Научные издания Ленинградского университета

I

«Михаил Шолохов», Сборник статей, Изд. Ленинградского университета, 1956, 274 стр.

К широко отмечавшемуся весной 1956 года пятидесятилетию М. Шолохова издательство Ленинградского университета выпустило специальный сборник статей. В этом втором сборнике, посвященном творчеству М. Шолохова (первый был выпущен в Ростове-на-Дону в 1940 году), радует прежде всего обилие новых, свежих материалов. Большой раздел книги составляют интересные сообщения и публикации В. Гура. Здесь напечатаны документы, относящиеся к разным периодам творческой биографии писателя: три его юношеских фельетона (1923 – 1924 годы), затерявшихся на страницах периодической печати; написанное десятилетием позже предисловие к английскому изданию «Тихого Дона» (1934 год); письма к Н. Островскому (1936 год).

Статьи другого раздела сборника содержат фактические сведения о популярности шолоховских произведений за пределами нашей страны; в Китае, Болгарии, Чехословакии, Японии, Сирии и Ливане, в Скандинавских странах. Сюда же примыкают статьи, посвященные рассмотрению некоторых вопросов перевода романа «Поднятая целина» на чешский и испанский языки.

В книгу включены также и лингвистические статьи, рассматривающие вопросы использования диалектизмов в романах «Тихий Дон» и «Поднятая целина». В этих работах языковый анализ новых изданий романов (1952 – 1953) дается на богатом конкретном материале.

Из основных литературоведческих работ, помещенных в сборнике, наиболее общей по своему характеру является статья В. Гура «Основные задачи изучения творчества М. А. Шолохова». Подводя некоторые итоги в области изучения М. Шолохова, указывая на бесспорные достижения, автор в то же время справедливо отмечает неразработанность ряда важных проблем: недостаточно изучено место М. Шолохова в литературе 20 – 30-х годов, его связи с М. Горьким и А. Серафимовичем, все еще мало сделано в уяснении художественной специфики произведений выдающегося писателя нашего времени.

Вряд ли сейчас можно встретить литературоведческую работу, в которой бы полностью игнорировались вопросы мастерства. Но многие из исследований лишний раз доказывают, что дело не только в самом факте обращения к анализу формы. На смену односторонне-упрощенным статьям нередко приходят статьи, в которых как будто «все есть»: и соотнесенность с исторической действительностью, и разбор идейной проблематики, и необходимая доля внимания к художественному мастерству, – и которые тем не менее не удовлетворяют. Не удовлетворяют некоторыми принципами анализа художественного произведения.

Думается, что этот упрек можно отнести к статьям Ф. Абрамова «Народ в «Поднятой целине» М. Шолохова», В. Алексеева «О некоторых особенностях публицистики М. А. Шолохова».

Положительной чертой работы Ф. Абрамова является стремление автора раскрыть социально-исторический смысл изображенных в романе событий, характеров.

Однако автор слишком увлекается поисками реальных фактов истории чуть не для каждого эпизода романа. В результате отдельное событие, сцена или художественная деталь, фраза того или иного персонажа или даже отдельная реплика истолковываются им в плане широчайших общественно-политических обобщений, в ущерб анализу художественного своеобразия.

Например, преимущественное участие женщин в бунте у семенных амбаров объясняется тем, что роль женщины «… в колхозном движении, в частности на Северном Кавказе, была вначале явно недооценена» (то, что основная масса мужчин была в то время в поле, не принимается во внимание).

И даже там, где автор статьи переходит от рассмотрения собирательного образа народа к отдельным представителям его, он не останавливается на том индивидуальном, характерном, что отличает шолоховских героев.

В Кондрате Майданникове подчеркивается только «общее», «типовое». То же самое происходит и с образом деда Щукаря, в котором отмечено лишь «общезначимое». А знаменитому эпизоду с лошадью посвящен целый экономический трактат: «Лошадь – основа крестьянской жизни. Безлошадность была страшным бичом старой России. Об этом с глубокой горечью писал еще Г. Успенский в своем знаменитом очерке «Четверть лошади». Известно также, что чрезвычайно большой процент безлошадных был в деревне и накануне коллективизации. Так, говоря о Северном Кавказе, А. А. Андреев в 1928 году отмечал, что «Совершенно безлошадных у нас 48, 4% хозяйств». Все это лишний раз свидетельствует, какой глубокий социальный смысл вложен Шолоховым в образ веселого деда». В этих рассуждениях по существу все верно, но так анализировать художественный образ – значит обеднять его.

Статья В. Алексеева «О некоторых особенностях публицистики М. А. Шолохова» – первая большая работа, посвященная этой интереснейшей теме. Но тщетны попытки обнаружить в статье какие-либо рассуждения о специфических чертах публицистической статьи, очерка у М. Шолохова. И дело не в том, что исследователь ограничивает свою задачу установлением особенностей, связывающих публицистику писателя с его художественным творчеством. Такая постановка вопроса оправдана: шолоховскую публицистику отличает обилие чисто изобразительного элемента – от развернутого сравнения до небольшого рассказа, органически включенного в публицистическую статью. Но значит ли это, что в статьях и очерках М. Шолохова и в его художественных произведениях – рассказах и романах – приемы изображения действительности одни и те же? Значит ли это, что публицистика М. Шолохова отличается от его художественных произведений лишь большей злободневностью да наличием непосредственного авторского обращения к читателю? А именно к такому выводу подводят рассуждения В. Алексеева, оперирующего тезисом о едином методе Шолохова – художника и публициста. Сближение публицистики писателя с его художественным творчеством доведено здесь до отрицания жанрового своеобразия публицистического очерка и статьи у Шолохова. Принимается во внимание лишь тема произведения; на этом основании и рассказ «Наука ненависти» и отрывки из романа «Они сражались за Родину» зачисляются в ряд собственно публицистических произведений. Автор не видит их жанрового отличия от таких, например, статей и очерков, как «Свет и мрак», «Казаки», «В казачьих колхозах» и т. п. Более того – анализу отрывков романа «Они сражались за Родину» в статье отведено основное место. Но и там, где В. Алексеев говорит о таких публицистических произведениях, как «Свет и мрак», «Слово о Родине», он указывает, в основном, на идейные мотивы, объединяющие эти статьи с романами М. Шолохова. Ведь нельзя же считать серьезными такие наблюдения над художественной формой, как, например: «Манера писать так, чтобы читатель видел все сам и сам делал выводы, – характерная черта всего творчества Шолохова»; или вот это: «Большую роль в публицистических произведениях Шолохова … и в его художественном творчестве, играют картины природы. Его пейзаж всегда служит какой-то цели: оттеняет чувства действующих лиц, объясняет или усиливает их, но в то же время он настраивает и самого читателя на нужный лад, сообщает ему соответствующее настроение». При этом автор не видит отличия пейзажа отрывков романа «Они сражались за Родину» от пейзажа очерка «Свет и мрак». Но ведь задача как раз и заключается в том, чтобы показать, как картина природы, воссозданная хорошо знакомой нам рукой Шолохова-художника, приобретает в его публицистике новые черты. Так, пейзаж, открывающий очерк «Свет и мрак», лишен конкретных примет времени и места, – он как бы дает обобщенный образ великой матери – Родины. Подобная же значительно большая обобщенность в отличие от художественных произведений в ряде случаев характеризует и образы людей в публицистике М. Шолохова.

