Национальная литература и мировой процесс

Витаутас Кубилюс, Литовская литература и мировой литературный процесс, Вильнюс, «Вага», 1983. 470 с. (на литовском языке).

Составляя в годы первой мировой войны книгу переводов зарубежной поэзии на литовский язык, Б. Сруога писал: «Для того чтобы развивать как можно шире самобытную литературу нации, необходимо как можно шире познакомиться с другими, чужими…» Так думал не он один. Когда в 1904 году был снят запрет на литовскую печать и создались более или менее благоприятные условия для развития национальной культуры, отношения между своим и чужим, индивидуальным и универсальным стали актуальной проблемой творческого самосознания. Однако литовское литературоведение включилось в эти размышления гораздо позже. То, что интуитивно понимали многие художники слова, было не так-то просто выразить на языке логических дефиниций.

Сравнительное литературоведение и сегодня порой претендует на отдельную, изолированную от общих литературоведческих концепций территорию. Здесь, быть может, как нигде больше, бытует еще позитивистская иллюзия: знание составляется из констатации отдельных фактов, эмпирически засвидетельствованных «влияний», односторонних связей – одна литература дает, другая берет. В буржуазной западной компаративистике контекст мировой литературы интерпретируется как стандарт общности, мерка «основных» литератур механически прикладывается к «побочным». Выдвигается идея «одной литературной культуры», «одного литературного языка».

В своей книге «Литовская литература и мировой литературный процесс» В. Кубилюс доказательно полемизирует с унификацией литературного процесса: «Литература – многоголосый разговор, ибо самые различные слои жизни и культуры предоставляют ей свой словарь, образный материал, свою психологическую логику. Литература так же динамична, исполнена разнонаправленных сил, столкновений и взрывов, как и сама реальность». Наряду с генетическими отношениями литератур В. Кубилюс анализирует тишь логические, наряду с совпадениями – контрасты, наряду с процессом передачи ценностей – потребности рецептирующей литературы. Основным объектом исследования становится взаимодействие «различных поэтических систем», подчиняющееся требованиям развития национальной литературы, взаимодействие, в результате которого усваивается и трансформируется опыт других наций.

В. Кубилюс, оперируя категориями психологии творчества, приходит к выводу: «Каждый поэт вбирает в себя множество импульсов уже созданной культуры, которые странным образом укладываются и скрещиваются в его сознании… Рассматривая один изолированно взятый импульс, исследователь рискует изрядно упростить сложную лабораторию творческого сознания».

Интенсивность литературных связей зависит от того, как партнеры оценивают отношения между «евреи» и «чужой» литературой. Если родная культура рассматривается как центральная, а «чужая» – как незначительная, периферийная, равноправный обмен невозможен. В отношениях с другими литературами литовская литература чаще выступала в роли кредитора. Но и великие литературы не раз искали недостающих им ценностей на литературной «периферии». С тех пор как предромантизм выдвинул идею культурной самостоятельности малых народов, литовская культура фигурирует на карте взаимообмена культур и в качестве поставщика ценностей.

Анализируя отношения культурного обмена, В. Кубилюс раскрывает исполненный противоречий и парадоксов процесс притяжения и отталкивания. Например, благодаря высокой оценке литовских дайн великим Гёте даже довольно слабые переводы некоторых его стихотворений и баллад долгое время сильнее влияли на литовское восприятие великого поэта, нежели его основные произведения. Польский романтизм, абсорбировавший некоторые элементы литовской культуры, укреплял национальное самосознание литовских писателей и в то же время возбуждал полемику с униатскими традициями. Поэзия О. Милоша, в которой историческая Литва соединилась с мифом о «потерянном рае», сделала имя Литвы популярным в Западной Европе в период между двумя мировыми войнами, что в свою очередь обусловило интерес литовских авторов к этому классику современной лирики – интерес, сохраняющийся и поныне. Исполненное драматизма творчество И. Бобровского, материалом для которого служила литовская реальность, стало для Современной литовской поэзии и прозы примером отношения к живому прошлому.

