№4, 1984/История литературы

Начало нового века

Продолжаем обсуждение, начатое в «Вопросах литературы» статьями В. Кулешова «Нерешенные вопросы изучения русской литературы рубежа XIX-XX веков» (1982, N 8) и В. Келдыша «Приобретения и задачи (О некоторых проблемах русского литературного процесса конца XIX – начала XX столетия и их изучении)» (1983, N 2).

Открывшая дискуссию статья В. Кулешова появилась вовремя. Последние два десятилетия отмечены особенной интенсивностью в изучении процессов развития русской литературы рубежа XIX-XX веков. Нет нужды перечислять в этой связи исследования весьма примечательные – они на нашей памяти, да к тому же о них напомнили в своих статьях и В. Кулешов, и В. Келдыш. Сделано не просто много – достигнут, об этом говорят и участники дискуссии, качественно иной уровень в понимании особенностей литературного процесса данной эпохи. Но, как это обычно случается, тут возникают новые и новые вопросы, настоятельно требующие ответа.

Вопросы эти формулируются В. Кулешовым достаточно четко, на безусловном решении их автор настаивает далеко не всегда, но свою позицию в споре утверждает настойчиво, последовательно. Он не сглаживает углов, считается отнюдь не со всеми авторитетами или распространенными точками зрения. Что ж, дискуссия на том и стоит, что здесь истину лишь предстоит открыть, добраться до нее, отвергая устаревшие, оказывающиеся теперь недостаточно верными и глубокими взгляды и представления.

Главными для В. Кулешова и выступившего вслед за ним В. Келдыша являются вопросы, связанные с судьбами критического реализма, его взаимодействием с социалистическим реализмом, с одной стороны, и модернистскими течениями – с другой, наконец, пересмотр традиционного весьма сурового отношения к натурализму. Разумеется, объять необъятное невозможно, но за пределами очерченного таким образом круга вопросов остается – что весьма странно – проблематика, связанная с социалистическим реализмом. Разговор на эту тему ведется, но вскользь. Хотя, спору нет, если говорить о русской литературе начала XX века, то именно ему, рождавшемуся в ту пору методу, творчеству Горького, где возможности социалистического реализма воплотились особенно полно, ярко, – именно этому в нашей литературоведческой науке уделено много места.

Но и тут далеко не все исследовано, требуют уточнения отдельные формулировки и выводы.

И еще: участниками обсуждения затронуты вопросы, действительно весьма важные для понимания особенностей развития русской литературы указанного периода. Но остается – и немало – других аспектов, тоже требующих пристального анализа.

Начать хотя бы с сетования – мимоходом – на то, что русской литературе начала XX века по сей день не нашлось самостоятельного места в ряду академических и университетских структурных подразделений. По мнению В. Кулешова, «в принципе литература начала XX века может изучаться и со стороны XIX века, и со стороны советской литературы» (стр. 51). Но этому явно противоречит сказанное чуть ранее: оказывается, в Московском университете курс этот находится в ведении кафедры советской литературы почти случайно: уходя сюда, на вновь созданную кафедру, «покойный Б. Михайловский «увел» с собой свой предмет – «литературу XX века» (там же).

А может быть, вовсе не случаен тот факт, что «уведенной» – и без сколько-нибудь заметного сопротивления – она оказалась именно сюда: этот (московский) вариант «ведомственной» принадлежности курса явно преобладает теперь.

Лишь на первый взгляд праздным покажется вопрос, по какому «ведомству» числить литературу начала XX века. А приглядеться попристальнее – он имеет насущный практический смысл.

Кому из вузовских преподавателей, имеющих дело с литературой этой поры, не приходилось сталкиваться с почти неразрешимыми трудностями. По меньшей мере, двух родов. Одна из них – крайняя скудость времени, отводимого всеми без исключения учебными программами на изучение этого немалого по объему и сложного по содержанию материала, который – увы! – имеет твердую репутацию промежуточного. И потому прежде всего – и это другая, пожалуй, важнейшая трудность, – что нужно еще решить, является ли литература начала нашего века завершением протяженного периода ее развития или, так сказать, предысторией нового этапа.

Глубоко убежден, что решение этого вопроса, в сущности, – ключ к пониманию и изучению русской литературы рубежа веков. Прав В. Келдыш, подчеркнувший: «Особенно важно изучение русского художественного вклада рубежа веков в историю советской литературы – область, освоенную недостаточно» (стр. 155).