Статья А. Горелова «Тихий Дон» М. Шолохова и русское народное поэтическое творчество» богата конкретными наблюдениями. Следует выделить те части работы, которые посвящены рассмотрению прямого использования фольклора в романе «Тихий Дон». Автор не просто классифицирует фольклорные элементы, включенные в повествование, но стремится рассмотреть их в связи с общим идейно-тематическим замыслом произведения, с его композицией. В этом смысле интересны наблюдения над функцией народной песни в шолоховской эпопее. Автор убедительно доказывает, что народная песня, обильно включенная в повествование, служит не только усилению бытовой характеристики, но имеет гораздо более важное назначение. Она призвана выразить общие настроения и чувства рядовой массы казачества, своеобразно заменяя при этом массовую сцену, способствуя обобщенности повествования, повышению в нем качества эпичности.

Автор не ограничивается анализом прямого использования фольклора в произведениях М. Шолохова. Он выдвигает и более широкую проблему общности основных художественных образов и мотивов романа с произведениями устного творчества. Но то решение проблемы, которое предлагается в статье, вызывает возражения. Автор явно переоценивает факт непосредственного воздействия фольклора на создание образов романа. Он избирает путь прямых аналогий, усматривая сознательную перекличку с фольклором даже в отдельных тематических мотивах произведения, чуть ли не в отдельных эпизодах. Правда, в статье оговаривается, что персонажи и ситуации романа значительно сложнее, чем то, что соответствует им в фольклоре, что М. Шолохов не просто переносит фольклорные элементы в свой роман в чистом виде, но претворяет их, что основным источником в создании образов была, конечно, реальная действительность. Но тем не менее в центре внимания А. Горелова – многочисленные сопоставления, на основе которых делаются субъективные и прямолинейные выводы. Что может прояснить, например, такая аналогия:

«в романе – «Но вот в Аксинью влюбился сосед (живут на краю хутора) Гришка Мелехов».

В песне –

 

«Ай неправда, вот неправда, что я в хуторе люблю,

Ай да я люблю, люблю на самом на краю,

А еще люблю да соседушку свою…»

и т. п.

 

Из подобного рода аналогий автор статьи делает вывод, что «песня… помогла писателю найти черты Аксиньи, уточнить факты ее биографии, отобрав самое характерное».

Исследователю может быть сделан и еще один упрек более частного характера. В его обстоятельной работе не нашлось места для анализа того, что было сделано его предшественниками. И здесь прежде всего хочется вспомнить о статье И. Кравченко «Шолохов и фольклор» (в сб. «Михаил Шолохов», Ростов-на-Дону, 1940), так как А. Горелов в ряде случаев развивает положения, уже высказанные в ней.

 

II

«Ученые записки» Ленинградского ордена Ленина Государственного университета имени А. А. Жданова, N 220. Исторический факультет, серия исторических наук, вып. 26. Изд. Ленинградского университета, 1956.

Двадцать шестой выпуск «Ученых записок» исторического факультета МГУ освещает различные темы, в той или иной мере связанные с революцией 1905 – 1907 годов, но порой весьма отдаленные друг от друга. Рядом с характеристикой творчества А. Серафимовича стоит, например, статья о деятельности японской газеты «Хеймин симбун» и ее редактора, а вопросы политической графики соседствуют с характеристикой поэзии народов СССР. Это придает сборнику известную пестроту. Статья О. Гречиной «Поэзия народов России периода первой русской революции», которой открывается сборник, представляет собой обзор поэтических, по преимуществу, произведений, которыми представители разных национальных литератур откликнулись на первую русскую революцию.

Заслуживает одобрения самый метод разработки проблемы, состоящий в том, что автор не остается в рамках отдельных литератур, а стремится установить в их развитии некоторые общие закономерности, связанные с общероссийским историческим процессом и прежде всего с пробуждением масс в период первой революции. О. Гречина многочисленными примерами убедительно показывает, что русская революция, вызвав непосредственный отклик в литературах других народов, поддержав их собственную национально-освободительную борьбу, повлекла за собой идейные сдвиги в литературах нерусских народов и усилила в них пролетарские и революционно-демократические тенденции. В качестве примеров автор привлекает здесь произведения латышского поэта Я. Райниса, армянского поэта А. Акопяна, татарского – Габдуллы Тукая, азербайджанского – Алекпера Сабира, украинской поэтессы Леси Украинки, белорусских поэтов Янки Купалы и Якуба Колоса и многих других.

Правда, заключительный вывод статьи, что «все эти новые принципы (то есть принципы, подсказанные революцией. – К. З.), степень восприятия которых тем или иным писателем зависела прежде всего от его связей с общественной борьбой и передовыми классами, облегчили переход литератур народов России к новому художественному методу социалистического реализма», – звучит слишком всеобъемлюще и поэтому недостаточно ясно.

Разумеется, было бы неправильно требовать от такой сравнительно небольшой работы, как статья О. Гречиной, конкретного освещения всех существенных вопросов, поднятых русской революцией и получивших то или иное отражение в разных национальных литературах. Но нельзя не отметить такого недочета работы, как недостаточный учет национальной специфики. Правда, автор отмечает, что не все национальные районы России к началу революции находились в одинаковой стадии социально-экономического развития. Но тезис этот при конкретном подходе к отдельным литературам не реализуется. Так, например, О. Гречкина пишет: «В районах (речь идет о Татарии и Азербайджане. – К. З.) задачей поэтов революционно-демократического направления была борьба за освобождение масс из-под власти религии» и т. д. Однако нельзя сближать Татарию и Азербайджан только на том основании, что это районы распространения мусульманства. Татарская и азербайджанская литературы имели свои традиции, свои особенности развития. Автор их не видит и ставит рядом Г. Тукая и А. Сабира – поэтов совершенно разных.