Рассматривая панораму литературных связей Литвы, В. Кубилюс делает обоснованный акцент на «скандинавских уроках». Хотя влияние в данном случае было в основном односторонним, сходная историческая ситуация и специфика литературы малого народа позволили исследователю обнаружить на севере Европы поучительные примеры. Созданный Г. Ибсеном «театр нравственного суда», импрессионизм и руссоизм К. Гамсуна, «крестьянская почва» в финских романах способствовали формированию сходных тенденций в литовской литературе и в то же время выявили явные различия национальных традиций (конфликтность Г. Ибсена и романтизация прошлого в литовской драматургии, «крутая, лаконичная» манера К. Гамсуна и меланхолическое повествование литовских прозаиков, концептуальность романов Ф. Силанпе и лиризм литовской деревенской прозы). Охарактеризовать отношения литовской литературы с литературой мировой помогают краткие ссылки на аналогичную (или иную) ситуацию в типологически близких латышской и эстонской литературах.

Информация в процессе культурного обмена передается и накапливается по двум каналам: по одному циркулируют дискретные сообщения, которые прочитываются по признакам сходства и различий, по другому – недискретные, передающие неделимый смысл. Чем интенсивнее связи обоих каналов, тем больше информативность культурной коммуникации. «Двуканальная модель обмена и хранения информации» ¹ хорошо объясняет взаимодействие двух самостоятельных регионов человечества – Востока и Запада. Исследователь философской мысли Б. Кузмицкас отмечает, что для Запада характерно дискурсивное, логически аргументированное мышление, анализ и классификация, отделение субъекта от объекта, сознания от материи, культуры от природы, для Востока – интуитивное постижение действительности, имманентный тотальный смысл². Общение между ними обусловлено стремлением компенсировать односторонность своей модели мира ценностями, принадлежащими культуре иного типа.

Ориентальные мотивы литовской культуры В. Кубилюс связывает с «романтическим бегством в изначальность и экзотику», с «бунтом против рационалистических схем», кризисом западной буржуазной этики. От живописи М. -К. Чюрлениса, философии и драматургии Видунаса, «Восточных сказок» В. Креве, «попыток японской микропоэзии» К. Бинкиса до В. Миколайтиса-Путинаса, Э. Межелайтиса, С. Гяды прочерчивается пунктир ориентальной традиции, обогащающей привычную модель культуры «плюралистическими точками зрения на мир». Однако не только своим отличием от Запада привлекал Восток взоры литовских художников. На почве мифологизированной прародины индоевропейцев они искали духовное родство, пытаясь создавать проекты синтеза двух культур. Отбросив идеологические аргументы этих теорий (буржуазная Литва как «буферная» связка между различными философскими и политическими системами), специфической чертой литовской культуры следует, очевидно, считать то, что и без воздействия Востока близкие к архаичному образу мышления «недискретные» тексты в ней составляют значительный противовес «дискретным».

Первый представитель европейского литературного контекста в исследовании В. Кубилюса – Данте. Ранние отклики на его творчество не выделяются из общего фона Ренессанса и итальянской культуры вообще. Но в литовской литературе XX века, втянувшейся в водоворот его культурных взаимоотношений, имя «первого поэта нового времени» (ф. Энгельс) служит постоянным напоминанием и примером.

Подобным же путем вошел в литовскую литературу и Гёте – от скептического взгляда на «фантазию гениев» (так характеризовала «Фауста» писательница-самоучка XIX века Жемайте) до обычной судьбы классика: творения его цитируются, переводятся, исследуются, но уже не вдохновляют новых движений в литературе. Наиболее значительные эпизоды соприкосновения с этой «универсальной моделью культуры» – влияние пейзажной лирики, литературных песен, баллад Гёте на поэзию Майрониса, стремление Путинаса к «горизонту всеобщности», отзвуки гётевских натурфилософских идей в медитативной лирике С. Нерис.

Взаимодействие литовской литературы с новыми художественными течениями продемонстрировано на примере поэзии Ш. Бодлера и У. Уитмена. Несмотря на скромный баланс переводов Бодлера (достойными представлять «Цветы зла» исследователь считает лишь пять-шесть литовских вариантов, и то с оговорками), влияние его поэтических идей на литовскую урбанистическую поэзию (ранний А. Венцлова, его современник Л. Скабейка), на литовский символизм очевидно. В контексте бодлеровской лирики ярче выявляются эстетические соответствия и своеобразие стихотворений В. Мачерниса, Отразивших драматическое противостояние индивида разрушительным силам истории, последнего сборника стихотворений В. Миколайтиса-Путинаса «Окно». Личность Бодлера, осененная ореолом поэта-бунтаря, получила в буржуазной Литве противоречивые оценки, здесь скрещивались мнения догматической и антиконформистской критики.