Важно это для понимания того, как формируется, развивается советская литература, осваивающая, продолжающая на новом этапе лучшие традиции отечественной словесности. А с другой стороны, только при этом условии можно надеяться уяснить, что именно и почему в литературе начала XX века оказалось жизнестойким, смогло «прорасти» позднее. Лишь изучение литературы рассматриваемой эпохи в широкой исторической перспективе позволяет верно охарактеризовать тенденции ее движения, дать верную оценку отдельным ее явлениям (литературным направлениям, творчеству того или иного писателя, наконец, его творениям). И тут явно недостаточно соотносить эти явления лишь с породившей их эпохой, лишь в ее литературном контексте рассуждать о достоинствах поэтических структур и их элементов (образности, особенностях поэтического языка и т. д.). Необходимы иные временные масштабы. Как отмечает М. Храпченко, объективным критерием понимания значительности литературного произведения «является соотношение его внутренних свойств, его художественных обобщений с движением жизни, тенденциями ее развития, соотношение с действительностью, духовным опытом не только того времени, когда творил художник, но и последующих эпох» 1.

Советская литература возникла не на пустом месте. Сколь бы громогласными ни были раздававшиеся! в первые пореволюционные годы призывы отречься от литературного наследства, они не оказали – да и не могли оказать – решающего воздействия на развитие литературы. «Пролетарская культура, – как подчеркивал Ленин, – должна явиться закономерным развитием тех запасов знания, которые человечество выработало под гнетом капиталистического общества, помещичьего общества, чиновничьего общества» 2. Вождем революции была четко сформулирована задача, встающая перед искусством новой эпохи: «Не выдумка новой пролеткультуры, а развитие лучших образцов, традиций, результатов существующей культуры с точки зрения миросозерцания марксизма и условий жизни и борьбы пролетариата в эпоху его диктатуры» 3.

С течением времени тяга к русской классике не просто усиливается, но становится все более осознанной, а круг имен, встающих при этом в сознании и читателей, и писателей, и критики, все расширяется. Интерес этот в наши дни поднялся на небывалую доселе высоту: доказывать это значило бы ломиться в открытую дверь. И слова В. Кулешова о том, что «мы все еще забиваем клин» (стр. 60) между классической поэзией и советской, в этих условиях представляются сказанными сгоряча.

Впрочем, вопрос этот, видимо, должен быть поставлен несколько иначе: что из созданного ранее продолжает и сегодня жить в нашей литературе, а с другой стороны – от какого наследства мы отказываемся?

Если отношение к русской классике XIX века было определено советскими художниками слова достаточно быстро, то недавнее литературное прошлое – то есть литература рубежа веков – еще долго будет восприниматься весьма настороженно. Тому было немало причин, и не последняя из них – позиция по ту сторону баррикад, занятая многими из тех, чьи имена еще вчера были буквально на устах у читателей.

И еще: новое искусство было обращено к широчайшим народным массам, разбуженным революцией к сознательной исторической деятельности. Может быть, самый выразительный пример в этом случае – поэма «Двенадцать». Всем своим строем гениальное творение Блока отличается от лирических стихотворений, написанных поэтом-символистом, поражавшим и восхищавшим (буквально завораживавшим) дореволюционного читателя изысканной тонкостью образного и стихового рисунка. Эта читательская аудитория – что принципиально для нереалистического искусства начала XX века – была довольно узкой, специально подготовленной для восприятия такого рода произведений. Стоит ли удивляться, что молодая революционная литература проходила мимо того, что непосредственно предшествовало ей. Позже, в иной обстановке, когда раздвинулись художественные горизонты и писателя, и читателя, изменились и представления об основаниях, на которых вырастает наше искусство: они (основания) оказались гораздо шире, нежели думалось ранее. Но чтобы это произошло, нужно было время, которое выдвигало перед литературой новые, все более сложные задачи, нужно было, чтобы сама советская литература стала качественно иной – богаче, многообразнее. И тогда-то возникла возможность по достоинству оценить вклад в русскую художественную культуру А. Ахматовой, М. Цветаевой, М. Волошина, других поэтов и прозаиков, которым ранее отводилось место на отдаленной периферии художественного сознания. Новые издания их произведений, увидевшие свет в последние годы, позволяют с особой ясностью разглядеть, как богата русская литература.