Недостаточно ясно и убедительно выглядит в статье О. Гречиной характеристика творчества Я. Купалы и объяснение причин социальной ограниченности его поэзии.

О. Гречина пишет, что Я. Купала выступал как выразитель передовой части крестьянства, в то же время отмечая, что «в творчестве Я. Купалы нашли отражение настроения и более широких масс крестьянства». Поэтому, по ее мнению, для Купалы вопрос о руководящей роли пролетариата неясен и будущее представлено абстрактной мечтой о радостном крае.

Говоря о Я. Райнисе, О. Гречина не видит того, что он сформировался как поэт не только на почве латышского революционно-пролетарского движения, но и на почве общероссийской пролетарской борьбы.

Из статьи выпало творчество А. Упита, если не считать краткого упоминания о нем. А ведь именно его творчество поднялось на волне первой русской революции и поэтому А. Упита мы вправе поставить рядом с Я. Райнисом, тем более что А. Упит писал не только рассказы, но и стихи.

В обзоре украинской литературы мало отражено также творчество И. Франка и некоторых его современников. Ведь недостаточно сказать только об одной поэме И. Франко «Моисей». Известно, что Иван Франко был автором произведений, в которых он отобразил борьбу рабочего класса за социализм.

Совсем не поставлена в статье проблема развития реализма. Латышские, азербайджанские, татарские и армянские стихи – все это цитируется, так сказать, «в подборку», а это неправильно. И художественный метод и поэтика в произведениях писателей русского «востока» и русского «запада» были разными.

Таким образом, работу О. Гречиной нужно рассматривать как своего рода подступ к теме, имеющий известную ценность не столько в своих теоретических положениях и выводах, сколько в подборе разнообразного материала.

Статья М. Кагана «Влияние революции 1905 – 1907 годов на развитие русской эстетической мысли», как пишет автор, ставит задачу «нарисовать общую картину состояния русской эстетической мысли в эпоху первой русской революции, показать значение революции в развитии эстетики в России».

Характеристике общей картины состояния буржуазной эстетической мысли того периода отведено в статье странички четыре. Оценки, содержащиеся здесь, в основном правильны, но общей картины автор не дал, заменив ее отрывочными цитатами из А. Бенуа, Н. Бердяева и С. Франка. Еще меньше места уделено характеристике того, что автор называет «эстетикой демократического лагеря» (Маковский, В. Стасов). Это беглые замечания. Несколько больше места отведено Плеханову, Луначарскому, Воровскому, Ольминскому, наконец, Ленину и Горькому. Автор останавливается по преимуществу на полемическом материале и не идет в глубь теории. Заключительные страницы посвящены изложению работы Ленина «Партийная организация и партийная литература». В статье М. Кагана есть некоторые интересные материалы, но в целом она носит слишком беглый характер.

В статье Э. Гомберг «Политическая графика эпохи первой русской революции» дается обзорная характеристика карикатуры и политических рисунков по преимуществу в сатирических журналах, выходивших в период революции 1905 – 1907 годов. Работа богата материалом, частью извлеченным из архивов, и представляет определенный познавательный интерес. Особенно удачна характеристика политических шаржей Б. Кустодиева и И. Билибина.

Статья Н. Никулиной «М. Горький и первая русская революция» не велика по объему, но обширна по замыслу. О Горьком и первой русской революции написано уже значительное количество литературоведческих работ, и автор идет по дороге своих предшественников, обнаруживая хорошую осведомленность в литературе и меньшую – в архивных материалах. Основные положения статьи не вызывают возражений. Нам кажется только, что автор несколько преувеличивает, когда пишет: «Глубоко осознанная партийность Горького как пролетарского писателя нашла свое выражение прежде всего в том, что именно в эти годы он обратился к изображению передового рабочего – пролетария». В такой формулировке да еще в постоянном сопоставлении художественных произведений с цитатами из публицистических статей Горького творчество писателя трактуется слишком рационалистически. Между тем известно, что в творчестве Горького и в описываемые годы были некоторые противоречия, сказавшиеся в «Исповеди» (над повестью «Исповедь» Горький работал уже в 1907 году, то есть в тот самый период, который освещает автор, в период повести «Мать»). И тем не менее, несмотря на отдельные недостатки, статья Н. Никулиной полезна и интересна.

Работа Л. Гладковской «Творчество А. С. Серафимовича периода первой русской революции» также заслуживает положительной оценки не только с познавательной стороны (в статье использован значительный архивный материал), но и по своим положениям и выводам. Автор выдвигает вопрос о художественном своеобразии произведений А. Серафимовича 1905 – 1907 годов, рассматривая не только идейные сдвиги в творчестве писателя, но и художественные поиски А. Серафимовича. В статье убедительно на многих примерах показано, как глубоко А. Серафимович был захвачен революционными событиями, как всесторонне он участвовал в революции.

Л. Гладковская показывает, что поэтика очерков и рассказов писателя этого периода подчинена задаче дать идейную и эстетическую оценку тому новому, что вошло в жизнь. «Серафимович, – как пишет автор, – истинный поэт духовных сдвигов, которые происходят в сознании массы под воздействием социалистической пропаганды. Не отказываясь от изображения жизни своих героев, рядовых тружеников, во всем ее конкретном и будничном содержании, он сознательно стремится выделить, заострить, поэтизировать в ней то, что является зерном будущего. Он видит подлинную красоту в том, как растет сила, способная коренным образом изменить жизнь. Поэтическая стихия, особый лиризм, передающий в рассказе «Среди ночи» как бы подводное течение реальной жизни, в которой зреют силы революционного народа, становятся важнейшим средством художественного обобщения».

Это верное наблюдение. Надо сказать, что риторико-патетические элементы в прозе А. Серафимовича получают новое развитие уже в пооктябрьских произведениях и прежде всего в «Железном потоке». Автор подметил в рассказах Серафимовича описываемого периода стремление дать психологию массы через своего рода коллективный портрет. Можно пожалеть лишь, что Л. Гладковская не поставила вопрос о художественном методе А. Серафимовича вообще и не связала свои наблюдения со стилем пооктябрьских произведений писателя. Но в целом статья Л. Гладковской содержательна и может быть полезна тем, кто изучает творчество А. Серафимовича.

