Не терять человека! (По поводу некоторых буржуазных концепций советской литературы)

В мировом искусстве, литературе – как самая актуальная, важная – всегда стояла проблема человека. В современном мире, в условиях острой идеологической борьбы, эта проблема особенно злободневна. Способен ли человек активно влиять на ход мировых событий или он лишь кукольная марионетка в руках грозной судьбы? Это не абстрактные вопросы философии, не академические толкования, интересные для узкого круга специалистов. Это самые насущные проблемы именно современного литературного развития, ибо сейчас искусство менее, чем когда-либо, может быть отделено от социальных забот общества. Об этом нам еще раз напомнили решения апрельского Пленума ЦК КПСС.

Призыв ли к духовной и гражданской активности, утверждение общественных идеалов справедливости или простая констатация человеческого бессилия, бессмысленности самих попыток изменить что-либо в общественном миропорядке – вот один из важных участков литературной борьбы сегодня.

Естественно, что на переднем крае этой борьбы находится социалистическая литература, сильная определенностью своего идеала, гражданственностью чувства и мысли. Но и писатели-гуманисты Запада осознают особо ответственное назначение искусства в XX веке.

Сент-Экзюпери записал как-то в дневнике: «Постепенно, забывая о Человеке, мы ограничили нашу мораль проблемами отдельной личности… Так мы потеряли Человека».

Слова эти были написаны в трагические для Франции дни фашистской оккупации, и горечь, в них заключенная, относилась главным образом к уровню общественного самосознания народа. Но мы можем, думается, распространить смысл высказывания Экзюпери на искусство, литературу.

Ибо путь зрелости мировой литературы – это как раз путь все более глубокого проникновения в тайны человеческого духа и-одновременно, неразделимо – все более полное, целенаправленное исследование связей человека с общественными движениями, общественной моралью времени. В процессе этого синтетического художественного исследования жизни и совершается переход от отдельной личности к Человеку. Функция литературы как «человековедения» и состоит в конечном счете в познании и отражении человека во всех его связях – психологических, политических, социальных.

В этом смысле советская литература наследует великие достижения прошлого, опирается «на надежный фундамент предыдущего художественного развития человечества. Но она и обогащает, укрепляет его, ибо с самого своего зарождения исследует новый тип связей меж людьми – социалистический. Еще в 1906 году появился роман «Мать», в котором революционные сдвиги в обществе и в сознании людей составили прочный синтез, и именно здесь было положено начало новой реалистической литературе, литературе, по-новому взглянувшей на Человека; взгляд этот не остался чуждым и мировому искусству (и, может быть, есть некая закономерность в совпадении слов и интонаций Экзюпери и Горького).

Известно, что советская литература развивалась непросто, испытывала на своем пути и победы и заблуждения. Но направление движения не менялось – все более расширялся фронт исследований многообразных связей личности с общественной средой. Горький, никогда не ограничивавшийся изображением повседневного быта и ставивший своего героя перед решением самых трудных идеологических проблем жизни, – вспомним «Клима Самгина». Шолохов, исследовавший сложнейшую диалектику взаимоотношений человека и конфликтов времени, – где проходит грань личной ответственности Мелехова и социальной детерминированности его поступков? Фадеев, написавший «Разгром», роман, в котором революционный человек впервые с такой силой выделился из революционной массы и стал в отношения с ней как особая, психологически сложная, по-толстовски сложная личность. Леонов – автор «Соти», книги, которую можно было бы назвать романом-диспутом о типе социалистического человека, настоящего коммуниста. Невозможно все перечислить, хочется подчеркнуть главное: в лучших произведениях нашей литературы исследование индивидуальной личности как таковой никогда не отделялось от изучения общественной личности, Человека, никогда социальная природа героя не становилась неким внешним фактором по отношению к его нравственным качествам и наоборот. И в этом видится одна из характернейших черт нашего искусства.

Наше литературоведение накопило уже достаточно внушительный опыт изучения наиболее существенных черт советского искусства. Сколь бы непримиримо ни сталкивались критики в оценке отдельных его явлений, в главном они едины – в утверждении социальной, классовой сущности литературы как одного из способов общественного познания; а коль скоро речь идет о литературе советской – в утверждении ее социалистического пафоса, социалистической активности.