Уместно напомнить в этой связи о горьковской оценке самого значительного из направлений русского модернизма – символизма. Считая модернистов (Горький предпочитал в этом случае другое слово – декаденты) «явлением вредным, антиобщественным, – явлением, с которым необходимо бороться», Горький видит в модернизме своего рода «модную болезнь»: пораженные ею художники «смотрят на искусство как на область свободного и никакими законами не стесняемого выражения своих личных чувств и ощущений» 4. И вместе с тем Горький настойчиво присматривается к модернистам, и тут «цель – не критика – а изучение и нечто еще более сериозное» 5. Для него они «являются как бы мстителями обществу, которое создало их, бесконечно разнообразное в творчестве дурного и отрицательного» 6. Еще существеннее другое обстоятельство. Вспоминая имена Бальмонта и Брюсова, Горький писал: «…Я понимал, что и тот и другой формально, технически обогащают поэзию, но мне совершенно непонятно было отношение этих поэтов к действительности, к «нормальным» людям» 7.

Справедливость этих суждений и оценок, принадлежащих основоположнику нового метода, особенно очевидна в наши дни.

Но горьковские слова имеют поистине методологический смысл: тут четко разграничиваются дерзкие претензии символистов на ревизию краеугольных принципов искусства и их реальный вклад в историю русской литературы. И об этом стоило бы помнить. Едва ли не каждая литературная группа (и даже группочка) в ту пору, лишь возникнув, стремилась сбросить всех своих предшественников с «парохода современности», едко издевалась над инакомыслящими (прежде всего в искусстве) современниками, пытаясь утвердить свою философию искусства, а часто – и жизни. Это в полной мере относится к символистам. Г. Чулков, один из поэтов и теоретиков этого направления, писал: «Наши дни, исполненные таких глубоких и трагических движений внутри нации и требующие от нас решительного и сознательного отношения к мировым событиям, ставят перед поэтом огромную и ответственную задачу. Такого испытания не выдержит ни акмеизм, ни футуризм, ни внешний реализм. Только символическое мироотношение позволяет нам разгадать тайный смысл событий и достойно встретить будущее России» 8. Возможность эта, подчеркивалось неоднократно, открывается благодаря символу (символизации), который для самих символистов переходит из разряда художественных средств в разряд основополагающих категорий, способствующих осмыслению мира. Одна из статей-деклараций Вяч. Иванова так и называлась – «Символизм, как миропонимание». Искусство символизма, по словам В. Брюсова, предназначено «быть познанием мира, вне рассудочных форм, вне мышления по причинности» 9.

Однако притязания символистов на то, чтобы познать – а стало быть, и объяснить – мир, имели весьма своеобразный характер. Разуму, с помощью которого открываются человеку законы мироустройства, символисты противопоставляли интуицию, оказывавшуюся для них средством постижения внематериальных сущностных категорий мира. Как писал Б. Михайловский, «одно из главных зол «атомистической» буржуазной культуры символисты видели в росте материализма, рационалистического и безрелигиозного научного познания, т. е. именно в том прогрессивном, что принесла «буржуазная эпоха» 10. Таким образом, объективно философия символизма служила выражением классовых позиций тех, кто был напуган предчувствием грядущих социальных перемен, кто хотел задержать, остановить процесс социального развития общества. С появлением «младших» символистов мистико-идеалистический характер философии символизма усиливается, и это определяет реакционный политический смысл их эстетической платформы: не случайно В. Брюсов, претендовавший на роль вождя направления, вскоре после появления статьи Ленина «Партийная организация и партийная литература» пытался оспорить основные ее положения.

Искусство символизма, таким образом, дает представление о духовной жизни определенной части русского общества в переломную для России эпоху. Но эпоха, содержание которой определяется революцией, отражается в этом искусстве с позиций крайнего субъективизма. Характерным для символистов – при всем несходстве их творческих индивидуальностей – было стремление к воспроизведению не самого мира, но его отражения в сознании, настроении человека, стремление воссоздать не облик (и даже не черты) эпохи, а присущую ей общую атмосферу кризисности. Область подсознания – вот сфера, которую предпочитало искусство символизма и в ее художественном освоении сделало немало. Однако в самом предпочтении этом явно сказалось недоверие художника миру, неприятие им самого хода жизни.

