Нет повести печальнее на свете…

Печальнее? Не понимаю. Никогда не понимала. Такая свежесть чувства, такая зрелость его. Такая полнота самоотдачи – бескорыстной, безоглядной. Такой вызов традиции, общественному мнению, судьбе – всему миру. Такое бесстрашие перед его гневом: проклятием близких, немилостью властителей, нуждой, изгнанием. И такое чувство – взаимно, каждым влюбленным принято как драгоценный дар и оплачено по высшей ставке – своею жизнью.

Нет, печальна не эта повесть о Ромео и Джульетте, печальны другие повести. О любви, не пришедшей вовсе или пришедшей поздно. О любви безответной или – что хуже – с ответом убого-мелким. О любви, промчавшейся оскорбительно быстро или истомившей медлительным угасанием. Словом, о всех видах и разновидностях любви – их множество, – которая не возвышает, а унижает человека.

Не исчезает, увы, такая – печальная – любовь. Велико число одиноких, так и не встретивших любимого. Велико число встреч непрочных. Еще больше прочно несчастных. В королевстве любви неблагополучно. Обеспокоены этим – пока без видимых успехов – теоретики и практики: социологи и юристы, философы и медики, психологи и демографы. Так, может, литературе, размышлявшей о любви уже тысячелетия назад, когда демографии и в помине не было, больше повезло? «Ужели слово найдено?»

* * *

Муж остался, но давно и навсегда стал чужим. Любовник ушел и тоже навсегда перестал быть близким. Пусть и банален этот вдрызг затрепанный в жизни и литературе «треугольник», но есть ведь в нем то, что нас тревожит: он по-настоящему печален.

Печален ли – выяснится потом. А что не банален – надо сказать сразу. Взгляните на рисунок – заставку к роману Сергея Залыгина «Южно-Американский Вариант». Есть здесь Ирина Викторовна Мансурова, ее муж Николай Осипович Мансуров, ее любовник Василий Никандрович Никандров. Но не только они. Внизу в перевернутом – чтобы вернее привлечь внимание – виде изображены океан, пальма, ослепительное солнце, корабль, то есть Южная Америка – обиталище Рыцаря. А Рыцарь – важная персона в книге. Никандров уходит из нее задолго до конца действия; Рыцарь открывает и завершает его. Именно Рыцарю – для того ему дано композиционное превосходство – писатель доверил свою главную идею. Вокруг Рыцаря вьются самые влиятельные метафоры-рефрены. Ему, единственному, уготована смерть. Да, наконец, название романа.

Литературная традиция здесь неукоснительна и безоговорочна. Если в заголовке книги Евгений Онегин, Борис Годунов, Анна Каренина, Рудин, Обломов и т. д. и т. п. – можно не сомневаться: именно они, и никто другой, являются ее главными героями. Вот так и Рыцарь- главный у Залыгина. Банальный «треугольник» как таковой здесь, следовательно, отсутствует. А вместо него вполне оригинальная геометрическая фигура, думается, не использованная до сих пор в литературе – тетраэдр (пирамида с треугольным основанием), увенчанная в верхнем углу скульптурой Рыцаря.

Это отступление в геометрию не столь уж произвольно. Строгая логика материалистического мышления весьма ощутима в романе. Вот и начало событий обозначено в терминах не эмоциональных, что, пожалуй, было бы естественно в данной ситуации, а скорее рациональных. Героиня приняла решение полюбить. Чтобы это слово «решение» не прозвучало обмолвкой, оно тут же подкрепляется воспоминанием о принятом некогда решении иметь ребенка, послужившем «одной-единственной, первой и последней причиной» появления маленького Аркашки, «других причин как будто бы и не существовало – только ее мысленное решение».

Так и сейчас. «Все произошло», – скажет Ирина Викторовна, когда еще Ничего, кроме мысли, не произошло. Но этого достаточно, уверена она. Все произойдет потому, что прикажут произойти. Хорошо бы, конечно, соглашается героиня, если бы «все зависело не от нее: как снег на голову – любовь! И все! И ничего тут не сделаешь – судьба!» Но нет, не выйдет. «Как же – от судьбы дождёшься!»

И любовь приходит помимо судьбы. Подчиняясь не тирании сердца, не алогичности внезапного – как снег на голову – чувства, а приказу рассудка, неумолимой логике мысли.