Последние материалы сборника – статья А. Тагирджанова «Влияние русской революционно-демократической мысли и русской революции 1905 – 1907 годов на персидскую литературу» и статья Г. Ивановой «Деятельность газеты «Хэймин симбун» и ее редактора Котоку Дэндзиро в период первой русской революции» выходят за пределы компетенции автора рецензии. Оставляя в стороне научную основательность в изучении этих вопросов, надо сказать, что для читателя, особенно историка, занимающегося изучением тех откликов, которые первая русская революция получила во всем мире, содержащиеся в обеих статьях малоизвестные материалы представят несомненный интерес.

В целом сборник, выпущенный ЛГУ, несмотря на некоторую обзорность, присущую работам, в него включенным, может быть оценен положительно.

 

III

«Ученые записки» Ленинградского ордена Ленина Государственного университета имени А. А. Жданова, N 229. Серия филологических наук, вып. 30. Русские революционные демократы. II., изд. Ленинградского университета, 1957.

Тридцатый выпуск «Серии филологических наук»»Ученых записок» ЛГУ – это второй сборник статей о писателях и критиках из лагеря революционных демократов (первый сборник «Революционные демократы» вышел в 1952 году). В книге освещены существенные стороны творчества Некрасова (характер изображения народа в его поэзии), Добролюбова (неизвестные объекты и метод его пародий), Щедрина (эзоповский язык «Истории одного города»), Гл. Успенского (структура его очерков, идейный смысл цикла «Власть земли»), критических взглядов Белинского (его взгляды на жанр романа) и Добролюбова (его взгляды на изучение народной песни).

Второй раздел состоит из ряда сообщений, в которых приводятся новые фактические данные об этих и некоторых других писателях и публицистах.

Сборник посвящен памяти профессора В. Евгеньева-Максимова – исследователя революционно-демократической литературы и журналистики. Здесь напечатана статья о жизни и деятельности ученого, список его научных работ и отрывок из незавершенного IV тома его известного труда о Некрасове.

От многих сходных по замыслу изданий «Ученые записки» филологического факультета ЛГУ выгодно отличаются значительностью тематики, целеустремленностью ее разработки и тем единством, отсутствие которого превращает иные «Ученые записки» в набор случайных статей и необязательных публикаций.

Усилиями литературоведов, работающих в Ленинградском университете, внесено немало нового в ту область советской науки о литературе, которая посвящена наследию революционной демократии. К тому же, они не занимаются популяризацией общеизвестных положений, а пытаются на конкретном материале углубить и расширить наше представление об истории отечественной литературы. В этом отношении показательна статья Г. Вялого «О некоторых особенностях реализма Глеба Успенского». Это пример серьезного подхода к решению весьма сложной проблемы реализма. Анализ главных особенностей реализма Гл. Успенского сделан им с подлинным филологическим мастерством. Специфика художественного метода такого своеобычного писателя, как Гл. Успенский, раскрывается убедительно, последовательно, логично, в связи с важнейшими историко-литературными явлениями той поры. И хотя самое слово «реализм» в статье почти не употребляется, понятие «реализм Глеба Успенского» наполняется конкретным содержанием.

Вероятно, можно оспаривать те или иные положения, которые выдвигает и отстаивает Г. Бялый. Но нам представляется плодотворным путь, которым он идет, стремясь разобраться в сложном мире творчества Гл. Успенского. Больше того, выводы, естественно вытекающие из проделанного им анализа, помогают найти определенные ответы на вопросы, неизбежно встающие перед исследователями реализма Л. Толстого, Гаршина, Чехова и других художников пореформенной России.

Автор напоминает, что Ленин нашел ключ к объяснению творчества Л. Толстого в ставшей знаменитой фразе из «Анны Карениной»: «Все переворотилось, и только еще укладывается». «Многие писатели, опиравшиеся в своем творчестве на крестьянство, могли бы поставить слова Толстого эпиграфом к своим произведениям в 70 – 80-е годы, то есть в первые десятилетия после реформы, когда уже с достаточной ясностью обозначились основы нового порядка, но когда еще далеко не для всех ясны были его ближайшие и тем более отдаленные перспективы» (стр. 180).

Раскрывая реальное содержание этого тезиса, исследователь убеждает в том, что «наивность», которую Ленин отметил у Л. Толстого как характерную черту крестьянского протеста против новых порядков, будучи отражением крестьянской психологии, становилась в то же время сознательным принципом реалистического изображения новых порядков. Это положение в статье тщательно аргументировано. Оно приводит автора не только к четкой характеристике своеобразия реалистического метода Гл. Успенского, но и к объяснению объективных его истоков. Г. Бялого не пугает сложность программы реалистического искусства Гл. Успенского, в которой соединились исследование, публицистика, художественные образы и лирика «больной совести». Ведь ограничиться языком художественных образов было для Гл. Успенского невозможно, его волновало не «теоретическое изящество», а «сегодняшняя человеческая нужда». Нужно было воззвать к совести читателя, вывести его из уединения, приучить приводить в связь все свои интеллектуальные и моральные запросы с «сегодняшней мелочной действительностью». И в этом смысле, по справедливому рассуждению Г. Бялого, программа Гл. Успенского была типична для русского реализма пореформенной поры.

Мы по необходимости бегло коснулись богатой содержанием и превосходной по форме статьи Г. Бялого. К сожалению, не все статьи, вошедшие в рецензируемый том «Ученых записок», написаны столь же живо и ясно.

Нам представляется ценной статья Г. Иванова «Из наблюдений над «Историей одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина», в которой, по скромному признанию автора, «сделана попытка прокомментировать некоторые места «Истории одного города», попытка показать, к какому способу зашифровки своей мысли прибегает сатирик в том или ином случае, какой материал лежит иногда в основе полуфантастических рассказов «Глуповского летописца» (стр. 161).

Автор статьи считает нужным оговориться: «Отдельные наблюдения над текстом произведения, конечно, не могут дать представления ни об идейном содержании, ни о художественных особенностях произведения в целом» (стр. 161). Но мы берем на себя смелость заметить, что наблюдения, подобные тем, о которых говорится в статье Г. Иванова, дают больше для понимания идейной глубины и художественного богатства щедринской сатиры, нежели иные претенциозные и многословные рассуждения «в общем и целом». Статья эта, кроме того, свидетельствует об умении ее автора трудиться терпеливо, не чураясь «черновой» работы. Им досконально изучены первоисточники, различные издания «Истории одного города», учтена и критически оценена литература вопроса.