Точная характеристика и оценка символизма дана в работах М. Храпченко: «Интуитивизм, иррационализм – в противовес позитивному художественному познанию – утверждался всеми, кто стремился теоретически обосновать символизм. В тесной связи с этим выдвигалась и горячо защищалась идея необходимости решительного освобождения литературы от социальных начал… Преобладающей тенденцией в пору возникновения и расцвета символизма явилось не только отрицание социальности литературы, но и настойчивое распространение идеи, что гражданственность гибельна для искусства» 11.

Вместе с тем у символизма – и прежде всего в области поэзии – были свои достижения.

«Технические обогащения поэзии», о которых говорит Горький, относятся в первую очередь к области собственно стихотворной техники: ритмике, строфике, эвфонии (в частности, структуре рифмы). Как показывают новейшие стиховедческие исследования, стараниями А. Белого, А. Блока, В. Брюсова выразительные возможности русского стиха значительно расширились. Благодаря повышенной символизации значительно увеличилась смысловая нагрузка слова; свойственная поэзии символистов сложная метафоризация вызвала к жизни новые образные структуры; обращение к новым для русской поэзии жанрам свидетельствовало о появлении новых аспектов отражения жизни; наконец, возникновение новых ритмических форм (дольника, тонического стиха) способствовало реализации тех состояний, которые ранее осваивались мало или не осваивались вовсе. В работах, посвященных крупнейшим представителям русской предреволюционной поэзии (в первую очередь Маяковскому и Блоку), об этом говорится, но недостаточно: ощущается настоятельная потребность в появлении специальных исследований этих давно назревших проблем.

Стоит заметить, что только при этом условии может быть по-настоящему уяснено реальное место, занимаемое символизмом (и другими модернистскими направлениями и группами) в истории русской литературы. И тем самым может быть выбита почва из-под ног у тех, кто именно с модернизмом связывает представления о важнейших истоках русской поэзии XX века.

Стоит поговорить о тех, кто, по мнению В. Кулешова, недооценен нашей наукой.

Тут раньше других возникают имена С. Надсона и К. Фофанова – имена не то чтобы забытые, но действительно находящиеся на периферии литературоведческих – и читательских – интересов. Кого винить в этом: историю или пораженное леностью литературоведение? В самом деле, имена эти – в особенности имя Надсона – пользовались в свое время достаточно громкой известностью. Сборник стихотворений Надсона за короткий срок выдержал множество изданий. По свидетельству, например, И. Бунина, это имя возбуждало восторг «тогда даже в самой глухой провинции» 12. Но характерно: с Надсоном встречались, чтобы затем расстаться, не испытывая более желания (как это нередко бывает по отношению к тому или иному большому художнику) вновь вернуться к нему.

Кратковременный успех выпал и на долю Фофанова. Его поэтическое дарование получило весьма лестную оценку Л. Толстого, А. Чехова, В. Брюсова, хотя каждый раз при этом делались оговорки относительно небрежного обращения поэта с языком, обилия в его стихах всякого рода банальностей и т. д. Но очень скоро оценки эти сменились резкими, и еще при жизни своей Фофанов был забыт. Не могли привлечь внимания и стихи, которыми он откликнулся – без сомнения, искренне – на революцию 1905 года («Ломка», «Цепи», «Волны»):

  1. М. Б. Храпченко, Собр. соч. в 4-х томах, т. 4, М., «Художественная литература», 1982, с. 219.[]
  2. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 41, с. 304 – 305.[]
  3. Там же, с. 462.[]
  4. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти – томах, т. 23, М., Гослитиздат, 1953, с. 125, 183.[]
  5. »Письма А. М. Горького Б. В. Беру и Е. В. Молоствовой». – «Волга», 1966, N 5, с. 127. []
  6. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 23, с. 137.[]
  7. Там же, т. 25, с. 306.[]
  8. Г. Чулков, Наши спутники, 1912 – 1922, М., Изд. М. Н. Васильева, 1922, с. 125.[]
  9. «Литературные манифесты. От символизма к Октябрю», М., «Федерация», 1929, с. 29.[]
  10. Б. В. Михайловский, Символизм. – В кн.: «Русская литература конца XIX – начала XX в. 1901 – 1907», М., «Наука», 1971, с. 244.[]
  11. М. Б. Храпченко, Собр. соч. в 4-х томах, т. 3, с. 178 – 179.[]
  12. И. А. Бунин, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 6, М., «Художественная литература», 1966, с. 122.[]

Цитировать

Карпов, А. Начало нового века / А. Карпов // Вопросы литературы. - 1984 - №4. - C. 146-168
Копировать