Истоки русской эстетики

П. Соболев, Очерки русской эстетики первой половины XIX века, ч. 1, Л. 1972, 264 стр.

За последнее время у нас и за рубежом опубликовано много работ, посвященных отдельным направлениям и представителям нашей эстетики первой половины XIX века. Но до сих пор не было исследования, где все эстетические теории этого периода были бы рассмотрены в целом, в их сложных взаимосвязях и противоречиях.

Книга П. Соболева вышла вслед за работами Ю. Манна и Е. Маймина и является, по сути, дополнением к ним, ибо здесь впервые дан подробный и систематический разбор отечественной эстетики начала XIX века.

Автор прослеживает сложный процесс возникновения и развития русской эстетики как науки, как специальной области знания, привлекая огромный малоизвестный, а иногда и просто неизвестный до этого материал, анализируя десятки книг, журнальных и «альманашных» статей начала прошлого века.

Особое внимание П. Соболев уделяет деятельности первых русских эстетиков-просветителей – П. Сохацкого, П. Георгиевского, И, Рижского, А. Мерзлякова, – в лекциях и книгах которых юный Пушкин, будущие декабристы и любомудры черпали начальные понятия о законах изящного.

Говоря о рационалистической эстетике того времени, автор указывает на ее демократическое просветительство и материалистический характер, на атмосферу всеобъемлющих исканий, выразившуюся прежде всего в борьбе против нормативизма и схоластики, против официозной эстетики. Русская передовая эстетика начала XIX века показана в книге П. Соболева как наука, стремящаяся к самостоятельности, освобождающаяся постепенно от оков эстетических курсов Зульцера, Батте и Лагарпа.

Уже тогда у нашей отечественной эстетики был ряд достижений. Ее теоретики способствовали формированию понятий обо всех эстетических категориях, поставили и исследовали проблемы предмета и метода эстетической науки.

Широко дискутировался в то время и вопрос о роли философии в развитии эстетики. Уже в начале прошлого века эстетика мыслилась как философия искусства, как всеобщая теория изящных искусств, включающая в себя и собственно литературную критику.

И все же в начале XIX века отечественная эстетика, как это следует из собранного П. Соболевым материала, была прежде всего дисциплиной академической, университетской и лицейской «наукой изящного», изложенной в профессорских лекциях и разнообразных «начертаниях изящной словесности». И потому путь развития русской эстетики в первую четверть XIX века в основе своей сводился к последовательному переходу от схоластики и академизма ученых теорий к эстетике журнальной, «движущейся», постоянно обращающейся к современным ей литературе и искусству и ориентирующейся на непрерывно расширяющуюся читательскую аудиторию.

Вот этот-то сложный диалектический процесс, динамика развития нашей эстетики и не прослежены П. Соболевым во всей своей полноте. Своеобразное «опрощение» русской эстетики, сближение ее с жизнью кажутся ему чисто тактическим свойством, которое «объясняется тем, что в журнальной периодике можно было с относительно большей свободой и остротой говорить о волнующих вопросах науки, искусства и самой жизни» (стр. 47). Весь этот процесс П. Соболев сводит к простой смене выросшей из французских теорий рационалистической эстетики эстетикой шеллингианской. Он не видит здесь давней, традиционной для всей истории русской эстетики и философии борьбы двух начал, двух линий, которые условно можно назвать Платоновой и аристотелевой традициями. Допетровская Русь унаследовала от погибшей Византии философские учения Платона и неоплатоников, в то время как мыслители Запада, чьи идеи все настойчивее проникали к нам, опирались в основном на рационалистическую систему Аристотеля. Конфликт между двумя враждебными культурными традициями был неизбежен. В XVIII веке эта борьба приняла у нас форму противоборства рационалистического просветительства и масонства – этого своеобразного идейного предшественника русского шеллингианства. Философия и эстетика Шеллинга, генетически связанные (через немецкую мистику) с платонизмом и неоплатонизмом, нашли в России подготовленную почву, опирались на вполне определенные традиции русской культуры, на что указывал еще И. Киреевский.

Сквозь призму этой борьбы несколько по-иному видятся и судьба эстетики Канта, критически воспринятой в России как рационалистами, так и шеллингианцами, и наталкивающий на продуктивные размышления факт отсутствия в романтической эстетике категории вкуса, и непопулярность у нас высоких абстракций Фихте, и принципиальное неприятие нашими романтиками индивидуалистической и субъективистской теории романтической иронии, проповедуемой Ф. Шлегелем и Л. Тиком.