Чьей мысли – героини или писателя?

Мысль Ирины Викторовны работает безостановочно. Преимущественно мысль о любви. Некоторые читатели склонны осудить ее за это, назвать холодно-расчетливой, эмоционально выхолощенной. Скажем в скобках, что вряд ли стоит так уж горячо восставать против мыслей о любви. «Рабочая лошадь, – справедливо говорит одна из героинь романа, – тоже любит своего хозяина… Она не думает, поэтому и любит».

Так ведь лошадь – «существо безотчетное». А человеку – существу ответственному – вроде бы не зазорно любить потому, что он думает, и думать потому, что он любит.

Но у Ирины Викторовны, к сожалению, все наоборот. Она не любит, поэтому и думает о любви. Голодный человек – в плену мыслей об еде не оттого, что мысль вытеснила чувство голода, а оттого, что острое чувство голода, оставшись неутоленным, насильственно навязывает мысль о себе. То же самое у Мансуровой: интенсивная мысль порождена здесь не вялостью натуры, а скорее пылкостью ее, не неспособностью любить, а неутоленной потребностью любить. Разве она по своей воле избрала это чисто умозрительное бытие любви? Напротив, она хочет не «воображения» любви, а любви в натуре; она тяготится тем, что «вместо чувств, естественных и определенных, ей досаждают мысли, рассуждения и бесконечные ассоциации, которые… снедают жалкий остаток ее женской судьбы»; она опасается своей «тягостной усталости от мыслей о любви»: «если завтра придет настоящая и взаимная любовь, – ее, настоящую, не хватит сил встретить»; сна зло издевается над собой: «и куда только деваться от мыслей? Как избавиться от них? Это что-то ужасное – чувствуешь себя амебой наоборот: амеба существует, но не думает, а ты думаешь и думаешь, но не существуешь».

Нет, видимо, все же этот диктат «воображения» над «натурой» – не свойство характера, а особенность ситуации. Какой именно? Почему «думаешь, но не существуешь»?

Будь Ирина Викторовна одинокой женщиной/некрасивой, недалекой, с прочно несложившейся личной жизнью и почти утраченной надеждой на нее, ее неутоленная жажда любви и изнурительное ее ожидание вызвали бы сочувствие, но никак не удивление. Но Ирина Викторовна иная. Моложава, хороша собой, умна, остроумна, весела, – она нравится мужчинам, привлекает их внимание, пользуется вполне заслуженным успехом. Да и на семейную жизнь ей сетовать не приходится. Еще совсем молодой она по взаимной любви вышла замуж и вот уже более двадцати лет, вопреки ее заявлению, казалось бы, благополучно «существуете в роли почитаемой жены, нежной матери, любимой (да, и так бывает) невестки, хлопотливой домоправительницы благоустроенной квартиры. Завершим эту идиллическую картину семейного счастья героини заслуженной похвалой ее мужу. Это солидный мужчина, с положением; он недурен собой, хорошо зарабатывает, пристойно – с удочкой – отдыхает. Верен жене, любит сына, уважает свою мать. У него веселая, легкая, общительная натура, он покладист, ссорится редко, мирится интеллигентно. И даже узнав о том, что у его жены «произошло все», он не обрушился с воплями на неверную супругу, а научился «жить в собственном доме как добропорядочный, сдержанный и совершенно посторонний человек».

Прежде, по словам самой Ирины Викторовны, он «был чуть ли не идеальным мужем». А сейчас почему же нет? А потому, что он вообще не муж. Он – «Мансуров-глава». Именно так, в сопровождении двух метафор – «глава Мансуров» и «Мансуров-Курильский», – он и входит в роман. Высокопарное «Курильский» (так прозвали его еще в ту пору, когда юная Ирочка приехала к своему будущему мужу на Курилы, по месту его службы) хорошо передает претенциозность героя: экзотика – Курилы; масштабы – Тихий океан; величие- почти Македонский. А «глава» – воплощает другую сторону этих претензий: их, увы, полную необоснованность и от этого еще более Жгучее стремление их реализовать.

