему не положено знать все, что можно отнести, например, к тайне личной жизни, к компрометирующим сведениям, к негативной информации о командирах РККА. А поскольку юридически невежественные архивисты используют эти понятия, как им возблагорассудится, то они усматривали бы наличие «негативных сведений» буквально в любом документе, будь то политдонесение, переписка по награждению или боевая характеристика.

«Утро вечера мудренее» – в этом рассказе Быков повествует о том, как взвод был выбит противником с хутора. Треть личного состава взвода погибла. Отбить атаку, поддержанную бронетранспортерами, было практически невозможно.

Командир полка майор Воронин, игнорируя реальное Соотношение сил, требует от комвзвода, чтобы к утру хутор был вновь взят. Чтобы добиться выполнения приказа, майор предупреждает подчиненного ему командира взвода: «Не возьмете к восьми ноль-ноль, я вас расстреляю вот тут же, из этого вот пистолета».

Быков переводит командирскую угрозу на язык комвзвода, которого впереди ждут немецкие пули, а позади, может статься, пуля из пистолета майора Воронина. «Расстреляют, как собаку, за невыполнение боевого приказа, как нарушителя дисциплины и военной присяги».

Будь такой расстрел оформлен приговором военного трибунала, не нашел бы писатель соответствующего документа вовек, так как трибунальная картотека и документация засекречены.

В рассказе «Политрук Коломиец» Быков пишет о том, как политрука за неудачное высказывание о колхозах арестовывают представители особого отдела. Быков мог сослаться на известный ему случай, но не на архивный документ. Для того, чтобы исключить такую возможность, руководство ЦАМО запрещает выдавать исследователям какие бы то ни было материалы, связанные с деятельностью НКВД, – в частности, особых отделов. Одна только аббревиатура НКВД, равно как и словосочетание «особый отдел», действует на сотрудников архива магически; они и не пытаются мотивировать свой отказ выдавать соответствующие дела, ограничиваясь репликой: «Не положено!»

Рассказ «Очная ставка» Быкову тоже не удалось бы написать по сюжетам архивных документов. Поскольку Василь Владимирович рассказывал в «Очной ставке» о вернувшемся из плена военинженере III ранга Булавском, ему пришлось бы в ЦАМО столкнуться с запретом на ознакомление с фильтрационными делами и трофейными карточками побывавших в плену красноармейцев.

От Булавского, прошедшего плен, отрекается жена, получившая извещение о том, что он погиб еще 23 июня 1941 года. Эту семейную коллизию архивисты могут смело отнести к «тайне личной жизни».

В рассказе «Одна ночь» Василь Быков дал имя противнику – обер-ефрейтор Фриц Хагеман гибнет в перестрелке с нашими солдатами. С точки зрения военных архивистов, писатель допустил непростительный проступок: в ЦАМО запрещено выписывать имена убитых, а также плененных солдат противника. Бдительные архивные цензоры ЦАМО объяснили бы ему, каковы должны быть границы его интересов, если бы Василь Владимирович попытался написать этот рассказ на основе вычитанного им в документах случая.

Вообще же произведения Быкова представляют собой великолепные образцы того, о чем на основе архивных документов ему запретили бы писать военные цензоры. Залог этого конфликта заключался в документальности, графической реалистичности его прозы. Сам Василь Владимирович рассказывал в интервью («Вопросы литературы», 1975, N 1) о том, что степень конструирования сюжетных ситуаций в его произведениях «весьма незначительна»: «С некоторыми из них у меня не было лишних забот – они взяты прямо из моей фронтовой действительности <…> Таковы сюжеты «Третьей ракеты» <…> «Атаки с ходу», отчасти «Круглянского моста» и «Волчьей стаи»». Степень документальности его произведений с течением времени только увеличилась, о чем красноречиво свидетельствуют поздние рассказы Василя Владимировича.

