Наша анкета: Что нас тревожит?

А. ЕРЕМЕНКО, A. ИВАНЧЕНКО, Вяч. КОНДРАТЬЕВ, B. КРУПИН, М. КУРАЕВ, А. КУШНЕР, Й. МИКЕЛИНСКАС, Е. ПОПОВ, Р. ФАЙЗУЛЛИН

В годы перестройки и гласности в нашей жизни открылось множество болевых точек, нерешенных, загнанных внутрь проблем. Полагая, что слово писателя может не только назвать их, ввести в общественное сознание, но и способствовать позитивному решению многих непростых задач, редакция предложила писателям ответить на следующие вопросы:

1. Что сегодня Вас больше всего тревожит?

2. История – чему она нас научила и чему не научила?

3. Какого будущего Вы не пожелали бы потомкам – Ваш вариант антиутопии; что надо предпринять, чтобы она не стала реальностью?

Ниже публикуются полученные ответы.

Александр ЕРЕМЕНКО

1. То, что у общества, у народа пропал политический инстинкт, политическое чутье. Что я имею в виду? Как человек, имеющий отношение к литературе (предполагая, что литература это в первую очередь феномен языка), я хочу говорить не о правовом государстве или о диктате КГБ, а о языке. Приходится признать тот факт, что народ на уровне фольклора (политический анекдот) «не просек» той бездны, в которую он катился в так называемый период застоя. Все «брежневские» анекдоты – благодушно-снисходительные, по ним нельзя восстановить ужаса ситуации. Уверен, что подавляющая масса народа была шокирована размахом преступлений, когда появились публикации о размерах коррупции и т. п. Никто, наверное, по большому счету не думал, что в Политбюро сидели не какие-то махровые сталинисты или политические бандиты, но элементарные уголовники, банальные воры. Кто-то скажет, что это чисто русская черта – вера в хорошего царя, снисходительное отношение к впадающим в маразм старичкам… Но сейчас этот же народ, как видно по прессе, весьма недоволен, например, «мягкими» приговорами по «чурбановскому делу». Так что приходится думать, что красивая фраза о том, что «устное народное творчество – квинтэссенция народной мудрости»», – догма, либо в этой мудрости отказывать. Это не то чтобы тревожит, это озадачивает. Разумеется, можно перечислить отдельные умные книги, добросовестные исследования, привести примеры личного гражданского мужества. Но все это недолговечные вещи. Книги можно сжечь, а людей снова посадить. Фольклор же – вещь неистребимая. А на этом уровне произошла какая-то осечка.

2. Во-первых, Истории мы не знаем и, по-моему, в принципе знать не можем. Тем более при засилье официально принятой марксистско-материалистической методологии. История – категория мистическая. Во-вторых, сколько бы нас ни кормили «сталинской клубничкой», «брежневской» – механизм создания социалистического варианта диктатуры популярно не объяснен. Слишком много столпов придется раскачать (тут уж речь даже не о классиках марксизма), от великих просветителей до греков. Надо хотя бы для начала, по бедности, принять за отправное более или менее законченную концепцию (да хотя бы тот же самый «Социализм» И. Шафаревича) и на этом уровне дискутировать. А чтобы убедиться, что социализм почти половину населения земного шара завел в тупик, так и в истории особенно копаться не надо, достаточно оглянуться по сторонам. Это ведь тоже исторический факт, и мы ему свидетели.

Но мне хочется повторить, что история – категория мистическая. Никакой рационализм не позволяет объяснить непостижимые деформации в культуре и нравственности нацистской Германии. Одновременно: крутой рационализм армейской дисциплины и – «теория полой земли», остервенелая военная наука и – концепция доктора Горбигера. Так же и длившийся десятилетия террор, при всяческих разумных объяснениях, при массе политических, псевдоисторических, художественных, психопатологических прикидок и выкладок, – извините меня, загадка, не укладывается, как сказал поэт, в мозгу. Какой логикой руководствовался Гитлер, нацеливая радары боевых кораблей в Атлантике вертикально в небо с тем, чтобы обнаружить в Тихом океане местонахождение английского флота. И какой логикой – Сталин, планируя боевые операции на глобусе?

