Неосуществленный замысел Брюсова

Вплоть до конца 90-х годов Валерий Брюсов не имел доступа в журналы, а единственная опубликованная им теоретическая книга «О искусстве» напоминает, в ее печатном виде, скорее поэтический манифест, чем научное исследование. Особое значение для изучения брюсовской научной деятельности этого периода приобретает поэтому его архив, в том числе материалы к «Истории русской лирики» (далее – ИРЛ) ¹, замысел которой был во второй половине 90-х годов до известной степени центральным²; другие замыслы либо прямо выросли из него («О искусстве» и «Учебник стихотворства»), либо, подобно работам историческим и историко-философским, были связаны с ним идейно и методологически.

Сохранившиеся материалы достаточно разнородны, Здесь и обширные библиографические списки, конспекты трудов крупнейших литературоведов, и выписки из старинных журналов, большие статьи, почти законченные главы и краткие заметки. Иногда это запись наблюдений, сделанных при чтении тех или иных произведений (у Полонского «рифма не только не важное слово, но словно нарочно случайное. Стих не нечто целое. Словно старается, чтобы мысль переходила за рифму и останавливалась в середине (…). Иной раз совсем спрашиваешь, зачем он пишет стихами», – 41.28, л. 1), иногда кратко сформулированная задача будущего исследования (например, запись наискосок л. 1 ед. 41.30: «Что русского в поэзии Надсона?»).

Некоторые заметки лишь фиксируют собственное читательское отношение Брюсова, позволяя судить о его поэтических симпатиях и антипатиях. Сохранилась, например, следующая запись о Некрасове: «О Некрасове спорили много. Оставим в стороне его жизнь и идеи. Но сила поэзии, сила изобразительности? Он не знал выше себя никого. Кто ему равен? Разве Пушкин, да, только… На каждое явление у него особый, необходимый размер. Это дивная гармония содержания и размера! И размер русски(й)! Трехсложны(е) рифмы! Перепрыгивания, делающие размер разнообразнее:

Вершины придоро´жных ив.

И смелость, дерзость содержания. (…) А его изображения города! А рус(ские) песни! «Кому на Руси…» – это именн(о) та «Россиада», о кот(орой) мечтал Херас(ко)в. Она не кончена, но есть какое-то обаяние и в этой неоконченности.

Поэт города! Изображение северного гор(о)да, искусс(т)в(енного) света, морозн(ой) ночи, домов, Невы, Невы!

Единствен(ны)й наш сатирик в стихах!» (40.9, л. 1) ³.

Напротив, заметка о Фете показывает, что, хотя Брюсов прекрасно понимал мировое значение Фета (см. 2.18, л. 27 об – 28), любил и цитировал многие его стихи, в целом Фет как личность был ему чужд: «До какой степени Фет стоял выше «добра и зла», показывают, напр(имер), последние стихи «Геро и Леандр». Описав ужасн(ый) миг для Геро, когда она видит, как труп возлюбленного волна выбрасывает к ее ногам, Фет невозмутимо заканчивает:

Бледен лик твой, бледен, дева!

Средь угрюмых⁴ волн напева

Я люблю твой бледный лик…

Правда, это только повторение первой строфы, но характерно, что Фет [не посовестился] ⁵ нашел возможны (м) ее повторить» (41.26⁶, л. 1).

Другие заметки, несмотря на свою краткость, дают довольно всестороннюю характеристику поэта, такова, к примеру, заметка о Бенедиктове: «Бальмонт прошлого; меньше вкуса, больше фантазии. Он, кажется, читал свои стихи на слух и настолько увлекался звуками, что забывал содерж(ание). Впрочем, как все поэты формы, он постоянно пристегивал какую-нибудь мысль, всегда всем известную, часто неуместную, иногда гиперболически бессмысленную.

Любовь к внутр(енним) рифмам (…). Вообще любовь к иностранн(ым) звучным словам (…). Первый поэт формы для формы» (41.17, л. 1 – 1об).

Уже из приведенных примеров видно, что в совокупности все эти материалы – богатый источник для изучения роста и эволюции Брюсова как ученого, да и его поэтического кредо. Так, среди материалов к ИРЛ нет характеристики поэзии Тютчева, но есть конспект «Биографии Федора Ивановича Тютчева» И. Аксакова (41.25) и пометы, которыми сопровождает Брюсов аксаковскую характеристику мастерства Тютчева (стр. 119 – 120 «Биографии»), дают возможность судить о его отношении к предмету⁷. Подобным же образом материалы к ИРЛ могут дать пищу многим специальным исследованиям. Задача данной статьи лишь проследить общий ход работы Брюсова над ИРЛ и попытаться выяснить, почему же она так и не была написана.