«Когда-то Мансуров подавал большие надежды… Мансуров – это будущий ученый, Мансуров – будущий крупный организатор, Мансуров – умный семьянин, с которым легко и счастливо всем, а особенно жене…» Надо «подождать год-другой, и все придет». Не пришло. И хотя он получил диплом, не притронувшись ни к одной книге: «Что я, фронтовик, и не получу диплома, что ли?» И хотя достиг кое-чего по службе, персональной машины, например, надежды все-таки исчезли. А признаки надежд – те остались. Изгнанные из сферы служебной, они прочно обосновались в сфере семейной, обнаружили здесь редкостную живучесть и вначале благоразумно трансформировались в призраки- «О, эти признаки как призраки!» – а уж затем, невзирая на свою, призраков, эфемерность, с завидной хваткой преобразовались в нечто вполне материальное.

Мансуров-глава самоотверженно принял бразды неограниченного властителя дома и отсутствие подобающего ему масштаба власти с лихвой возместил неукоснительной твердостью ее, власти, предначертаний.

Гуманный и великодушный, он требовал от своих подданных, точнее, от единственной своей подданной – жены – не так уж и много. Прежде всего ей полагалось ежедневно являться по вызову в кабинет и получать «задание-наряд на следующий день: пойти туда-то, вот это отнести в химчистку, это выгладить.., а вот это – в библиотеку, за это – срочно заплатить, это – пришить, это – укоротить, это – вообще убрать с глаз долой.., чтобы не раздражало».

Помимо функций указательных Мансуров присвоил себе и функции запретительные: «этого не покупать, туда не ездить, таких-то в гости не приглашать, у таких-то в гостях не бывать… Почему? – Потому что – нельзя!»

Вслед за тем ей предлагалось вносить безусловную ясность во все касающиеся самого Мансурова вопросы: «ехать ли ему на курорт или не ехать, а если ехать – то когда, надевать тот или этот костюм на официальный прием, идти к врачу или не ходить, часто даже – принимать ему на работе это решение или другое…».

И наконец, ей категорически возбранялось высказывать какое-либо неудовольствие в ходе выполнения ею своих обязанностей. Нет, не в том смысле неудовольствие, что хозяйственные хлопоты тяготили ее, «а в том, что из обязанностей начисто исключалась их домашность, семейность, благодарность и обычное уважение, которые должны следовать за любой добросовестно и от души выполненной обязанностью». И коли уж выполненная обязанность не вызывала благодарности, – что говорить о не выполненной в срок. «Бывает же – не успеваешь! Тогда святое недоумение: «Так ведь я же тебя просил!»

Если ее советы впоследствии оказывались неудачными – «на курорте была плохая погода и кормили неважно, или он сходил раза три к врачу и все напрасно, выяснилось, что и не надо было ходить, – тут уж, разумеется, других виновников не было – только сна».

Если она пыталась объяснить: «чтобы запрещать, не надо ничего – ни ума, ни знаний, ни трудолюбия, ни изобретательности, ни инициативы, ни доброжелательства, ну как есть ничего, потому-то в жизни и встречается так много запретителей», то в ответ слышала: «Ты в чем же это меня подозреваешь?» А она действительно подозревала, что, заняв свою роль запретителя, он свел все свои семейные и супружеские отношения к тому минимуму, за которым их уже вообще нет, что сделал свой дом некоторым «производством», а сам оказался в послужном списке своей жены: «Под руководством кого вы когда-либо работали?» – и притом таким руководителем, за которого ей пришлось делать то, чего он сам «делать не умеет, и находить с ним хотя и несколько своеобразный, а в общем-то все равно служебный язык».

Но служебный язык – это не язык любви, дома, семьи. «Обезжизненный товарищ» – назвала Мансурова Анна Михайловна Бессонова («Нюрок»), приятельница Ирины Викторовны. И рядом с ним обезжизнено все. Потому-то так неодолима у Ирины Викторовны, как инстинкт самосохранения у живого человека, тяга к любви. Уход от Курильского – это бегство от бездушия к человечности, от смерти в жизнь.

Такой важности поступок нельзя доверить прихоти случая, слишком велик риск. Умозрительность заранее принятого решения о любви – это, выходит, обдуманность долго вынашиваемого решения о побеге. Чтобы быть успешным, побег из плена должен быть хорошо подготовленным. Ждать, когда он сам обрушится, «как снег на голову», как случайная прихоть судьбы, нельзя: глупо, наивно, беспечно. Не корысть, не расчет, не скука, не каприз движут Ириной Викторовной, «надумавшей» полюбить, а объективная закономерность живого – жить. Появление Никандрова, таким образом, предопределено Мансуровым; оно не преднамеренно, оно – предначертано.