Все это вещи достаточно известные. И я потому лишь о них хотел напомнить, что во многих появившихся в последнее время на Западе исследованиях фундаментальные принципы советской литературы, ее концепция человека подвергаются сомнению. Понятно – почему в последнее время. Широко известно, что 50-е – 60-е годы характерны особо обострившимся духовным поиском литературы; в нее влились свежие силы писателей – В. Тендряков, Д. Гранин, А. Кузнецов, В. Липатов, В. Шукшин, С. Залыгин, Ю. Сбитнев, В. Белов, В. Лихоносов – да перечислишь ли всех, – которые с новым энтузиазмом, по-новому осознавая прошлый опыт народа, по-новому взглянув на его нынешнее бытие, принялись за исследование «всегда новой человеческой души» (Ю. Бондарев).

Это не только процесс преодоления догматических норм известных лет, сдерживавших литературное развитие, но и процесс углубления истоков, развитие – на современном уровне – горьковского понимания Человека, неотделимого от своего времени и его забот.

Именно здесь, в этом пункте живая реальность советской литературы вступает в спор с некоторыми ее зарубежными истолкователями. Эта полемика закономерно принимает и открытые, так сказать, непосредственные формы, – в рамках ее утверждаются и подтверждаются коренные идейно-художественные основы нашего искусства. Это спор не отдельных оценок, но принципов.

Американские, английские, западногерманские критики, о книгах которых пойдет здесь речь, стремятся жесткой гранью отделить духовность нашей литературы от социальной, идеологической ее насыщенности. При этом масштаб разговора не ограничивается произведениями современных советских писателей. Концепция строится на более обширном историко-литературном материале. И ничего нет удивительного в том, что истоки ее уходят в начало века, к творчеству Горького.

Только что отметили мы 100-летний горьковский юбилей. Для всех прогрессивных людей это была, понятно, особая дата, ибо именно с образом Горького ассоциируется прежде всего тип писателя-борца, писателя, прочно связавшего свой талант, свое творчество с идеями социализма, писателя, первым в XX веке открыто провозгласившего политический принцип искусства: «С кем вы, «мастера культуры»?»

На Западе горьковский юбилей тоже не прошел незамеченным. Много книг и статей появилось в странах социалистической Европы. Эти исследования расширяют угол нашего взгляда на творчество Горького, позволяют взглянуть на него в перспективе мирового литературного движения. Эти труды, однако, заслуживают особого, неторопливого обозрения – оно выходит за пределы данных заметок. Речь о другом – о горьковедении в капиталистических странах Запада. И разговор о западных концепциях современной советской литературы стоит, может быть, начать именно с книг о Горьком* ибо таким образом нам откроется более полная картина советской литературы, как ее толкуют зарубежные специалисты (тем более, что иные из них прямо – и это правомерно – связывают горьковские открытия в литературе с поисками современных писателей). Хочу сразу сказать: работы, которые будут здесь рассмотрены, – очень разные. Иные интересны серьезным научным подходом к явлениям советской литературы, попытками трезвого анализа (это вовсе не означает их бесспорности, но тут хоть имеет смысл спорить). В других на разный лад варьируются изрядно уже поднадоевшие мотивы «несвободы» советских художников, давления на них «партийной догмы», «узких норм» социалистического реализма. Соответственно и характер полемики – иной.

Перед нами две монографии о Горьком – Ф. -М. Бор раса «Максим Горький. Писатель» и И. Уайла «Горький. Его литературное развитие и влияние на советскую интеллектуальную жизнь» ¹. Книги эти во многом между собой сходны.

Едина их интонация: сдержанная, серьезная, лишенная раздражительности; в самой интонации, кажется, уже скрыто обещание добротного, непредвзятого анализа, стремление честно, избегая конъюнктурных соображений, разобраться в наследии большого и сложного писателя. А И. Уайл прямо декларирует это стремление: «Хотелось бы надеяться, что американские и советские критики, согласные в своем восхищении русской литературой, своем желании видеть ее верно истолкованной и понятой, своих надеждах на ее будущее, найдут возможность собраться за одним столом. Ведь даже в точно определенных расхождениях есть своя гармония».

