Николай Либан. Избранное: Слово о русской литературе: Очерки. Воспоминания. Этюды

Николай Либан. Избранное: Слово о русской литературе: Очерки. Воспоминания. Этюды / Сост. В. Л. Харламова-Либан; подгот. текстов, редактирование О. А. Остроумовой; коммент., указатель А. В. Архангельской. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. 720 с.

Книга приурочена к 100-летию со дня рождения Николая Ивановича Либана (1910-2007), преподавателя филологического факультета МГУ с 1942 года, историка литературы, педагога. Книга состоит из пяти разделов: лекции, которые читал Н. Либан; немногочисленные научные работы; ранняя проза (рассказ «Рассчитали» для рукописного журнала «Начало», этнографический очерк «Алтай»); интервью, записи бесед; воспоминания учеников.

Н. Либан — фигура парадоксальная: блестящий лектор, он не имел ученых степеней и практически не публиковался. В 1950-х годах приготовил было монографию о Н. Помяловском: «Но появился некто <…> которому надо было срочно печататься, и я уступил ему место» (с. 552). Зато в начале III тысячелетия — когда едва ли пришло бы в голову издавать или переиздавать труды многих его коллег — книги Н. Либана приходят к читателю. Две были опубликованы, смерть прервала работу над третьей. «Начинающий» реагировал на эту ситуацию далеко не смиренно: «Мне обидно только одно: я поздно стал автором» (с. 566). Вместе с тем, Либан на протяжении всей жизни — и до публикаций — был постоянно окружен влюбленными учениками. Книга 2010 года — тоже объяснение в любви.

У книги есть подзаголовок — «Слово о русской литературе», и, разумеется, ее следует читать, прежде всего придерживаясь научных «сюжетов» автора: Россия и Запад; религиозное и светское; становление личности в отечественной культуре; история образования; культурное наследие и т. д.

Вместе с тем «начинающий» автор предстал не только историком, но — утверждаю без юбилейного преувеличения — писателем. В том смысле, в каком писателем был, к примеру, В. Розанов, то есть писателем о литературе, культуре и — жизни. Имя Розанова — аналогия, а не указание на конкретную традицию. Генезис слова Н. Либана — скорее практика преподавателя, мастера обворожительной беседы. Этот эффект сложно разложить на составляющие. Н. Либан читал лекции на идеологическом факультете и был не таким, как все. Он был строг к идеям и толерантен к людям. Он умел произнести точное слово, столь необходимое в изолгавшейся советской филологии, и одновременно отсоветовать слово или имя, которые приведут ученика к неприятностям (памятным по собственному опыту). Е. Федорова вспоминает, «как верно видит и жестко оценивает он, не участвуя в ней, ситуацию — и житейскую и общественную. Вот чего уж нет в нем, так это приходящей с возрастом смягчающей сентиментальности» (с. 619).

Претерпев суровую закалку, слово Н. Либана обрело неповторимое звучание. Я уверен, что оно непременно станет объектом профессионального филологического анализа, а пока — несколько примеров, извлеченных из записей 2005-2007 годов (впервые опубликованы В. Харламовой-Либан).

Об искусстве. «У Жуковского одухотворенность, бесплотность. У него нет фамильярности, что будет потом у Пушкина. Недаром за тем утвердилось, что он «похабник». Но он знал, что у Жуковского можно заимствовать («гений чистой красоты»)» (с. 546). «Гончаров не дотрагивался до тайн религии, христианства. У него это только обрядовая сторона, праздники. И в этом смысле он ничего не разрушил, как Толстой и Достоевский» (с. 548). «Из поэтов я люблю Некрасова. Человек он был дрянной, а стихи писал хорошие» (с. 549). «Немирович стоял несоизмеримо выше Станиславского по мировоззрению и эстетике» (с. 559).

О времени, о современниках. «Я пережил три времени, три формации. И не хотел бы пережить это еще раз. И ни в одном времени не было хорошо <…> Но я избежал репрессий. Разве этого мало?» (с. 556). «Жизнь можно было сделать куда лучше. Почему не сделали? Ведь Херасков предлагал идеальное устройство. Подумать только! Вся интеллектуальная жизнь России ушла на поиски и построение социализма, и оказалось — не то! Как после этого строить курс?» (с. 561). «Я выразил Благому свой восторг по поводу того, что он мой научный руководитель. Это было время, когда я начал льстить людям. Беспардонно льстить. Благой принял это очень спокойно, рассудительно, красиво, сказав, что ему приятно слышать такой нелицеприятный отзыв от ученика» (с. 595). «Прошел этот шквал — шквал увольнения, научного раскулачивания. Тогда известная нормализация была в моде. Половина ректората была отстранена. А очень многие просто умерли» (с. 603).

О себе. «У меня всю жизнь была идея перевести энергию болезни на энергию постижения знаний, и тогда больного можно излечить. Я всю жизнь занимался больными» (с. 555). «Хитрость — это для примитива. Подставить щеку — это такт христианского смирения. Христианский такт — сделать врага другом. Сделать вид, что ты не обижен, апеллируя к чувству противника. У меня в большом смысле не было врагов и противников. Так все, мелкие сошки» (с. 562). «Я монархист, а не антисоветчик» (с. 562).

И, наконец, потрясающее: «У меня перед Россией долг. Я вождь всех отринутых, отверженных, больных» (с. 567).

М. ОДЕССКИЙ