Надо считаться с фактами!
А. В. Македонов, Очерки советской поэзии, Смоленск, 1960, 243 стр.
Мы много говорим о разнообразии стилевых течений советской литературы, но еще мало занимаемся их конкретным анализом. Критик А. Македонов, автор «Очерков советской поэзии», заботится прежде всего об этом. Пять литературных портретов, составляющие » книгу, – Твардовского, Исаковского, Рыленкова, Мартынова, Заболоцкого – передают неповторимые черты творческого облика этих поэтов. Исследователь привлекает не только широкий круг произведений (как это чаще всего бывает в литературоведческих трудах), но я подолгу останавливается на отдельных стихотворениях – наиболее ярких. Так, например, бережно и глубоко проанализированы в книге А. Македонова стихи «В прифронтовом лесу» М, Исаковского и «Первый снег» Л. Мартынова. Наши литературоведческие труды нередко пишутся скучно, наукообразно, будто исследователь анатомирует «приемы», а идеи и проблемы характеризует так, словно они извлечены из научного трактата или газетной корреспонденции. Такое литературоведение не только не открывает читателю богатств искусства, но искажает эстетическое чувство. Книги, подобные работе А. Македонова, воспитывают и вкус, и способность наслаждаться поэзией.
Для характеристики своеобразия поэзии М. Исаковского (глава об Исаковском мне кажется самой удачной) А. Македонов находит точные слова: «Творчество Исаковского воспроизвело, отразило с особой ясностью и душевностью… хоровое, мелодическое начало в самой личности советского человека», он отмечает «принципиальную скромность» песни Исаковского, чистоту мелодии.
Общая характеристика поэта подкрепляется обстоятельным анализом его произведений; тонкие наблюдения над системой образов, композицией приобретают целеустремленность и единство.
Критерий«своеобразие» не поощряет автора к излишней доброте. Так, А. Македонов согласен не со всяким своеобразием, он отличает интеллектуальный склад дарования Л. Мартынова от чрезмерной рассудочности некоторых его стихотворений и образов; видит, что если художник берет фальшивую ноту, отходит от правды жизни, образ становится пустым или ложным (очень характерна с этой точки зрения глава «Пути и перепутья Николая Заболоцкого»).
Много верных заключений сделал А. Македонов по поводу художественного течения в советской поэзии, связанного с именем А. Твардовского и М. Исаковского (сюда А. Македонов относит еще и Н. Рыленкова, Н. Грибачева, А. Яшина, А. Недогонова). И хотя сам термин, которым пользуется критик («смоленская школа»), довольно условен – многое действительно связывает этих поэтов: темы, народно-поэтические традиции, способы типизации и т. д. Критик отмечает точность поэтических описаний, пафос достоверности, свойственный» этим художникам, широкое использование быта, детализацию психологического анализа, разнообразие использования разговорной речи и т. д. Хорошо также, что исследование особенностей ряда поэтов сочетается у А. Македонова с утверждением народности советской поэзии – ценнейшего качества, которое наиболее полно и сильно проявилось в творчестве Александра Твардовского.
Однако А. Македонов не только попытался обрисовать облик одного из стилевых течений нашей литературы. Критик определил его место в литературе и предложил читателям свое понимание развития советской поэзии. И хотя этим вопросам отведено в книге немного места, хорошо, что разговор подымается до обобщений. Но именно с этими обобщениями и необходимо спорить.
Главное ошибочное суждение А. Македонова можно передать (несколько заостренно) так: в искусстве хорошо и правдиво только то, что конкретно; образы неконкретные, в том числе романтические, неправдивы (или недостаточно правдивы), плохи. Поэтому стилевое течение, связанное с именем А. Твардовского, М. Исаковского, как опирающееся на конкретный образ, – объявляется уже не одним из самых ярких в художественном отношении, но и самым плодотворным, и еще дальше – единственно плодотворным, постепенно «поглотившим» все другие. Даже в творчестве Заболоцкого и Мартынова 50-х годов критик считает лучшими те стихотворения, которые наиболее конкретны и потому «похожи» на стихи Твардовского и Исаковского. Правда, разрешается – в пределах этого течения – иметь свои «вариации».
Но ведь таким образом ставится под сомнение своеобразие поэзии того же Твардовского и Исаковского, ибо чем же может отличаться явление в ряду тех, которые с ним «сливаются»? Так, начав с утверждения разнообразия стилей советской поэзии, А. Македонов приводит к некоему общему знаменателю конкретности.
В этой связи хочется возразить против некоторых положений статьи Д. Старикова «Спорить по существу!» 1. Когда критик заостряет мысль А. Македонова относительно народности нашего искусства – мы с удовлетворением присоединяемся к нему. Но вот Д. Стариков, вопреки написанному в книге «Очерки советской поэзии», делает понятия «народность» и «конкретность» взаимозаменяемыми, сильно суживая проблему народности. Он уходит от спора, который тоже касается существа дела: возможны ли успехи советской поэзии на иных путях, кроме «усвоения» конкретных форм? Ведь А. Македонов убежденно считает – нет, невозможны.