Самой доброй оценки заслуживает и намерение исследователей представить своему, часто неискушенному, читателю творчество Горького во всей его неподправленной сложности, полноте, – оба автора не упустили, в общем, ни одного существенного произведения писателя. Другое дело – та доля внимания, которая отмерена каждому из этих произведений. И здесь критики дружны – анализ одних сочинений развернут, широк, других – скоротечен и бегл. Не расходятся Ф. -М. Боррас и И. Уайл и в частных своих оденках.

Из этих оценок и возникает постепенно общий взгляд на творчество Горького, его глубинную сущность. Он тоже един, хотя американский автор выражает свои идеи тоньше, деликатнее, что ли, чем его английский коллега, позиции которого довольно жестки.

Революционная страсть, политическая идея творчества Горького очевидны для критиков. Ф. -М. Боррас пишет: «…Горький видел цель литературы в революционном преобразовании – писатель должен не просто показывать читателю, насколько существующие обстоятельства подавляют личность последнего; он должен также заражать его страстной решимостью изменить эти обстоятельства, пока они его окончательно не поработили» (стр. 47). И. Уайл выражает ту же, в сущности, мысль: «Я не согласен с принятыми на Западе критическими утверждениями относительно того, что творчество Горького страдало от своей глубокой связи с революционно-политическими проблемами… Глубокая политическая заинтересованность неотъемлема от избранного им способа творчества, и без нее Горький был бы в литературе личностью куда менее интересной и продуктивной» (стр. 19).

Постепенно, однако, выясняется, что отношение авторов к творчеству русского писателя не столь уж и определенно, не столь одномерно-просто, сколь это может показаться на основании вступительных деклараций.

В заключение своей книги Ф. -М. Боррас пишет: «Главная причина, по которой Горький столь высоко оценивается в Советском Союзе, заключается в том, что новому обществу требовалась новая литература, а из всех русских писателей знаменитый Горький более всего подходил на роль ее основоположника и глашатая. Но есть много причин, по которым он не удовлетворяет представлениям о пролетарском писателе: он происходил из мелкобуржуазной среды, он никогда не был рабочим, он не описывал жизнь рабочих, он был религиозным человеком и романтиком от революции» (стр. 188 – 189).

Сконструированный Ф. -М. Боррасом тип пролетарского писателя, конечно, весьма своеобразен. Над множеством наших писателей, имевших несчастье родиться не в рабочей среде, либо тех, в поле художественных интересов которых не попадает жизнь индустриальных рабочих, нависла угроза отлучения от идеалов Революции (Боррас ведь и не скрывает, что эти понятия: Революция и пролетарское искусство – неотделимы друг от друга). И, кстати, если уж речь зашла о Горьком, то уместно спросить: а Павел Власов – это кто? журналист или, может, дипломат? А Нил из «Мещан»? А другой Павел – Грачев, герой повести «Трое»? И так далее.

И. Уайл более осторожен в своих оговорках: «Многие из тенденциозных деклараций, возникающих в ткани художественной прозы Горького, эстетически неуклюжи… Горький испытывал трудности, пытаясь запечатлеть свои политические идеи в иных художественных сочинениях» (стр. 20).

Ханжеством было бы, разумеется, утверждать, что все Горькому в равной мере удалось. И конечно, каждый критик вправе иметь собственное суждение по любому, даже самому устоявшемуся в литературоведческой практике, вопросу. Но тезисы требуют доказательств. На них-то И. Уайл и поскупился, заранее лишив себя, таким образом, возможности читательского согласия. Впрочем, речь сейчас не о том.