Автор не останавливается на глубокой диалектичности шеллинганской эстетики, на ее понимании прекрасного как объективного явления, соединившего в себе идеальное (бесконечное) и материальное (конечное). Не выявив с необходимой полнотой гносеологические корни русского шелдингианства, П. Соболев не сумел достаточно четко проследить преемственность, сложную генетическую связь между эстетическими учениями рационалистов и шеллингианцев. А ведь еще П. Сакулин показал, как эстетика «классика» А. Мерзлякова повлияла на художественную практику и эстетические взгляды его ученика В. Одоевского. Вытеснив со сцены рационалистов, наши романтики все же многое унаследовали из их учения. Эта преемственность видна довольно ясно. Она одна из причин быстрого распада романтического любомудрия, сменившегося, несмотря на ожесточенное сопротивление В. Одоевского, П. Чаадаева и славянофилов, гегельянским рационализмом, а затем и материализмом (тут особенно показательна эволюция взглядов Белинского).

Вообще эстетика русского шеллингианства в книге П. Соболева излагается не совсем точно. Автор тут в основном опирается на эстетические труды университетских профессоров-шеллингианцев А. Галича и И. Кронеберга. Причем взгляды их даются без соответствующей критики и анализа. А ведь статьи Кронеберга даже в дружественном, печатавшем его «Московском телеграфе» осуждались Ксенофонтом Полевым за недостаток историзма и преклонение перед германскими образцами.

Эстетика любомудров из «Московского вестника» не представлена П. Соболевым как цельное явление. Потому он и не говорит ничего о роли Гёте в формировании русской эстетики вообще и эстетики любомудров в особенности (хотя этот вопрос достаточно хорошо освещен в фундаментальных работах С. Дурылина и В. Жирмунского, а также в книге А. Гронички «Русский образ Гёте» ¹). Автора привлекли в «Московском вестнике» главным образом статьи С. Шевырева – тоже, кстати, представителя университетской эстетики, критиковавшего шеллингианские теории с позиций исторической поэтики. А ведь самой, пожалуй, своеобразной и зрелой была в шеллингианстве того времени эстетика В. Одоевского, вобравшая в себя этические категории и потому отличавшаяся оригинальным антропологизмом, интересом к эстетической сущности человеческой личности, провозгласившая единственно верным путем познания мира и человека путь эстетический. В. Одоевский не только художественным творчеством, но и эстетикой своей как бы завершил и преодолел шеллингианство 20-х годов. Но П. Соболев не счел нужным рассматривать эстетическое учение В. Одоевского. Не повезло и И. Киреевскому, впрочем, как и всей выстроенной из обломков любомудрия эстетике ранних славянофилов. Нужно было хотя бы упомянуть о том, что в 40 – 50-е годы идеи шеллингианской эстетики развивал в своей «органической критике» Аполлон Григорьев.

П. Соболев видит в Н. Надеждине только оппонента шеллингианцев. Это неверная трактовка. Эстетическая позиция Надеждина, несомненно, была зависима от философии и эстетики Шеллинга. Кроме того, факт публикации Надеждиным в издаваемых им «Молве» и «Телескопе» ранних статей Белинского, в которых вполне определенно ощущается влияние некоторых идей Шеллинга, говорит сам за себя.

Полностью выпало из круга внимания П. Соболева русское гегельянство, эстетика Н. Станкевича и участников его знаменитого кружка. От шеллингианства автор сразу совершает скачок к позднему Белинскому, В. Майкову и даже к Чернышевскому. И потому неясно, откуда Белинский позаимствовал существеннейшие компоненты своего мировоззрения, своей эстетики периода увлечения гегельянством.

Все это привело к тому, что в книге П. Соболева эстетика русского шеллингианства предстает как явление замкнутое, неподвижное, возникшее сразу и в дальнейшем не эволюционировавшее, почти не связанное с другими эстетическими учениями. Таким образом, здесь искусственно снята проблема кризиса, постигшего в 30-е годы русский романтизм, и прежде всего его эстетику, проблема преодоления романтизма Станкевичем и Белинским.