Воздействие У. Уитмена более «дискретно» и программно. Оно совпадает с поворотными моментами в литовской поэзии XX века. Поэты, группировавшиеся вокруг антифашистского журнала «Третий фронт», интерпретировали У. Уитмена согласно лозунгам авангарда – как «ангажированного» поэта, как пример «антипоэтичной стилистики». Однако В. Кубилюс показывает, что в то время «литовская лирика с исторической точки зрения еще не была готова к восприятию поэтической программы У. Уитмена». Слишком велик был разрыв между декларациями новой поэтичности (лексика прозы, вещественная конкретность, современный разговорный язык) и их художественной реализацией. Более действенно было влияние Уитмена на процесс обновления литовской советской поэзии: патетическое возвеличение человека, модернизация поэтического языка (верлибр); результатом непрямого его воздействия было и возрастание самостоятельности поэтической индивидуальности. В. Кубилюс сравнивает с поэтикой Уитмена и современные стихи А. Жукаускаса, ориентированные на колоритную речь народного сказителя, но с такими принципиальными оговорками, что возникает сомнение, не слишком ли обща категория «антилитературности» для характеристики влияния одного поэта на другого. Недостаточно аргументированным представляется утверждение, что «народная речь» стала основой литовского верлибра. Этот вывод не подходит ни к А. Жукаускасу (чьи повествовательные стихотворения почти целиком написаны нерифмованным вольным стихом), ни к стилистическому разнообразию верлибра других поэтов.

Интересны размышления В. Кубилюса о влиянии взаимодействия литератур на систему жанров и стилей национальной литературы. В качестве постоянного ориентира литовской драматургии выдвигается Генрик Ибсен. В современной литературе наряду с реалистической, романтической, импрессионистской стилистикой можно уловить дальний отзвук экспрессионизма, взбудоражившего литературную жизнь в период между двумя войнами («стилистическая тенденция интенсивного образа, грубо-фамильярного тона, динамически разломленного пространства, гротескных гипербол, нарушенной пунктуации»). И все же сопоставление жанрового канона с конкретным литературным примером вызывает некоторые сомнения. Напоминая, что в конце XIX – первой половине XX века Мопассан превзошел в популярности других западных новеллистов, или замечая соответствия с его мотивами в новеллах Венуолиса или Цвирки, критик отмечает реальные факты литературного процесса. Но когда он пытается превратить новеллистику Мопассана в зонд, призванный определить структурные контуры литовской новеллы от Й. Билюнаса до Ю. Апутиса и Р. Гранаускаса, не совсем ясно, каким образом один автор способен представлять популярнейший прозаический жанр. Правда, исследователь постоянно подчеркивает контрастирующие с избранным примером черты литовской новеллы, говорит и о принципиальном влиянии на литовскую прозу «русского Мопассана» – Чехова, но, быть может, в таком случае стоило бы опираться на более широкую жанровую память? Не представляется обоснованным и выбор В. Скотта как эталона для литовского исторического романа. На этот жанр в литовской литературе оказали большее влияние традиции, трансформированные уже в других литературах (прежде всего в польских романах).

Автор не только анализирует контакты литовской литературы с мировой литературой, но и сам как критик активно включается в этот процесс. Обоснованную тревогу вызывает у него тот факт, что немалая часть поэтических переводов выполняется через подстрочник. За отсутствием профессиональной конкуренции репрезентативная функция перевода грозит заслонить эстетическую, престиж оригинала – качества вновь создаваемого текста. Чтобы этого не произошло, необходима критическая интерпретация переводов. В. Кубилюс точно характеризует литовскую интонацию «Листьев травы», которая обнаруживается у мастера песенной лирики А. Мишкиниса при встрече с патетикой У. Уитмена (народный язык, конкретность, вдумчивость образа и приглушенная энергия ритма, фразы). Внимательно рассмотрены большие труды самого ревностного и авторитетного переводчика западноевропейской классики А. Хургинаса – «Божественная комедия» и «Фауст»: раскрыты, с одной стороны, филологическая культура этих переводов, логическая направленность, словесная экспрессия, мастерство версификации, а с другой – более бледный по сравнению с оригиналом слой рефлексий, упрощение значений, выпрямление и искривление мысли, стилистическая нивелировка. Убеждают замечания касательно украшательских «дополнений» переводчика, «поэтических» общих мест. Критический анализ, указывая на контекст оригинала, поддерживает обязательный для перевода диалог с родной культурой.