Настораживают слова Ф. -М. Борраса: Горький был «религиозным человеком». Здесь, пожалуй, как то показывает содержание книг обоих авторов, заключена существенная их идея, важный пункт их концепции горьковского творчества. Не хочу упрощать: речь идет не о религиозности Горького в смысле веры в какое-то высшее существо, могущее утвердить мир на земле и излечить общество от социальных болезней. Правда, и в таком, буквальном, смысле проблема тоже трактуется – коль скоро речь заходит о богостроительских увлечениях Горького, его каприйской школе 1909 года и повести «Исповедь».

Нет нужды выпрямлять сложную судьбу Горького – в литературе, в революции. Одним из поворотов этой судьбы были его богостроительские идеи, наиболее полное художественное воплощение нашедшие в «Исповеди». Это известно и достаточно подробно исследовано в советском горьковедении. Известно и другое: религиозные взгляды Горького явились реакцией художника на поражение первой русской революции, когда довольно широкие круги интеллигенции были охвачены сомнениями относительно дальнейших путей развития революции, способов достижения в России социальной справедливости. Автор книги «Максим Горький. Писатель» не считает, видимо, эти исторические факты убедительными. «Исповедь» для критика – это лишь концентрированное художественное выражение того, что Горький «не мог жить без бога» (стр. 112). По суждению Ф. -М. Борраса, Горький на всю жизнь сохранил божественный дух, впитанный им в детские годы, проведенные с бабушкой, Акулиной Ивановной Кашириной, и именно этим духом осенено будто бы все его художественное творчество. Критик так увлечен разработкой этой идеи, что подтверждение ей готов найти даже в «Матери». Традиционный взгляд на это произведение Ф. -М. Боррас решительно не разделяет: «Советские критики провозглашают «Мать» образцом социалистического реализма. Единственно возможное оправдание такому взгляду может быть основано на ненависти, с которой Горький описывает в романе поборников старых порядков, и пафос, с которым обрисованы революционеры. Действительность в произведении школы социалистического реализма должна быть показана как революционная, она ориентирована в будущее, когда гармония социальных институтов и человеческой психологии определит новые, социалистические формы. Но трудно увидеть такую действительность в «Матери» (стр. 110).

Почему же трудно? Совсем не трудно, для этого надо только судить роман с точки зрения реального его содержания, а не опираясь на заранее сформулированные идеи. По-разному можно относиться к этому произведению. И я, скажем, не вижу беды в том, что Ф. -М. Боррасу не нравится образ Павла Власова. Правда, «нравится» – «не нравится» – это не тот уровень разговора, на которой можно дебатировать серьезные литературные проблемы. А сколько-нибудь веских доказательств в пользу своей идеи критик не приводит, ограничивается утверждением того, что Павел – это-де не живая человеческая фигура, но знак революционной идеи. Но непререкаемость тона еще не обеспечивает убедительности и истинности идеи…

Об образе Ниловны критик рассуждает более пространно. Не удивительно: роман ведь озаглавлен «Мать», центральной пружиной его развития является, как известно, психологическая эволюция Пелагеи Ниловны.

Романтическая, возвышенная фигура Данко открыла эту череду горьковских героев, несущих в сердце своем идею человеческого величия; полярно противоположный ему по средствам художественного создания, по условиям жизни, в которые он поставлен, Сатин выражает ту же идею с публицистической обнаженностью: «Человек – это звучит гордо!» В теме матери Горький, утверждая человеческое достоинство, истинное предназначение человека в жизни, осваивает новый рубеж: процесс нравственного обновления человека непосредственно, зримо пересекается с социальным просветлением его сознания. Психологическую же достоверность этому перерождению придает то, что оно свершается на наших глазах, постепенно, медленно, трудно.

Этой эволюции английский критик, конечно, не мог не заметить. Но вот его толкование: «Ее (героини. – Н. А.) развитие, однако, заключено не в замене религиозного взгляда на мир взглядом социалистическим, но в замене одного религиозного чувства другим, от вознесения молитв небесному богу она переходит к поклонению тому богу, что устанавливает свое царство на земле» (стр.

1. F. M. Borras, Maxim Gorky. The Writer, Oxford University Press, 1967, 195 p.; I. Weil, Gorky. His Literary Development and Influence on Soviet Intellectual Life, Random House, New York, 1966, 238 p.[↩]