Истории бывают разные. Есть История КПСС, а есть история «Розы Мира» Д. Андреева. А есть история Е. Блаватской. Можно целью наполеоновского нашествия в Россию считать захват богатого региона, можно его считать агрессией сатанизма, а можно предположить, что смысл всей этой войны сводился только к тому, чтобы как можно больше французов с берегов Сены полюбовалось российскими снегами… Все равно доказуемо и равно нелепо.

Так что мы знаем мизерно мало, и не надо обольщаться, что, «раскрутив» в прессе (хотя это дело, безусловно, неизбежное) историю нескольких последних десятилетий, мы мгновенно чему-то научимся, «поумнеем». Тем более, что аппарат по мере обнажения своих язв будет все более и более сопротивляться такому публичному раздеванию, прекрасно понимая, что каждый новый документ – гвоздь в крышку гроба.

3. В нашем обществе есть силы, которые ради утверждения своих псевдонациональных претензий готовы на союз с любым новым Сталиным. В последнее время эта тенденция обнажилась откровенно. Мне бы не хотелось, чтобы эти люди пришли к реальной власти. Это страшнее, по-моему, любого массового террора. Я не думаю, что возрождение сталинщины возможно на партийной, положим, почве. Но если рецидив возможен, то именно и только на этой, национальной почве.

В последнее время основательно подорвано доверие к науке. Все знают почему. Это один из печальных моментов в развитии цивилизации. Кое-кто Чернобыль и Арал склонен считать даже диверсиями. Это, конечно, абсурд. Но чего здесь больше – безответственности чиновников как власти или некомпетентности ученых? Если здесь не будет выношено в ближайшее время (не спущено сверху!) каких-то новых идей, мы прямиком можем въехать при всех наших «Буранах» и спутниках в пещеры и землянки. Экономика США по многим параметрам начинает проигрывать Японии. Это факт, кризис в американской экономике, если сравнивать с Японией, налицо. Все дело в том, что в Японии нашли новые взаимоотношения между работодателем и производителем, соединив современные достижения НТР с тысячелетней религиозной традицией. Существуют, например, предприятия (самые стабильные и процветающие), в которых отношения между служащими и директором построены по древнейшим традициям взаимоотношений «ученик- учитель», что совершенно немыслимо в США при их двухсотлетней истории. Но для нас и этот путь закрыт. А попытки, умозрительные, предложить какие-то модели на пути к возврату патриархальных отношений при слабой экономической базе обречены на деградацию. Не вполне осознанно этот эксперимент был поставлен в Узбекистане, где феодально-родовые отношения пронизали сферы управления и производства. Кошмар этот вылез наружу, мы его наблюдали.

Рецепты от этих многих бед давно выработаны западными демократиями. Так что особенно фантазировать здесь, думаю, нечего. Грустно только, что придется что-то повторять, потеряв семьдесят лет и несколько десятков миллионов жизней.

Александр ИВАНЧЕНКО (г. Краснотурьинск, Свердловская область)

1. Прежде всего удручает видимое сближение личности и государства, вернее, наивные упования на то, что такое сближение возможно. Если государство – машина угнетения, то личность (художник, мыслитель) – это генератор свободы, и противостояние их неизбежно. В напряженном поле между этими двумя полюсами и существует талант (как возможность творчества и жизнетворчества); предположить, что напряжение этого поля когда-нибудь ослабеет, – значит предположить, что возможность творчества может быть исчерпана. Причем государство выступает здесь не только как носитель антигуманных свойств, не просто как Левиафан – безличное воплощение несправедливости и жестокости (в этом случае художник был бы лишь элементарным социальным рефлектором), – но и как олицетворение чудовищной бездарности, антихудожественности всего своего состава, антипод красоты и гармонии, чье зло прежде всего – в отсутствии красоты. В конце концов, справедливое, доброе, гуманное – это только частный случай эстетического.