Обращает на себя внимание статья Н. Леонтьева «Добролюбов-пародист», в которой счастливо сочетаются фактическая оснащенность с теоретической глубиной осмысления фактов. Автор немало потрудился, чтобы выяснить, какие конкретные произведения пародируются Добролюбовым в стихах Якова Хама, Аполлона Капелькина, Конрада Лилиеншвагера. Итоги его разысканий представляются нам значительными, они расширяют наше знание предмета. Однако, неопровержимо доказав в первой части статьи, что пародии Добролюбова имеют конкретные оригиналы значительно чаще, чем считалось до сих пор, Н. Леонтьев не ограничивается констатацией факта. Он считает своей обязанностью, опираясь на выявленный материал, обосновать некоторые теоретические вопросы сатиры, в частности – вопрос о природе пародийного творчества.

Почему столь значительны пародий Добролюбова? Потому что он видел основную задачу жанра пародии в разоблачении лживых идеологических концепций. Не осмеяние случайных нелепостей, промахов отдельных авторов, не борьбу с ничтожными противниками, а критику определенных идеологических систем выражали пародии Добролюбова. Он отказывался от «выигрышных», «эффектных», но мелочных выпадов, которые помешали бы читателю уловить идейный смысл пародии; он не стремился осмеять случайные, только этому произведению присущие слабости, не характерные для литературной школы, представителем которой был пародируемый автор. «Выделить в пародии идейную сущность оригинала, освободив его от второстепенных деталей, иногда затушевывающих ее, – этого порой уже достаточно для того, чтобы сделать для читателя очевидной лживость пародируемого произведения» (стр.138).

Наблюдения Н. Леонтьева представляют интерес для мастеров литературной пародии. Жаль только, что исследователь, сославшись на значительность и самостоятельность вопроса, лишь упомянул о созданной Добролюбовым галерее пародических образов, явившихся его новаторским вкладом в развитие русской сатиры. Н. Леонтьев прав: «Лилиеншвагер, Капелькин, Яков Хам – это не «псевдонимы», связывающие разрозненные пародии, не условные «маски», ценные лишь как эзоповский приема художественные обобщения большого масштаба, сатирические типы, полноценные художественные образы» (стр. 143). Но об этом следовало бы сказать подробнее, а не в форме декларации.

В упомянутых исследованиях Г. Вялого, Г. Иванова, Н. Леонтьева, в статьях В. Проппа «Молодой Добролюбов об изучении народной песни» и Н. Соколова «Власть земли» и крестьянские очерки Г. И. Успенского начала 1880-х годов», а также в материалах и сообщениях, связанных с именами Белинского, Герцена, Добролюбова, Некрасова, Щедрина, Шелгунова, читатель найдет немало нового и интересного.

Однако не все статьи и материалы, вошедшие в сборник, одинаково содержательны. Это относится, например, к статье И. Колесницкой «Некрасов и Кольцов». Судя по подзаголовку «Вопросы художественного метода», автор претендовал на нечто большее, чем сравнительное описание достоинств двух выдающихся русских поэтов. Но попытка раскрыть «специфические черты некрасовского реализма» на основе сопоставления крестьянской темы в песнях Кольцова и в творчестве Некрасова не увенчалась успехом.

И. Колесницкая вправе полагать, что Кольцов был реалистом, «сумевшим передать важнейшие типические черты народного быта, причем для их выражения была найдена адекватная форма» (стр. 89 – 90). Но понятие «реализм» в применении к истории русской поэзии от этого не становится более ясным. Кстати, автор, судя по его полемике с покойным В. Гиппиусом, имевшим неосторожность считать Кольцова романтиком, полагает, что приверженность к романтизму порочит честное имя поэта. «Едва ли, – пишет И. Колесницкая, – отсутствие полноты типических черт в облике героя, отсутствие конкретности в форме воплощения типических черт можно считать достаточным основанием для утверждения, что образы и картины поэзии Кольцова носят романтический характер. В таком случае пришлось бы признать романтическими не только многие образы, но и целые жанры народной поэзии» (стр. 90).

Допустим, что И. Колесницкая права и что «…оценка образов Кольцова как романтических связана в статье В. В. Гиппиуса с пониманием типического, как количественно преобладающего» (стр. 91). Но разве о реалистичности народной песни говорил Чернышевский, чьи слова цитируются здесь же: «Любовь доброго молодца (без всякой оп ределеннейшей характеристики) к красной девице (без всякой определеннейшей характеристики) и два-три другие столь же общие мотива – вот все содержание лирики» (стр. 92). Впрочем, автор в конце концов признает ограниченность реализма Кольцова сравнительно с поэзией Некрасова.

Но не только в сомнительных теоретических экскурсах основной недостаток статьи И. Колесницкой, по объему едва ли не самой большой в сборнике. Очевидная ее слабость в упрощенности сравнительного анализа творчества поэтов – хороших, но разных. Упрощенность начинается там, где речь заходит о живой образной ткани стихотворений. Десятки раз автор повторяет: «Как и Кольцов, Некрасов развивал…»»Некрасов, как и Кольцов, стремился…»»Как и у Кольцова, здесь передано…»»Как и Кольцов, Некрасов передает…»»Некрасов достигал такой же яркости и живописности в описаниях, как и Кольцов…» (стр. 119). Но эти чисто словесные сопоставления мало что дают для понимания вопросов, рассматриваемых в статье.

Надо отметить, что в статье И. Колесницкой есть немало удачных страниц, любопытных наблюдений, верных замечаний. Но в целом статью следует признать сырой и недостаточно глубокой.