Культурный обмен охватывает не только переводы, не только очевидные литературные ассоциации, но и не всегда осознанную литературную память.

Проблема взаимоотношения универсальности и оригинальности, «культурного горизонта» и «культурного чернозема» поднята в заключающем исследование разделе «Культура – источник творчества». Интерпретируя культуру как механизм накопления и хранения неунаследованной информации, автор ищет истоки ее своеобразия в отношении к первоэлементам природы. В «оперативном пространстве» литовской литературы постоянными ценностями считаются, архетипные представления, восходящие к «периоду дологического мышления», фольклор, сельские обычаи, земледельческая этика. Согласно с ними устанавливаются основные ориентиры взаимоотношений человека с окружающим миром, обусловливающие преемственность культуры, специфическое сочетание понятий, образов, красок. Культурную память литературы актуализирует историческое время. Из культурных архетипов «общего фонда» (С. Эйзенштейн) каждая эпоха и каждый художник выбирают то, что соответствует актуальным историческим потребностям, индивидуальной идейной и эстетической установке. Импульсы иных культур трансформируются на основе национальных традиций. «Пласты культурных мотивов расширяются и сужаются, послушные директивам социального порядка, политической борьбы и господствующей идеологии».

В отношениях литовской литературы с мировой культурой В. Кубилюс выделяет две тенденции. Начиная с первых памятников письменности литовская литература накапливала культурные мотивы из различных источников, создавая из них «территорию постоянных ценностей и духовной общности». Процесс этот долгое время был ограничен адресатом – крестьянином. Те же самые писатели, которые в латинских и польских текстах оперировали античными образами, обходили их в сочинениях, написанных на родном языке. С конца XIX века, когда социальный адресат изменился, культурный горизонт литовской литературы стал стремительно расширяться. Мощный поток культурной информации хлынул в литовскую литературу на последнем этапе ее развития; литовские писатели были полны решимости преодолеть разрыв с мировой культурой, вписать «янтарный уголок в окружность всей планеты» (Э. Межелайтис).

Обильные культурные цитаты и эмблемы, расширяя стилистический репертуар, открывают и новые аспекты миропонимания. Как в любом языке, известными словами описывается неизвестное содержание, знаки иных культур входят в новый художественный язык. Литература приобретает черты культурного полиглотизма. Подмечает В. Кубилюс и оборотную сторону культурной эрудиции: эмблемам не хватает смыслового наполнения, «культурные полуфабрикаты» заслоняют творческое воображение, «гладкое интеллигентское многословие» тормозит оригинальную мысль.

Культуру человечества можно понимать не только как сумму различных текстов, но и как цельный текст – «не пользоваться культурой, а переживать ее». Знаки иных культур прочитываются в этом случае посредством кода своего времени, своих традиций, своей жизни. Внешние культурные впечатления заменяются скрытыми культурными связями: «глубокие сговоры душ – во имя вечных ценностей». Культурная цитата абсорбируется аутентично переживаемым «особым чувством мировой гармонии» ³.

Исследование В. Кубилюса не претендует на обобщение всех связей литовской литературы Автор предупреждает, «что останавливается на «наименее исследованных вещах». При этом всегда в его размышлениях мировой контекст литовской литературы выступает как непрерывный и сложный процесс, управляемый многообразными и часто противоречивыми импульсами.

Методологическое направление работы указывает путь для будущих исследований.

г. Вильнюс

1. См.: Ю. М. Лотман, З. Г. Минц, Литература и мифология. – «Труды по знаковым системам», Тарту, 1981. т. 13, с. 37.[↩]
2. См.: Б. Кузмицкас, Взаимодействие культур Запада и Востока. – В кн.: «Бытие и время», Вильнюс, «Минтае», 1983 (на литовском языке).[↩]
3. С. Гяда, Тайные сговоры душ. – «Пяргале», 1983, N 9 (на литовском языке).[↩]