Удручает некий дух реставрации, овладевший обществом, – памятников ли, авторитетов, – вообще тема погружения в прошлое без одновременного устремления в будущее, то есть дух эксплуатации и наживы, но не нового созидания и творчества. Расплатиться же с прошлым можно только одним – творчеством настоящего.

Удручает все, что продиктовано логикой компромисса – прежде всего компромисса с духом. Уже и Бог сегодня только допущен, то есть принят обществом не как трансцендентальная, адекватная каждому сознанию (в том числе и сознанию атеиста) идея – и одновременно превосходящая его, – но как нечто связанное с материальным преуспеванием (кто-то наверху осознал эту связь). Но до тех пор, пока дух не займет должного места и не будет осознано самодовлеющее значение духовных ценностей, всякое заигрывание с духом – бесполезно.

Компромисс отражен уже на уровне фразеологии. Перестройка – что это? Косметический ремонт фасада? Перепланировка интерьеров? Полное разрушение стен при сохранении фундамента? Или и фундамента — тоже? Демократизация – или демократия? Плюрализм мнений – или плюрализм? Гласность – или свобода слова?

Удручает массовое бегство писателей в публицистику, обществоведение. С одной стороны, понятно – накипело. С другой же, как кажется, этот отход вызван прежде всего растерянностью, сомнением в своей творческой состоятельности, ибо в условиях цензурного гнета далее маленький талант казался себе значительным, это чувство (и даже самые способности) рождалось из чувства противостояния, социального напряжения, поверхностного раздражения совести; устраненные же преграды, как видно, сняли это напряжение, а вместе с ним и ощущение таланта. Тогда все кинулись спасать мир. Как мне кажется, появившаяся относительная свобода обнажила этическую бездну, предъявила каждому личный счет за собственное существование, остро поставила перед каждым проблему метафизической защиты. (В каком-то смысле в этой связи можно даже говорить о милосердии – бессознательном – тоталитаризма, поскольку, отягощая человека проблемами наличного бытия, он защищает его от проблем онтологических.) Выход человека вовне, к людям, обусловлен, как правило, не наличием его особых этических качеств, а как раз отсутствием оных. Я бы сказал определеннее: момент, когда личность решается выйти вовне, знаменует собой момент либо величайшего совершенства, подвиг альтруизма, либо величайшего падения и безответственности. Для большинства это акт отчаяния, бегство от собственного несовершенства. Меня всегда удивляло, с какой легкостью человек оставляет свое поле и бросается возделывать чужое. Своеобразный нравственный эскапизм, бегство от собственного хаоса. Но неужели мы думаем, что, не наведя порядка в собственном доме, мы сможем навести его в чужом? Да и кто мешает художнику – если он действительно художник – построить свой художественный мир по законам добра и справедливости? Нет, он этого не умеет. Неужели он думает, что построить этот мир вне себя легче? Слепые поводыри слепых; злые учат злых добру и удивляются, что из этого ничего, кроме зла, не выходит. К тому же, как можно забывать, что, как бы нас ни очаровывал факт, на уровень обобщения – чтобы ввести его в сферу жизненно обращаемых идей — его может поднять только художественное слово или, шире, – эстетически организованная форма. Идея же, не воплощенная в должный эстетический образ, не имеет силы жизни. Красота – это готовность идеи выразиться и, стало быть, существовать. Жизнеспособность идеи может быть измерена только зрелостью ее эстетического выражения. Зло не может быть прекрасным. Неспособность идеи выразиться в прекрасном (то есть в добре) означает ее несостоятельность.

Можно говорить еще о многом и многом, никаких же специальных гражданских тревог и забот – ни политических, ни экономических, ни экологических, – увы, в себе не обнаруживаю. В стране порабощена мысль – проблема, перед которой отступает даже проблема жизни и смерти.