Но пожелай Быков хотя бы одну свою повесть сделать документальной, и ему пришлось бы столкнуться с архивной цензурой. Следует отметить, что Быков понимал и высоко ценил потенциал архивных исследований: произведения, возникающие на стыке прозы и документального исследования, писатель назвал «не только новым словом в литературе о войне, но и новым художественным взглядом, определенной новизной авторской концепции <…> Это тот случай, когда личное знание войны <…> в значительной мере подкреплено документом (В. Богомолов), когда автор соединил в себе художника и ученого-исследователя (А. Адамович), что и дало возможность создать произведения правдивые, глубокие, ни в малой степени не повторившие ничего из огромного моря созданного прежде» («Дружба народов», 1982, N 7).

Не будет преувеличением утверждать, что военная цензура, свирепствовавшая в советских книжных издательствах, вымарывала из художественной прозы прежде всего то, что невозможно было подтвердить открытыми (а в ту пору подавляющее число источников было закрыто) архивными документами. И если Быкову приходилось преодолевать серьезнейшее сопротивление в первые два десятилетия его писательской работы, то лишь благодаря крушению системы издательской цензуры его поздние произведения, написанные уже в 90-х, смогли выйти в свет.

В качестве примера можно привести маленькую, как ее назвал Василь Владимирович, повесть «Полюби меня, солдатик…» Несколько австрийцев и угнанная в Германию из оккупированной Белоруссии девушка Франя становятся жертвами советских солдат, занявших городок. Хотя давно уже не является тайной то, что освобождение Европы зачастую сопровождалось бессмысленным насилием, в официальной истории эта тема считается табуированной, так что подтверждение этого Быков в ЦАМО не смог бы получить, поскольку соответствующие сведения относятся к засекреченным.

В повести «Мертвым не больно» Быков приводит диалог своего героя с председателем военного трибунала Горбатюком. Вершивший двадцатью годами ранее, происходящей беседы судьбы провинившихся и мнимо провинившихся фронтовиков Горбатюк роняет реплику: «А я и не думаю скрывать, кто я и что я <…> Я поступал согласно закону. Если что – можно поднять архивы. Там всё налицо. Оформлено и утверждено».

В том-то и дело, что ни в 1964-м, когда повесть была написана, ни в 2004-м, когда пишется эта статья, документы военных трибуналов в ЦАМО получить практически невозможно. Как правило, к нерассекреченным документам не подпускают даже тех, кто участвовал в их составлении либо фигурировал в них.

Немудрено, что Быков, иллюстрируя деятельность повстречавшегося герою председателя военного трибунала, опирается на кровавый опыт своих однополчан: «В моих чувствах и памяти до сих пор живет немало несправедливо обидного из тех давних времен, в которые неплохо хозяйничали такие вот председатели трибуналов. Не забывал, как ушли из полка и не вернулись ребята за сдачу позиций, которые невозможно было удержать, за неисполнение невыполнимых приказов, за стычки с начальством и за так называемые недозволенные разговоры тоже».

Есть свои воспоминания и у председателя трибунала: «Судили командира танка. Выскочил с экипажем раньше, чем подбили машину. Ударила болванка, ну они скомандовал: покинуть машину! На суде говорит: экипаж пожалел. Видишь ли, был уверен, что вторым выстрелом его подожгут. «Тигр» стрелял. А лейтенант прямо из танка в штрафную загремел».

У Быкова в памяти оставался опыт своей службы; встречались ему после войны и те, кого судили, и те, кто судил. Но по документам ничего ни тогда, ни сейчас проверить нельзя. Тема военных трибуналов находится в ЦАМО под негласным запретом, и обойти его не удастся ни историку, ни писателю-фронтовику, хотя деятельность военных трибуналов приковывает интерес исследователей, так как хранит много тайн.