Первое упоминание о ней относится к лету 1895 (2.21, л. 94), тогда же с пометой «готовится» ИРЛ указана в списке произведений Брюсова в черновой тетради 21 (2.22, л. 62об). В это время Брюсов активно работал над сборником статей о поэтах-современниках⁸, и материалы к последнему позволяют предположить, что замысел ИРЛ был логическим следствием того факта, что современная поэзия оказывалась необъяснимой без учета предыдущего развития русской поэзии⁹. В предисловии к «Поэзии 95 года» Брюсов касается и будущей ИРЛ, уже анонсированной на обложке «Chefs d’œuvre»: «Историю лирики» – на основаниях, ко(тор)ые будут своевременно изложены, – я начну прямо с Кантемира и думаю рассматривать ее по следующему общему плану;

Часть I. Лирика до Пушкина.

Часть II. 1. Ближайшие предшественники Пушкина.

2. Пушкин и Тютчев.

Часть III. Пушкинская школа поэтов и Фет.

Часть IV. Новейшая лирика.

(…) Работа эаймет год, а может, и два» (3.3, л. 13, декабрь 1895 года). В отличие от «Поэзии 95 года» ИРЛ – не сборник, но будет «представлять стройное целое, чего и требует ее историческое содержание», и учитывать не только интересное автору, но вообще «все факты» (там же, л. 13об). В следующей тетради (декабрь 1895 – январь 1896 года) Брюсов уже оговаривает, что через год появится лишь первый том, заканчивающийся пушкинской школой и Тютчевым (3.16, л. 40об). Центром ИРЛ по-прежнему должно быть сопоставление Пушкина и Тютчева, «поэта-классика» и «поэта-символиста» (там же, л. 40об и 60об), причем это различение классической и символической поэзии отнюдь не было конкретно-историческим делением на литературные школы, время в развитии поэзии как бы отсутствовало (ср.: «В поэзии Гомер, Шекспир, Пушкин – современники!» – 2.19, л. 2об, фрагмент начала 1895 года «Зоилам и Аристархам» – очевидно, зачаток предисловия к третьему выпуску «Русских символистов»).

Примерно в это же время, в конце 1895- начале 1896 года, Брюсов пишет «Предисловие» к ИРЛ, где указывает, что берется за перо в силу неудовлетворенности существующими историями литературы: «Наши историки литературы хвалятся тем, что они не раздают венцы и не осуждают, а только изучают. Цель их – объяснить всякое литературное явление из культурной жизни того времени и, наоборот, бросить свет на жизнь века через изучение его литературных памятников. Уверяю этих гг. историков, что почти с тем же успехом можно изучать историю мод или эволюцию жанров в почтовых марках.

Еще хуже обстоит дело в истории русской литературы (…). Все наши историки литературы от Галахова до Скабичевского и Пыпина в поэзии ровно ничего не смыслили и потному) их исследования имеют саму(ю) ничтожную цену некоторой внешней обработки материала. Два-три замечания, оброненные Пушкиным о русских поэтах, стоят всех томов г. Порфирьева» (41.16, л. 22об, 5; ср. также упомянутый фрагмент «Зоилам и Аристархам»).

Затем Брюсов очерчивает границы исследуемого материала и задачи исследования (в то же время показательно, что ничего не говорится о методах исследования): «…Я избрал область чистой поэзии, исключив из нее роман, и драму, – говорю так потому, что слово «лирика» в моем заглавии надо понимать широко. Лирикой я называю все, ближайшая цель чего состоит в том, чтобы [передать] вызвать настроение. – Следов(ательно), и лирическая поэма, и некот(орые) драматические наброски, и – кое-где – произв(едения), напис(анные) прозой. Кроме того, невозм(о)жно рассм(ат)р(и)в(ать) отд(ельного) поэта, не принимая во внимание всех его произведен(ий) – вот почему ост(ана)вливая(сь) главн(ым) образ(ом) на том, что данный писатель создал в области лирики, я не забывал и его эпич(еские) или драмат(ические) произв(едения). Наконец, там, где я говорю о Стихе, – я должен иметь в виду все напис(анное) этой формой.

Задача моя – проследить развитие форм в области лирики, указать; как одни из них подготовляли (?) другие, как постепенно русская поэзия понимала великую тайну символизма. При этом все мое исследование должно быть освещено ярким светом критики» ¹⁰ (41.16, л. 5 – 5об). Заметим, что если «символизм» понимается здесь как некоторая вневременная категория, нечто извечное, к чему стремится поэзия, то параллельно возникает уже сравнительно четкое типологическое определение «лирики».

Систематическая работа над ИРЛ, начавшаяся, видимо, лишь в октябре 1896 года, закрепляет наметившиеся изменения. В черновой тетради 26, в значительной степени занятой материалами к ИРЛ, мы находим «Введение», в котором противопоставление «классической» и «символической» поэзии перерастает в более четкое типологическое противопоставление двух видов литературы – «поэзии» и «лирики»: «Произведения поэтов всех времен можно разделить на две большие группы¹¹.