С еще большим основанием этот упрек можно отнести в адрес статьи В. Ганичевой «Вопросы теории романа в критике Белинского». Автор, как видно владеющий предметом и сознающий сложность проблемы, к сожалению, пошел в своей работе по линии наименьшего сопротивления. Для чего написана статья? Какую цель преследовал автор, вложивший в нее столько труда? Если он хотел ограничиться систематизацией высказываний Белинского о романе, то это следовало сделать с большей полнотой. Если же В. Ганичева стремилась осмыслить теорию романа, разработанную Белинским, в свете современных задач литературной практики, то ее постигла неудача. В сущности, она ограничилась пересказом и изложением высказываний Белинского, связав их не очень глубокомысленным комментарием. Подводные камни обойдены. Острота проблемы снята. И только историко-литературные экскурсы создают видимость академической весомости. А ведь сложнейших вопросов затронуто великое множество! Желание читателя поспорить с автором по поводу многих его безапелляционных утверждений постепенно глохнет. Сплошь и рядом натыкаешься на тяжеловесные периоды, вроде следующего: «Субъективность» художника, не обладающего революционным мировоззрением, не позволяла предъявить к нему требование полного понимания того, каким должен быть предмет, каков путь достижения его идеала. В таком случае объективность изображения в романе и повести, проникнутая «субъективностью» определенной меры, удовлетворяла великого критика» (стр. 77).

К этому надо добавить, что статья В. Ганичевой буквально соткана из цитат. На 19 страниц их приходится около 70.

И все же следует отметить, что отдельные неудачи не определяют собой общий уровень рецензируемого выпуска «Ученых записок» Ленинградского университета, представляющего, без сомнения, научный интерес.

 

IV

«Ученые записки» Ленинградского ордена Ленина Государственного университета имени А. А. Жданова, N 218, Серия филологических наук, выпуск 33. «Вопросы истории русской журналистики. Изд. Ленинградского университета, 1957

Вышедший в этом году 218-ый выпуск «Ученых записок» Ленинградского университета посвящен вопросам истории русской журналистики. Научных работ по истории журналистики выходит у нас не так много, и уже поэтому нужно приветствовать инициативу ученых филологического факультета ЛГУ, направивших свои усилия на разработку столь важной области общественного и литературного движения. Тем более, что темы напечатанных статей значительны: выступления Гоголя в «Литературной газете», Белинский в период между «Телескопом» и «Московским наблюдателем», журнальная полемика вокруг творчества Островского, публицистика Антоновича, «Отечественные записки» во время революционной ситуации 1879 – 1881 годов, борьба Короленко с реакционной печатью, А. Н. Толстой – корреспондент «Русских ведомостей». Как видно, все статьи касаются вопросов и существенных и малоисследованных.

Главные усилия авторов направлены на изучение революционно-демократической журналистики, публицистики и критики. Это естественно: достаточно вспомнить о той огромной роли, которую сыграли в истории русского освободительного движения, общественной мысли и литературы «Современник», «Отечественные записки», «Колокол» и близкие к ним журналы, а также публицисты и критики революционно-демократического лагеря Белинский, Герцен, Чернышевский, Добролюбов, Писарев и другие. Заметим кстати, что изучение революционно-демократической журналистики опирается в Ленинградском университете на сложившиеся уже традиции: в течение многих лет на филологическом факультете ЛГУ работал такой знаток истории «Современника» и «Отечественных записок», журнальной деятельности Некрасова и Салтыкова-Щедрина, как В. Евгеньев-Максимов.

Отмечая содержательность сборника, мы хотим вместе с тем поставить вопрос о необходимости решительно расширить границы изучения русской журналистики. Дело в том, что у нас до сих пор совершенно не изучается русская советская литературно-художественная журналистика. Ни книг, ни даже статей о советских литературно-художественных журналах не существует (за исключением небольшой статьи С. Кожевникова и Н. Яновского о «Сибирских огнях»^1.) Студенты-историки и филологи, даже будущие журналисты почти никаких сведений о советской журналистике не получают, дипломные работы и тем более диссертации по истории советской журналистики почти не пишутся.

Создалось странное и ненормальное положение. Дореволюционная журналистика изучается, а о советских журналах трудно найти даже справочно-библиографические сведения. О некрасовском «Современнике», выходившем в течение 19 лет, существует ряд исследований, в том числе 3-томный труд В. Евгеньева-Максимова, а о советских журналах, издающихся уже более 30 лет («Октябрь», «Звезда», «Новый мир» и других), не написано ни одной строчки. Конечно, изучению советской журналистики мешали до XX съезда партии и некоторые объективные причины (затрудненность доступа к журнальным фондам и архивам и др.), но все же дело зависело и зависит больше всего от самих ученых, от соответствующих кафедр, от правильного понимания ими важности задачи, от их энергии.

Возвращаясь к «Ученым запискам» кафедры журналистики ЛГУ, следует отметить стремление участников сборника к исследовательскому и конкретно-историческому подходу к материалу. Авторы статей и сообщений, помещенных в «Ученых записках», явно избегают широковещательных тем, априорных и абстрактных построений. Опираясь па марксистско-ленинское понимание истории, они делают те или иные выводы на основе тщательного изучения фактов, часто неизвестных, извлеченных из архивов, или не обративших на себя внимания. При этом им счастливо удалось избежать эмпиризма, увлечения малозначащими мелочами и частностями.

В. Березина поставила себе целью охарактеризовать малоизученный период в духовном развитии Белинского – период между «Телескопом» и «Московским наблюдателем» (1836 – 1838). На основании тщательно собранных фактов она показывает, что главным источником теоретических исканий и противоречий Белинского этого времени были не влияния Станкевича или Бакунина, Фихте или Гегеля (хотя они и имели место), а «неудовлетворенность окружающей действительностью и вытекающее из нее стремление, с одной стороны, найти объяснение существующему, а с другой – определить пути и средства к его исправлению» (стр. 32). Из различных западноевропейских философских систем критик брал лишь то, «что поддерживало его собственные построения и выводы» (там же).