2. Научила ли нас чему-нибудь история? Если речь о конкретной исторической ситуации, то, видимо, да. Особенность переживаемого момента в том, что мы присутствуем при конце обанкротившейся идеологии (хотя ее конвульсии могут продолжаться еще долго), – сегодня это ясно даже человеку с улицы. В этом смысле наша идеологема уже не может никого прельщать и дискредитирована навсегда.

Это на более узком историческом плане. На плане же более широком, я думаю, история (то есть феноменальный опыт прошлого) никого ничему не учила и не научит: этический опыт, будучи квинтэссенцией феноменального опыта, к сожалению, непередаваем и должен быть исчерпан всяким индивидуально. Я бы даже сказал, что задача жизни как раз в том и состоит, чтобы индивидуально переработать феноменальный опыт, персонифицировать его. Следовательно, коллективного, совокупного нравственного опыта – и вместе с ним прогресса – нет. Сегодня человечество так же далеко от цели (да оно и цели своей не знает), как и тысячи лет назад. Этическая цель может быть только в одном – освобождении от страстей. Но прогресс коснулся лишь орудия страстей, возможностей их реализации, сами страсти остались прежними: страх, отчаяние, алчность, ненависть, зависть, невежество, гордость. Боюсь, что изменилась только техническая оснащенность наших недостатков, в известном смысле произошло лишь совершенствование (!) порока, утончение зла, да и то, впрочем, сомнительно. Завоевания технической цивилизации лишь подчеркивают животность инстинктов.

Во многих случаях – спровоцированы ими.

3. На третий вопрос я уже, собственно, ответил своей повестью «Техника безопасности I» («Урал», 1988, N 1): в повести спасшийся от всех своих преследователей человек не решается быть свободным даже тогда, когда ему больше ничто не угрожает. Лишь надев наручники, он с облегчением вздыхает и обретает некую мнимую свободу. Это мне кажется особенно важной проблемой сегодня: свобода переживается многими как нравственный дискомфорт. Оно и понятно: свобода – это ответственность, явленная возможность самореализации, – многие ли в состоянии платить по собственным счетам?

Этот человек из повести не понимает, что несвобода не вне, а внутри него, больше того, несвобода внешняя существует лишь постольку, поскольку существует внутренняя несвобода. (А свобода и несвобода – в разуме.) Это может быть доказано простым указанием на то, что периодам наибольшего идеологического закрепощения человека всегда соответствовали периоды наибольшего физического угнетения. Можно выразиться и еще решительнее: физический конец лишь констатирует духовную смерть.

Выход, который мне видится, это, во-первых, восстановление масштаба ценностей. Далее – это всемерная деидеологизация общества, разрушение стереотипов общественного сознания, что опять же акт не социально-политический, а индивидуально-этический, то есть необходимо накопление личной свободы; «темницы рухнут» не по мановению доброго царя или другого мифического освободителя, то есть не по воле извне, а под действием расширяющейся вселенной человека, под давлением развивающейся свободы разума. Накопление же личной свободы может произойти только в результате отказа от желаний, во всяком случае, через решительное сокращение потребностей, что уже впрямую связано с отказом от материалистического взгляда на мир. Почему материалистическое мировоззрение ведет к упадку и рабству? Потому что оно оставляет внутренний мир и направлено на экспансию внешнего. Всякий же интеллектуальный и духовный выход человека вовне означает угнетение внутренней свободы, а в итоге – духовную смерть.

Материализм, как никакая другая религия, предрасположен к созданию святынь. Как нам представляется, такое создание – лишь попытка самооправдания покинувшего свои исконные пределы духа, стремление изменившего своему предназначению разума обрести вне себя нравственную твердь, порыв индивида к самоспасению – путем выставления во внешнем мире псевдоидеальных опор, основания квазиэкзистенциальных ценностей, в которых человек находит мнимое утешение за прегрешения духа. Соответственно с этим, счастливым мне видится общество, свободное от святынь. Если не считать священным право разума все подвергать сомнению.

Вячеслав КОНДРАТЬЕВ

1. Тревожит многое, как, наверно, и других. И не только тревожит.