К первой принадлежат те произведения, в которых автор стремился насколько возможно более верно изобразить жизнь. Это не значит, что он только фотографировал действительность; он мог черты, рассеянные в жизни, собирать – как лучи в фокусе – в одном типе, он мог группировать рассказ(ы)ваемые события так, чтобы читатель был приведен к той или другой идее, – все это вопросы второстепенные. Сущность произв(едений) этого рода состоит в том, что поэт черпает содержание вне себя. Читая их, читатель как бы видит перед собой отрывок действительности. Они возбуждают интерес совершенно такой же, какой возбуждает почему-либо характерный факт действительной ЖИЗНИ, рассказанный умелым рассказчиком. Характерн(ый) тип такого рода произв(едений) – роман, но они могут облекаться и во все другие формы вплоть до «лирич(еских)» стихотв(орений) ¹² включительно; я называю произведения этого типа произведениями поэзии. У нас наиболее видным представителем этого рода творчества был Пушкин.

Произвед(ения) второго рода смешиваютс(я) с произв(едениями) первого рода только потому, что их материал тот же – слово. Но их автор черпает содержание не во внешнем мире, а исключительно в своей душе. Внешн(и)й мир являет(ся) в них лишь потому, что мы привыкли относить все явления нашего внутреннего «я» к явлениям так наз(ываемой) внешней действительности. Цель произведений 2-го рода вызывать в душе читателя настроение, причем такое, которого жизнь дать не может. Произв(едения) второг(о) рода имеют стремлен(ие) удалиться от жизни – я их называю произведениями лирики. Харак(терная) форма их есть «лирич(еское) стихотв(орние», хотя они могут пользоваться и всеми друг(ими) формами литературы – н(а)пр(имер), формой драмы, романа. Наиб(олее) видным представителем этого рода творчества у нас был Тютчев (…).

В своем труде я имею в виду главн(ым) образ(ом) лирику, но до самого последн(его) времени эти два элемента не различал(ись) явственно: с одной стор(оны), поэты-лирики, подчиняясь господствующим воззрениям, не раз вступали в область поэзии; с друг(ой) стор(оны), и поэты истин(но)й поэзии, увлекаемые инстинктом, оставили нам неск(олько) образц(ов) истин(ной) лирики. Поэтому, обращая главное вним(ание) на лирику, я принужден буду не раз касаться и области поэзии» (3.6, л. 7 – 8).

Различение «поэзии» и «лирики» осложнено здесь идеалистическим мотивом независимости «мира настроений», создаваемого лирикой, от действительности, однако это проходное для Брюсова утверждение не должно заслонить от вас важности самой дихотомии: произведения, рассказывающие об увиденном автором, и произведения, передающие испытанное автором настроение¹³. Брюсов неоднократно возвращается к этой дихотомии¹⁴, стараясь сделать ее более четкой и освободить от всего наносного. Приведем еще выдержку из черновиков (ноябрь 1897 года) статьи «Я и Лев Толстой», где, правда, используются не термины «поэзия» и «лирика», а «классическая» и «символическая» поэзия, но это объяснено оговоркой, что автор излагает свои взгляды трехлетней давности: «Положи(м), поэт хочет передать чув(ст)во, овладев(шее ) им под вл(иянием) осенней картины¹⁵. Поэт – не симв(олист), н(а)пр(имер), классик – изобразит осенний пейзаж и постараетс(я) сделать это так живо, так рельефно, чтобы читатель к(ак) б(ы) увидал перед собой этот пейзаж (…). Так(им)образ(ом), классик постара(лся) бы передать свои чувс(т)ва посредством карт(ины) ил(и) образа. Недостат(ок) этого спос(оба) сост(оит ) в том, что читат(ель) может при созерц(ании) данной карт(ины) испытать вовсе не то чув(ст)во, кот(орое) надеется вызвать в нем поэт.

Поэт-символ(ист) постарается передат(ь) свое чув(ст)во – непосредствен(но) (…)и постара(е)т(ся) так сочетать слова, образы или картины, ч(то)бы впечатления от них слились в одно цельное гармоническое чув(ст)во, именно то, к(отор))ое поэт надеется вызва(ть) в читат(ел)е. Т(аким) обр(азом), связь, которую дает словам и образа(м)) поэт-классик, зависит от общей карти(ны) произв(едения)), а связь у поэта-симв(олиста) от настроения. Ясно, что поэту-симв(олисту) предстоит на его пути много опасностей; ясно также, почему многие стих(и) симв(о)л(исто)в кажут(ся) таким(и) бессвязными» (3.13, л. 31 – 31об).

