Несколько слов о стихотворениях О. Мандельштама «Сумерки свободы…» и «Квартира тиха, как бумага…»

Л. ВИДГОФ

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СТИХОТВОРЕНИЯХ О. МАНДЕЛЬШТАМА «СУМЕРКИ СВОБОДЫ» и » КВАРТИРА ТИХА, КАК БУМАГА…»

В 1932 году в стихотворении «Дайте Тютчеву стрекозу…» Мандельштам признается: «А еще над нами волен / Лермонтов, мучитель наш…»[1]. Действительно, хорошо известны переклички с Лермонтовым в целом ряде произведений Мандельштама — достаточно упомянуть «Концерт на вокзале» (1921), «Грифельную оду» (1923), «Жил Александр Герцович…» (1931) и «Стихи о неизвестном солдате» (1937). В настоящей работе мы хотели бы обратиться к стихам революционной поры, где также можно обнаружить лермонтовский след. В мае 1918 года Мандельштам написал стихотворение «Сумерки свободы». Оно было создано после Февральской и Октябрьской революций. Первую Мандельштам воспринял вполне сочувственно, вторую — ко времени написания стихов — скорее (при всех колебаниях) принимал, чем отвергал. Выскажем осторожное предположение, что начало «Сумерек свободы» может представлять собой своего рода ответ юношескому «Предсказанию» (1830) Лермонтова — ср.: «Настанет год, России черный год…» и мандельштамовское: «Прославим, братья, сумерки свободы, / Великий сумеречный год!» На наш взгляд, «из Лермонтова» и мандельштамовская характеристика народа («судия») в этом стихотворении: «Восходишь ты в глухие годы, — / О, солнце, судия, народ». Позднее, почти через двадцать лет, Мандельштам заявит о неизменности своего убеждения: «Если б меня наши враги взяли / И перестали со мной говорить люди, / Если б лишили меня всего в мире: / Права дышать и открывать двери / И утверждать, что бытие будет / И что народ, как судия, судит…» («Если б меня наши враги взяли…», 1937).

В статье 1914 года «Петр Чаадаев» Мандельштам говорил о своем герое: «Он ощущал себя избранником и сосудом истинной народности, но народ уже был ему не судия!»; теперь, в стихах 1918 года, правомерность народного суда не подвергается сомнению. Здесь, в «Сумерках свободы», очевидно в латентном виде звучит тема возмездия, «кары», о которой Мандельштам написал пять лет назад, также в мае, в год трехсотлетия династии Романовых: «Курантов бой и тени государей: / Россия, ты — на камне и крови — / Участвовать в твоей железной каре / Хоть тяжестью меня благослови!» («Заснула чернь. Зияет площадь аркой…»). (Отметим попутно значение звука «т» в этом четверостишии, достигающее пика в затрудненно произносимом «хоть тяжестью»: тема тяжести воплощается и на звуковом уровне.)

Мы уже имели случай высказаться на эту тему (о «судии» из «Сумерек свободы»)[2]. Речь шла о том, что у читателя русской поэзии слово «судия» должно было вызывать в памяти в первую очередь лермонтовское «есть грозный судия» из стихов на смерть Пушкина. Мандельштамовский стих из «Сумерек свободы» даже как бы рифмуется со строкой из «Смерти поэта»: «О, солнце, судия, народ» — «Есть грозный судия: он ждет». (Сам же лермонтовский стих мог быть, в свою очередь, откликом на державинское стихотворение «Властителям и судиям».) Говорилось в нашей работе и о том, что в мандельштамовское время вариант «Есть грозный судия: он ждет» воспринимался как вполне адекватный, несмотря на то, что в настоящее время многие специалисты рассматривают в качестве основного другой вариант лермонтовского стиха. «Лермонтовская энциклопедия» сообщает на этот счет: «По традиции, идущей от П. А. Ефремова (ссылавшегося на А. Меринского), стих 66 в нек-рых изданиях печатался в варианте: «Есть грозный судия: он ждет». Ныне на основании дошедших списков принят др. вариант («есть грозный суд»), в пользу кот-го высказывается И. Андроников и др. исследователи»[3].