И поэтому автор, как и его героиня, не заслуживает упрека в умозрительности. Он не навязывает действительности свои дидактические схемы, но силою своей аналитической мысли вскрывает ее закономерности. Как и его героиня, писатель вовсе не обделен непосредственным поэтическим чувством; оно звучит и в интонации повествования (преимущественно иронической), и в нескрываемо эмоциональном отношении к персонажам, и в энергии завершающего роман призыва. Но, подобно Ирине Викторовне, он любит и умеет думать. «…Наше… такое мысленное время!» – размышляет Мансурова. Да, время «мысленное». Интеллектуальный герой и интеллектуальный писатель такому времени нужны позарез.

* * *

Итак, бегство состоялось. Освобождения оно не принесло. И не могло принести. Она бежала от Курильского с его сонмом призраков в любовь, потому что любовь, если она настоящая, а не воображаемая – «естественна! Неподдельна!». Так ведь то – настоящая! Не просто любовь нужна ей. «Господи! Пошли мне Большую Любовь! Огромную!» – молит Ирина Викторовна.

Как она понимает Большую Любовь, сказано в романе очень точно. Возраст Ирины Викторовны – около 45 лет – играет большую роль. Читатель «проницательный» (в том смысле этого эпитета, в каком он употреблялся Чернышевским) усматривает в этой цифре факт, порочащий героиню: дескать, стареющая женщина с остервенением рвется ухватить последние крохи своей бабьей доли. Читатель непредубежденный, не склонный к домыслам, тем более пошловатым, без всякого труда увидит, что 45 лет выданы героине не потому, что она хочет хоть напоследок возможно больше оторвать для себя, а потому, что она, зрелая, мудрая, хочет возможно больше дать другим. «…Работа была для нее постоянной, не прекращающейся ни на один день тренировкой ее интеллекта, была постоянным средством поддержания тонуса и подготовкой… подготовкой – к чему?»»Для чего-то она ведь взрослела и умнела…» – повторится этот вопрос в другом месте. И еще: «Она… любила приравнивать всякого рода притчи к самой себе, и у нее получалось: бог-жена, бог-мать, а где же дух святой? Кто откроет его в ней?» И еще яснее: «Упорно и с надеждой она создавала себя… из своего замужества, из своего материнства, из своего стиля, из своей работы, из своего общения с людьми и со всем окружающим ее миром… Где итог? В чем он скажется? Кто скажет ей о нем? Или все это был сизифов труд?»

Признать всю свою жизнь бесполезной, тупо-бессмысленной, как рабский труд Сизифа? Нет, с этим нельзя примириться. И чтоб не «погибнуть от единоличного обладания самою собой», чтобы разделить с другим все, что ты годами создавала в себе, и бросается Ирина Викторовна в любовь.

Но если любовь – это возможность принести себя в дар, значит, она одновременно и способность принять в дар другого. Тебе нужен «такой человек!» (название главы), который сумеет открыть в тебе дух святой, – сумей и сама открыть человека, способного на такое открытие. И как же ей хочется «кого-то открыть». Для него – открыть. Он и сам не знает, что он – «особенный, вовсе не такой, как все… Он бы так и умер, ничего о себе не узнав, если бы не она. Если бы не ее открытие». Умер – так и не отдав себя другому, не сумевшему его открыть.

Любовь – самоотдача? И только? Нет, не только. Это тетушка Марина убеждена, что «любви нет, есть обязанности. Перед мужем, перед детьми, перед людьми». Мансурова не против обязанностей. Когда понадобилось, она свято их выполняла. Скажем, все болели, а она, тоже тяжко больная, едва держась на ногах, безотказно за всеми ухаживала. И все же тетушка Марина не права. Есть обязанность и перед собой, перед своим собственным телом и душой. Обязанность «любить для самой себя. Чтобы самой собою быть».

Вот как много (или мало: ведь это само собой предполагается) нужно героине от любви. Одарить собою, принять в дар другого. Обрести и сохранить в себе «дух святой», чтобы быть и оставаться личностью, самобытной индивидуальностью. Так мало… Так недоступно.

Не сбылись мечты Ирины Викторовны.