1. Материалы эти сосредоточены в ф. 386 Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина (сотруднице которого, Ю. Благоволиной, автор выражает живейшую благодарность за помощь в розысках), в основном в картонах 3 и 41. Ссылки на них даются далее в тексте, причем номер фонда опускается и ед. 3 картона 40 обозначается как 40. 3.[↩]
2. Ср.: «Ближайшей целью моей жизни ставлю «Историю Лирики» (В. Брюсов, Дневники. 1891 – 1910, М. 1927, стр. 26. Запись от 11 декабря 1896 года).[↩]
3. По-видимому, именно эту заметку цитирует на стр. 176 – 177 статьи «Брюсов и Некрасов» Б. Сивоволов («Некрасовский сборнике», IV. «Некрасов и русская поэзия», «Наука», Л. 1967). К сожалению, она прочитана им не вполне точно и отнесена к послеоктябрьскому времени, хотя написана по старой орфографии и скорее всего относится к 1898 году (о чем свидетельствуют лл. той же ед. 9 с текстами Некрасова, выписанными из «Русского богатства», обозначение пиррихия словом «перепрыгивание» и сочувственное упоминание Хераскова). Напротив, цитируемая Б. Сивоволовым заметка об отношении Фета к Некрасову (если мы верно отождествили ее с л. 25 ед. 40.9) относится не к 1903 году, а к 20-м годам, поэтому вывод, что Брюсов в «декадентский» период (все 90-е годы) «почти не вспоминает Некрасова» и обращается к нему лишь по мере поворота к реализму, представляется немотивированным. Интерес к Некрасову был достаточно устойчив на протяжении всей жизни Брюсова.[↩]
4. Брюсов цитирует неточно, у Фета – «упругих» волн.[↩]
5. Здесь и ниже зачеркнутое Брюсовым цитируется лишь тогда, когда разночтения носят смысловой характер.[↩]
6. Ср. там же запись воспоминаний о Фете Г. Бахмана.[↩]
7. Сохранилась также еще одна запись, весьма любопытная в свете новейших статистических исследований: «У Тютч(ева) надо обрат(ить) внимание на то, что многие ст(ихотворен)ия начинают(ся) с И и с Но» (41. 16, л. 22 об).[↩]
8. Под названием «Русская поэзия в 1895 г.» охарактеризован в «Письмах В. Я. Брюсова к П. П. Перцову», Изд. Академии художественных наук, М. 1927, стр. 32, 43, 49. Первый набросок («Русская лирика за последние 15 лет») см. в тетради конца 1894 – начала 1895 года (2.18, л. 27 – 28, 34об – 38об.), позднее именовался «Моим современникам», «Поэзия наших дней», «Современная поэзия».[↩]
9. Е. Коншина («Творческое наследие В. Я. Брюсова в его архиве», – «Записки отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина», вып. 25, М. 1962, стр. 118) считает, что замыслу ИРЛ предшествовал первоначально более широкий замысел «Истории русской литературы», однако наличие этого последнего документально никак не подтверждается, ибо материалы карт. 40, на который ссылается Е. Коншина, относятся на деле либо к самой ИРЛ, либо к позднейшим конкретным историко-литературным работам[↩]
10. «Дело критики прежде всего оценить поэтич(еские) досто(ин)с(т)ва произведен(ия), (…) охарактеризов(ать) поэта, (…) определить его оригинальн(ость) и право на существ(о)в(ание) (2. 19, л. 2об, «Зоилам и Аристархам»).[↩]
11. В относящейся к 1899 – 1900 годам (период работы над «Истинами») отдельной заметке Брюсов выделял также третью группу – «поэзию мысли», представителем которой считал Баратынского (53. 18).[↩]
12. В указанной заметке из ед. 53. 18 говорится, что поэты первого рода (Пушкин, Лермонтов, Тургенев) «могут властвовать своим созданием (…), способны создавать длинные произведения», а поэты второго рода (Тютчев, Фет, Достоевский) «как бы отдаются во власть иной силы (…); их большие произведения (ром(аны) Достоевского) – ряд лирических стихов. Э. По даже думал, что поэмы свыше 100 стихов невозможны».[↩]
13. Пушкинские эпитеты обозначают «определенное свойство самого предмета», а Тютчев «выбирает эпит(ет) сообразно с тем впечатлением, которое производит предмет на поэта» (41.16, л. 2).[↩]
14. От нее тянутся нити и к позднейшему очень плодотворному разграничению «поэзии» и «прозы». См.: В. Брюсов, Поэзия и проза. Размышления по поводу, «София. Журнал искусства и литературы», 1914, N 6. [↩]
15. Брюсов имел в виду конкретные примеры описаний осени у Пушкина и Тютчева. Позднейшая подборка эпиграфов к «Осенним цветам римской поэзии» (48.10, указана М. Гаспаровым) позволяет предположить, что это были, соответственно, «Осень» и «Осенний вечер».[↩]