Так, песни Исаковского оказываются лучше песен Лебедева-Кумача потому, что они насыщены конкретными образами, тогда как песни Лебедева-Кумача «абстрактно-романтичны». Светловская «Рабфаковка» не может «потягаться» с «Русской женщиной» Исаковского, – ведь Светлов «прибегает к приподымающим параллелям». А Исаковскому они не нужвы, он рисует героиню конкретно, без прикрас.
Я, вероятно, выражу мнение многих, если скажу, что публицистически напряженная «Песня о Родине» Лебедева-Кумача или «Вставай, страна огромная» не лучше и не хуже «Любушки» или «Катюши». Они просто разные.
Таким же образом исследователь не задумываясь «вывел в расход» поэзию целого десятилетия 20-х годов – ибо там еще не торжествовали, по мнению критика, тенденции конкретного изображения действительности, а преобладали формы романтические, а значит, как думает Македонов, – неизбежно далекие от правды жизни. Это он объясняет тем, что сама жизнь в 20-х годах была очень бурной и личность советского человека еще не достигла той степени развития, которая отразится в мелодической и углубленной психологической структуре поэзии Твардовского, Исаковского в 30-е годы. Даже на Маяковского пала тень этой несправедливой критики: «недостаточная конкретность» его поэзии, оказывается, и ему закрыла дорогу к полному и глубокому изображению жизни! Только в 30-е годы, пишет критик, «изживаются схематичность, абстрактность… (свойственные, по мнению Македонова, поэзии 20-х годов. – Е. Л.), торжествует проза повседневности».
Характеристика отдельных поэтов 20-х годов в книге Македонова вытекает из оценки поэзии этих лет в целом: Тихонов я Багрицкий тоже воспевали народных героев, но «конкретный образ нового человека в его реальном повседневном труде… еще почти отсутствовал» у этих поэтов. Они изображали его «в его самых суммарных чертах и в особых, приподнятых обстоятельствах, иной раз – с потрясающей силой.., но все-таки без конкретного углубления в личность», без конкретных связей с людьми. В ряде мест, правда, словно под нажимом редактора, появляются оговорки о «законности и таких форм», но ведь общий критический тон суждений о романтике Тихонова, Багрицкого, Светлова от этого не становится менее печальным.
А. Македонов словно бы забывает, что ценность искусства определяется вовсе не конкретностью или романтической условностью самих образов, но правдой жизни, заключенной в них. Вспомним, что по этому поводу писал А. Фадеев: «В поэзии я воспитан на Некрасове. Но если бы я всю жизнь читал только Некрасова, я чувствовал бы, что многие стороны моей души остаются неудовлетворенными. Я – по потребности души – наряду с Некрасовым читаю лермонтовского «Демона», и гётевского «Фауста», и байроновского «Чайльд Гарольда»… Это не только свойство моей души, это свойство всякой мало-мальски развитой человеческой личности. И уже если говорить о личности современного советского человека, то потребности души его шире и разносторонней, чем у какого-либо человека в истории… Социалистический реализм в поэзии вполне допускает форму «романтическую» и даже «символическую» – лишь бы за этим стояла правда» 2.
Следует попутно добавит, что поэзию Исаковского и особенно Твардовского отличает не только конкретно-реалистическая » образность, хотя это, несомненно, очень сильная сторона их творчества и искусства вообще. Большое искусство Твардовского состоит как раз в умении сочетать удивительную «иллюзию жизни» со смелой масштабностью, «отвлеченным» стилем философских образов и гипербол, символикой. По-новому и с особой силой это искусство проявилось в поэме «За далью – даль», но и произведения 30 – 40-х годов не дают оснований видеть в творчестве Твардовского только конкретно-бытовые черты. Достоверные образы Моргунка и Василия Теркина – это и символы: недаром так органична для поэм фантастика – путешествие героя «по белу свету» или опор Теркина со смертью!.. Однако правда жизни от этого не только не страдает, но проявляется с большой мощью и широтой.
Да и сама поэзия 20 – 30-х годов «возражает» против созданной А. Македоновым схемы: в 20-е годы вовсе не господствовали «каркасные», монументально-романтические формы. Такое суждение, и то с оговорками, справедливо по отношению к поэзии эпохи гражданской войны. В 20-е годы как раз очень сильной была тяга к конкретному герою, – об этом свидетельствует, в частности, и практика комсомольских поэтов. А. Македонов же довольно-таки пренебрежительно отмахнулся не только от этих поэтов, но и от Д. Бедного.
В 30-е годы удельный вес конкретно-реалистических произведений в советской литературе действительно очень значителен, но продолжает развиваться и романтическое искусство. Надо считаться с фактами, ибо они – воздух любой науки.