Особое место в романтической эстетике того времени занимала музыка. Музыкальной эстетике и теории архитектуры П. Соболев посвятил специальный раздел, в котором изложил содержание работ музыковедов А. Серебрянского и М. Резвого, архитекторов М. Захарова и Н. Дмитриева. Но все же крупнейшим музыкальным авторитетом того времени был «сиятельный дилетант» В. Одоевский, воплотивший свои мысли об эстетической и этической природе музыки не только в специальных статьях, но и в художественном творчестве. Причем в знаменитых повестях «Последний квартет Бетховена» и «Себастиян Бах», вошедших в «Русские ночи», Одоевский выразил свои идеи более полно и интересно, чем в журнальных и газетных статьях. Здесь музыкальная эстетика слилась с поэтикой и философией, да и в самих «Русских ночах» можно найти художественное воплощение теории контрапункта. Без разбора мыслей Одоевского о музыке любой обзор русской музыкальной эстетики будет неполным.

В разговоре о русских теориях архитектуры П. Соболев снова ограничивается изложением двух-трех специальных работ, которые, будучи интересными сами по себе, тем не менее нуждаются в соответствующем анализе и оценке. Но опять-таки наиболее ценные, своеобычные мысли об архитектуре высказали в то время «дилетанты» – Чаадаев (в одном из «Философических писем») и Гоголь (в «Арабесках»). Интересную статью о зодчестве поместил в «Московском вестнике» любомудр В. Титов. Мы отнюдь не призываем П. Соболева изложить еще и их статьи в добавление к уже пересказанным. Здесь, на наш взгляд, уместен был бы поднимающийся над материалом разбор всех наиболее важных русских теорий музыки и архитектуры.

Вообще же П. Соболев слишком часто идет за исследуемыми эстетиками, ограничиваясь простым изложением материала. При этом в свое изложение он «монтирует» множество цитат, отдельных выражений и терминов, не снабжая их соответствующим комментарием и присоединяя к ним свои собственные, не всегда достаточно ясно обозначенные термины типа «экспликация», «эпистемологическая доктрина» и т. п.

Говоря о русской эстетике первой половины XIX века, нужно постоянно учитывать чрезвычайную подвижность тогдашних понятий об эстетических категориях, терминологическую путаницу, часто порождавшую бесплодные споры о словах. Наши эстетики того времени были великие мастера выдумывать новые термины и категории. Например, эстетика любомудров непонятна без расшифровки их излюбленного термина «созерцание», «художник-созерцатель». П. Соболев же обещает дать общую картину движения эстетических категорий лишь во втором выпуске «Очерков». Читатель первого выпуска лишен методологической опоры. Да и сам автор, отказавшись от этих необходимых пояснений, совершает порой ошибки. Обличая вслед за Белинским «фантастический космополитизм» Валериана Майкова, П. Соболев не учитывает выводов работ последнего времени, посвященных этому вопросу², забывает о том, что тогда слово «космополитизм» в контексте полемики между Белинским и Майковым имело существенно иной смысл и потому нуждается в исторических уточнениях. Автор обходит тот известный факт, что многие книги и статьи наших шеллингианцев, по сути, были весьма вольными, субъективными рефератами трудов немецких эстетиков. Таковы, например, почти целиком извлеченная из Шеллинга и Аста брошюра М. Розберга о содержании, форме и значении изящно-изобразительных искусств, ранние эстетические опыты В. Одоевского, «Письма о философии» Д. Веневитинова, рассматриваемые П. Соболевым как оригинальные труды. Все это нужно было оговорить. Отсутствие необходимых комментариев трудно объяснить ограниченным листажом «Очерков». Сумел же П. Соболев пятую часть объема своей книги уделить проблемам народности в литературе – теме чрезвычайно важной, всесторонне изученной нашими исследователями. Но автор не ставит эти проблемы строго эстетически, а исследует их лишь в литературоведческом аспекте, который принадлежит все же истории русской литературы и критики. Кстати, касаясь здесь славянофильской теории народности, П. Соболев излагает материал так, будто он незнаком с прошедшей на страницах «Вопросов литературы» дискуссией о ранних славянофилах.

Важность и необходимость исследования, которое предпринял автор, очевидны. Но хотелось, чтобы в следующих выпусках своих «Очерков» П. Соболев более четко вычленял из «движущейся» эстетики того времени собственно эстетические проблемы, сопровождая их соответствующим анализом и комментариями.

1. Andre von Gronicka, The Russian Image of Goethe, Philadelphia, 1968.[↩]
2. См., например: Ю. Манн, Русская философская эстетика, «Искусство», М. 1969.[↩]