Важными являются и соображения В. Березиной, касающиеся времени знакомства Белинского с философией Гегеля и перехода его на позиции «примирения с действительностью». Она убедительно опровергает взгляд, согласно которому критик глубоко изучил Гегеля под руководством Станкевича еще в 1836 году и уже тогда начал склоняться к «примирительным» умонастроениям. По ее мнению, все это относится к более позднему времени. Не соглашается В. Березина и с теми учеными, которые начало периода «примирения с действительностью» видят в известном письме Белинского к Д. П. Иванову от 7 августа 1837 года, где критик утверждал, что «политика у нас в России не имеет смысла», что «вся надежда России на просвещение, а не на перевороты, не на революции и не на конституции». С ее точки зрения отрицание политики в письме к Д. П. Иванову должно рассматриваться не как проявление «примирительных» умонастроений, а как следствие признания активной роли просвещения в преобразовании общества, что было характерно для позиции Белинского в период его работы в «Телескопе». Приведя из письма Белинского к Д. П. Иванову слова: «Я не признаю неравенства, основанного на правах рождения, чиновности богатства», В. Березина справедливо замечает, что «странно было бы видеть в приведенных словах критика его преклонение перед существующим порядком дел в России» (стр. 40). В итоге факты и соображения, приведенные В. Березиной, подтверждают, что период «примирения с действительностью» был у Белинского не столь длительным и гораздо более сложным, чем это кажется некоторым исследователям. К выводам, имеющим серьезное значение, пришел и Н. Емельянов в статье о борьбе журнала «Отечественные записки» в 1878 -1881 годах с пережитками крепостничества. Автор показывает, что борьба с пережитками крепостничества в экономике, политике, быту, идеологии была главной задачей «Отечественных записок» при Щедрине, определявшей направление журнала и в той или иной мере объединявшей его сотрудников. Вместе с тем Н. Емельянов раскрывает серьезные противоречия, свойственные «Отечественным запискам», помещавшим на своих страницах произведения представителей различных идейных течений, начиная от революционных демократов и кончая либеральным народником В. Воронцовым и буржуазным профессором И. Иванюковым.

Представляют интерес и другие работы, помещенные в «Ученых записках». А. Степанов рассматривает такие мало изученные произведения Гоголя (1829- 1831), как статья «О преподавании детям географии» и неоконченная рецензия на «Бориса Годунова» Пушкина. В первой из них автор видит отклик Гоголя на злободневные вопросы воспитания, направленный против казенной науки и «профессоров-школяров». В рецензии на «Бориса Годунова» он обнаруживает попытку Гоголя подать голос в защиту трагедии Пушкина от нападок со стороны реакционных журналов. Попутно А. Степанов обращает внимание на выпады Гоголя против П. Свиньина в предисловии к «Вечерам на хуторе близ Диканьки» и во вступлении к повести «Вечер накануне Ивана Купала».

Н. Тотубалин исследует журнальную полемику вокруг первых пьес Островского («Свои люди сочтемся» и «Бедная невеста»). По его мнению, тогдашняя критика оказалась неспособной дать правильную оценку произведениям Островского, раскрыть своеобразие таланта драматурга и помочь ему утвердиться на избранном им гоголевском пути. В этом автор не без оснований видит одну из причин сближения Островского с «молодой редакцией»»Москвитянина» и некоторого поворота в его творчестве. Следует отметить обнаруженное Н. Тотубалиным трудно объяснимое сходство между статьей Тургенева о «Бедной невесте» и письмом В. Боткина в редакцию «Современника» по поводу этой пьесы Островского. Убедительно доказывает Н. Тотубалин, что автором статьи о «Бедной невесте», напечатанной в «Отечественных записках», был не С. Дудышкин (как предполагалось до сих пор), а П. Кудрявцев.

Неизученным явлениям истории русской журналистики посвящены статьи В. Чубинского, П. Карасева и М. Гуренкова. В первой из них характеризуются политические взгляды М. Антоновича 1860-х годов, его отношение к крестьянской реформе, к польскому восстанию, к проблемам преобразования общественного строя России. Статья П. Карасева посвящена борьбе Короленко на страницах журнала «Русское богатство» и газеты «Полтавщина» с реакционно-черносотенной прессой периода первой русской революции, а статья М. Гуренкова – работе А. Н. Толстого в качестве военного корреспондента «Русских ведомостей» в годы первой мировой войны. Читатель не пройдет и мимо фактов, о которых сообщается в кратких заметках А. Савенкова («К биографии Н. И. Новикова»), Л. Варустина («Кто был автором внутреннего обозрения в журнале «Русское слово» в 1861 – 1863 годах?»), В. Березиной («К истории слова «журналистика») и П. Хавина («Толкование слова «фельетон» в двух рукописных словарях русского языка»).

Оценивая положительно «Ученые записки» кафедры истории журналистики ЛГУ, необходимо сказать и о недостатках некоторых помещенных в них статей.

Нередко встречаешься в сборнике с несколько упрощенным истолкованием явлений, продиктованным стремлением «улучшить» историю. Возьмем, к примеру, упоминавшуюся выше статью А. Степанова «Публицистические выступления Гоголя в литературной газете» А. А. Дельвига». Уже в названии статьи сказывается желание автора «приподнять» материал. Ведь речь идет о таких произведениях, как статья «О преподавании детям географии», напечатанная в «Литературной газете», и неоконченная рецензия о «Борисе Годунов е», не увидевшая света. Так почему же это – «выступления»? Да еще «публицистические»? Это стремление придать фактам смысл и значение, им несвойственные, заметно и в самой работе А. Степанова. Достаточно было Гоголю сказать в статье «О преподавании детям географии», что ссылками на леность и непонятливость учеников преподаватели часто оправдывают свое нерадение и неумение, что «совершенной неспособности невозможно предполагать в дитяти», как исследователь спешит сделать «вывод»: «утверждение Гоголя открыто опровергало официальное мнение о «неспособности» детей беднейших сословий и крепостных овладевать знаниями» (стр. 13). Но, к сожалению, у Гоголя нет ни слова о детях «беднейших сословий и крепостных».

Достаточно было Гоголю обратиться в своей статье о «Борисе Годунове» к форме диаога, как А. Степанов увидел в этом «новаторство» писателя, его «попытку уже с первых шагов в журналистике выйти из узкого круга академических традиций в критике» (стр. 14). Но о каких «академических традициях в критике» идет речь и неужели до Гоголя критика не знала формы диалога? В преувеличение впадает А. Степанов и по поводу «клятвы» Гоголя (в статье о «Борисе Годунове») быть достойным великого имени Пушкина. Он с пафосом пишет, что «вся последующая литературная и публицистическая деятельность Гоголя являлась примером… достойного исполнения клятвы, данной им Пушкину в начале творческого пути!» (стр. 16). Но верно ли, что «вся»? А «Выбранные места из переписки с друзьями»?

Эта тенденция к упрощению явлений истории и к приукрашиванию избранных исследователем «героев» сквозит и в других статьях «Ученых записок». В. Чубинский утверждает, что Антонович в 60-х годах, после ареста Чернышевского, «настойчиво и неуклонно проводил линию, выработанную вождями революционной демократии». В общем с этим положением можно было бы и согласиться, но неужели Антонович «проводил линию»»неуклонно», ни в чем не ошибаясь, ни на шаг не отступая, не давая более примитивного решения ряда вопросов, нежели Добролюбов и Чернышевский? Известная статья Антоновича о романе Тургенева «Отцы и дети», его полемика с Писаревым, выступление против Некрасова свидетельствуют о другом. Но о них в статье В. Чубинского даже не упоминается.