(Текстологическая проблема заключается в том, что автограф последних 16 строк лермонтовского стихотворения на смерть Пушкина не известен.)

В данной работе хотелось бы указать на два важных дополнительных факта.

Первый. В «Шуме времени» Мандельштам описывает издание Лермонтова из домашнего, родительского «книжного шкапа» так: «У Лермонтова переплет был зелено-голубой и какой-то военный, недаром он был гусар». Мы не можем сказать совершенно точно, какое именно издание имеет здесь Мандельштам в виду. К сожалению, оно утрачено, хотя еще в 1938 году, в последний год жизни поэта, «детский» Лермонтов был в его распоряжении. Н. Мандельштам вспоминала: «На нижней полке (имеются в виду книги, которые были у Мандельштама в его московской квартире. — Л. В.) стояли детские книги О. М. — Пушкин «в никакой ряске», Лермонтов, Гоголь, «Илиада»… Они описаны в «Шуме времени» и случайно сохранились у отца О. М. Большинство из них пропало в Калинине, когда я бежала от немцев»[4]. Нам удалось просмотреть достаточно большое количество изданий Лермонтова 1870-1890-х годов. Среди них встречаются книги с зеленым и зеленовато-синеватым переплетом. Например, «Полное собрание сочинений Лермонтова» в двух томах, под редакцией В. Чуйко (оба тома в одной книге), СПб.-М.: Изд. товарищества М. О. Вольф, 1893. Книга представляет собой солидный толстый том, обложка зеленая, с узором. Или шестое издание «Сочинений М. Ю. Лермонтова» (в двух томах), СПб., 1887 (издание «книгопродавца Глазунова», под редакцией П. Ефремова). Обложка зеленоватая (не темно-зеленая, а с синеватостью), с узором, напоминает шинельное сукно. В обоих случаях (как и в явном большинстве других просмотренных изданий) в интересующем нас стихе мы встречаем слово «судия» (в «глазуновских» «Сочинениях» оно начинается со строчной буквы, а у Вольфа — с прописной).

«Судия» вообще слово «лермонтовское»: вспомним написанное в том же 1830 году стихотворение «30 июля. — (Париж) 1830 года» — «Когда появятся весы / И их подымет судия…» (также о Божьем суде) и «Пророк» 1841 года: «С тех пор как вечный судия / Мне дал всеведенье пророка…»[5].

Факт второй. Н. Штемпель в своих воспоминаниях «Мандельштам в Воронеже» зафиксировала выразительный эпизод, связанный со стихами Лермонтова, о которых идет речь: «Помню, в пушкинские дни мы с Осипом Эмильевичем пришли на выставку в университетскую фундаментальную библиотеку. И Осип Эмильевич заметил, что из стихотворения Лермонтова «Смерть поэта» выброшены организаторами выставки строчки: «Но есть, есть божий суд, наперстники (так! — очевидная опечатка в книге. — Л. В.) разврата, есть грозный судия: он ждет; он недоступен звону злата, и мысли и дела он знает наперед». Осип Эмильевич устроил настоящий скандал и успокоился только тогда, когда директор библиотеки обещала восстановить пропущенный текст»[6].

Правда, мы не можем не отметить одно загадочное обстоятельство. В том же эпизоде воспоминаний Штемпель, дважды опубликованных в 2008 году, строка Лермонтова приводится в ином варианте: » Есть грозный суд: он ждет…»[7].

Чем объясняются эти разночтения, мы не знаем.

В 1933 году Мандельштам написал стихотворение «Квартира тиха, как бумага…» (далее в статье упоминается как «Квартира»), в котором в финальной, итоговой части упомянут Некрасов:

И столько мучительной злости

Таит в себе каждый намек,

Как будто вколачивал гвозди

Некрасова здесь молоток.

Не раз отмечалось, что мандельштамовская «Квартира» имеет определенную связь со стихами и прямо названного Н.