Подобно Василю Быкову, о командирах, воевавших не умением, а числом, пишет и Виктор Некрасов. Откроем главу 25 повести «В окопах Сталинграда», в которой описывается полевой суд над полковым начальником штаба капитаном Абросимовым, пославшим группу бойцов в бесперспективную, гибельную атаку. Пытаясь отбить у противника водонапорные баки, батальон потерял несколько человек, поскольку, игнорируя объективные сложности, капитан решил обойтись без предварительной подготовки к штурму и, упрекнув подчиненных в трусости, не позволил им реализовать сложную и более безопасную по замыслу операцию.

Некрасов оживляет трибунальное заседание голосами участвующих в нем командиров. Быть может, фронтовик и писатель воспроизвел один из запомнившихся ему по боевым будням эпизодов.

Принципиально важно именно то, что иных возможностей детально описать на правах свидетеля заседание военного трибунала у Некрасова не было. Он мог использовать либо свои воспоминания, либо воспоминания других ветеранов. Сделать художественную стилизацию, используя найденные в архиве протоколы трибунальных заседаний, Некрасову не удалось бы ни при каких обстоятельствах, – не только эти протоколы, но и картотека осужденных военным трибуналом до сих пор остается в ЦАМО за семью печатями.

Генерал Петр Григорьевич Григоренко не стал стилизовать свои мемуары под художественное произведение и опубликовал их под заголовком «В подполье можно встретить только крыс». Это абсолютно достоверные свидетельства, написанные с почти документальной ясностью и по-военному четко.

В главе «Четвертый Украинский» Григоренко воспроизводит конфликтный разговор, произошедший в командном пункте дивизии при участии члена Военного совета фронта Мех-лиса. Григоренко, служивший на тот момент в звании подполковника, сообщает Мехлису о том, что, занимая полковничьи и генеральские должности, он по-прежнему остается подполковником. Член Военного совета Колонии начинает объяснять это Мехлису тем, что неоднократные представления к повышению в звании не получали утверждения у вышестоящего командования. Мехлис, зная о рабочих качествах Григоренко, обещает ему, что вскоре он получит очередное воинское звание.

Это еще один фрагмент военной биографии, о котором автор – в данном случае генерал Григоренко – мог поведать в своих мемуарах, опираясь только на свою память. В ЦАМО исследователям запрещают знакомиться с перепиской по награждению и присвоению воинских званий, а также с неутвержденными аттестационными материалами.

В той же главе «Четвертый Украинский» Григоренко пишет о том, как на заседании партийной комиссии Дальневосточного фронта, которой руководил комиссар Леонид Брежнев, на Григоренко «за неуважение к товарищу Сталину» было наложено взыскание.

Для того чтобы генерал Григоренко не мог сослаться на официальные документы, руководство ЦАМО активно применяет еще один запрет – на ознакомление с данными о взысканиях, а также любых проступках, совершенных бойцами и командирами РККА.

По этой же причине абсолютно немыслимо, чтобы Григоренко смог получить в архиве упоминаемый им приказ по 10-й гвардейской армии, связанный с тем, как на переправе некий генерал-полковник огрел сзади подполковника Григоренко палкой, – удар пришелся по каске, и, если бы не вмешавшийся в ситуацию ординарец, напавший сзади на Григоренко, генерал-полковник был бы застрелен удержавшимся на ногах и схватившимся за автомат подполковником. Служивший тогда в этом звании Петр Григоренко, по его собственным словам, «убив генерала, был бы расстрелян по приговору военного трибунала». Благодаря вмешательству ординарца никто не погиб, тем не менее ситуация была скандальная. Такие случаи, пусть даже описанные в приказе по армии, относятся к категории «чрезвычайных происшествий» и не выдаются исследователям. К тому же в таком приказе, пользуясь терминологией архивистов, содержатся сведения, «компрометирующие высокое звание командира Красной Армии». Поскольку в архивных правилах сыздавна записано, что сведения, компрометирующие бойцов и командиров, исследователям не выдаются, получить в архиве упоминаемый приказ и процитировать его Григоренко не удалось бы ни при каких обстоятельствах.