Характерно и следующее обстоятельство. В. Чубинский пишет, что «приходится расшифровывать то, что Антонович, по необходимости, высказал в завуалированной форме». Это справедливо. Однако, «расшифровывая» подцензурные высказывания, необходимо соблюдать осторожность, чтобы не приписать тому или иному публицисту прошлого желательные, но не принадлежащие ему мысли. К сожалению, В. Чубинский иногда забывает об этом. Так, в рецензии Антоновича на сборник «Отголоски славянской поэзии» он нашел не только «глубокое понимание» реакционной сущности панславизма (что правильно, хотя и не в такой степени), но и симпатии Антоновича к польскому освободительному движению и даже признание им «справедливости требований польских революционеров», о чем в самой рецензии не говорится. Не обошелся без натяжек и М. Гуренков, характеризуя деятельность А. Н. Толстого в качестве корреспондента «Русских ведомостей» в годы первой мировой войны. Разумеется, работа военного корреспондента не прошла даром для Толстого. По словам самого писателя, он «увидел подлинную жизнь», «увидел русский народ». Но в исторических процессах Толстой в то время не разбирался и подлинного смысла войны не понимал. Это, разумеется, отрицательно сказывалось на идейно-художественном уровне его корреспонденции, печатавшихся в «Русских ведомостях». Поэтому утверждения М. Гуренкова относительно реализма, демократизма и гуманизма творчества Толстого во время войны, о том, что писатель был «сторонником широких общественных и государственных преобразований» и «инстинктивно чувствовал приближение грозных событий», требуют более решительных оговорок, чем те, которые сделаны в его статье.

Наталкиваешься в «Ученых записках» и на другие недостатки. Так, Н. Тотубалин в своей статье иногда грешит вульгарно-социологическим подходом к литературе. На первых страницах работы он пересказывает и цитирует известный отзыв. Одоевского о комедии Островского «Свои люди сочтемся» («Банкрут»): «Пора было вывести на свежую воду самый развращенный духом класс людей… Я считаю на Руси три трагедии: «Недоросль», «Горе от ума», «Ревизор». На «Банкруте» я ставлю нумер четвертый». Поясняя эти слова, Н. Тотубалин заявляет: «Помещичье-дворянские и аристократические круги восхищались пьесой потому, что видели в ней удар по купечеству – своему экономическому и политическому сопернику, влияние которого в стране все более возрастало. Отражая эти взгляды, князь Одоевский…» и т. д. (стр. 61). Но не кажется ли Н. Тотубалину, что он и упростил и обесценил замечательный отзыв Одоевского? Ведь среди названных им «трагедий» значатся и «Недоросль», и «Горе от ума», и «Ревизор» – произведения, наносившие удар совсем не по купечеству. Вообще едва ли целесообразно в каждом слове того или иного журнала или литератора обязательно искать корыстные интересы. Поэтому и трудно согласиться с Н. Тотубалиным, когда он в положительном отзыве «Отечественных записок» об отделе беллетристики «Москвитянина» за 1850 год усматривает намерение журнала Краевского приобрести себе единомышленника в лице «Москвитянина», а в замечании Д. В. Григоровича о том, что, в случае насмешек над Островским, тот «не полезет за словом в карман и сам хорошо огрызнется», видит попытку Григоровича»»втянуть драматурга в полемику с «Современником».

Наконец, хотелось бы возразить против некоторых положений уже названной работы Н. Емельянова. Дело в том, что, всемерно подчеркивая значение борьбы «Отечественных записок» с пережитками крепостничества, Н. Емельянов и отрицательное отношение Щедрина и Г. Успенского к буржуазии, кулачеству начинает сводить к критике пережитков крепостничества. Дескать, они только потому выступали против русской буржуазии, что видели ее сходство с крепостниками-помещиками и связь с помещичьим землевладением. «…И в оценке буржуазии пафос сатиры Щедрина обращен на борьбу со множеством пережитков крепостного права», – пишет Н. Емельянов (стр. 140). «Успенский протестует против реакционной сущности кулачества прежде всего потому, что крепостнические, полуфеодальные формы эксплуатации морально сковывают крестьянина, парализуют его волю к протесту», – утверждает он ниже (стр. 152). Выходит, что если бы русская буржуазия и кулачество не были связаны с помещичьим землевладением и не усвоили некоторые крепостнические приемы эксплуатации, Щедрин и Успенский стали бы относиться к ним скорее положительно, чем отрицательно; выходит, что вся критика русской буржуазии и кулачества в произведениях Щедрина и Успенского означает лишь критику пережитков крепостничества. Можно подумать даже, что сама по себе буржуазия «нравилась» Щедрину и Успенскому, что, разоблачая кулачество, они не имели ничего против заводчиков и фабрикантов, что, нападая на русскую буржуазию, они одобряли буржуазию европейскую. Но такие утверждения не нуждаются в опровержении, настолько они надуманны.

Н. Емельянов, по-видимому, опасается, что признание отрицательного отношения Щедрина и Успенского к буржуазии помешает понять различие между ними и народничеством. Но это не так. В отличие от народников Щедрин и Успенский видели неизбежность развития капитализма в русской деревне, в русской жизни вообще. Вместе с тем они были далеки от идеализации крестьянской общины и показывали ее разложение. В этом и заключается главное различие между Щедриным и Успенским, с одной стороны, и народничеством – с другой. В то же время Щедрин и Успенский не имеют ничего общего с буржуазными либералами, восторженно приветствовавшими развитие капитализма в России, утверждавшими, что капитализм укрепляет собственность, государство и семью. Известно, что В. И. Ленин боролся с одинаковой энергией как против публицистов, отрицавших прогрессивность капитализма по сравнению с крепостничеством, так и против апологетов буржуазии, призывавших пойти «на выучку к капитализму».

На этом можно и закончить краткий обзор «Ученых записок» кафедры истории журналистики ЛГУ. Мы считали полезным указать не только на их достоинства, но и на их недостатки. Последние нимало не заслоняют в наших глазах первых.

1. Сборник «Писатели-сибиряки». Новосибирск, 1956, стр. 298 – 321.^[↩]