№5, 1980/Обзоры и рецензии

На магистрали всемирного литературного процесса

Созданная в 1948 году по инициативе президента Академии наук СССР С. И. Вавилова серия «Литературные памятники» пользуется заслуженным признанием как в нашей стране, так и за ее рубежами. По замыслу тех, кто стоял у истоков этого издания, «Литературные памятники» должны способствовать утверждению идей интернационализма, пониманию единства духовного развития человечества, общности культурного прогресса.

«Литературные памятники – это не антология и не хрестоматия, а живое и «материальное» воплощение мирового литературного процесса, учащее современного читателя уважению ко всем народам и ко всем эпохам, к их литературным ценностям, сохраняющим свое значение и для нас.

По словам академика Д. Лихачева, каждое издание должно быть новинкой в каком-то отношении: «В новой, более полной и более научной подаче текста, в новом переводе (если старый перевод нас не удовлетворяет), в новой интерпретации, с новыми комментариями, дополнениями и т. д. Каждое издание серии «Литературные памятники» мы стремимся подготовить так, чтобы оно было хотя бы очень небольшим, но «культурным событием».

За годы существования серии было издано около 250 книг, десятки книг подготовлены к выпуску.

В публикуемых статьях В. Кулешова и А. Зверева предпринята попытка подвести некоторые итоги сделанному серией «Литературные памятники» за три с лишним десятилетия.

* * *

Русская литература занимает достойное место в серии «Литературные памятники». В ней, как правило, уделяется внимание тем произведениям, в которых наиболее ярко проявляется национальное своеобразие русской литературы и в которых особенно отчетливо сказывается присущее ей уважение к другим народам.

Размах огромный: от «Хожения за три моря Афанасия Никитина» до «Василия Теркина» Твардовского. А между ними – золотые россыпи. Альманах «Полярная звезда» А. Бестужева и К. Рылеева, «Северные цветы» А. Дельвига и обещанная «Физиология Петербурга». Вышли воспоминания Бестужевых, С. Т. Аксакова, С. В. Ковалевской, воспоминания Аполлона Григорьева, а впереди еще многие. Вышли «Книги отражений» И. Ф. Анненского, обещаны – «Лики творчества» М. А. Волошина. Широко представлен в планах жанр путешествий, славящий русскую пытливость и отзывчивость. Таковы «Письма об Испании» В. П. Боткина, а на очереди – «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина, «Фрегат «Паллада» И. А. Гончарова. Памятники – это и высочайшие художественные ценности: «Горе от ума», «Евгений Онегин», «Медный всадник», «Детство. Отрочество. Юность», «Казаки», «Анна Каренина», «Воскресение», «Преступление и наказание», «Степь» и многие другие произведения.

Чрезвычайно жива и многообразна внутренняя структура изданий. Тут и писанная и записанная литература. В последнем случае речь идет о фольклоре, который представлен томиком уже вышедшей «Русской сатирической сказки», а в планах стоят еще «Народные русские сказки» А. Н. Афанасьева. Есть памятники в своем уже давно сложившемся виде – бери и печатай: «Книга о скудости и богатстве» И. Т. Посошкова или «Русские ночи» В. Ф. Одоевского. Но есть и памятники, которые нужно разглядеть в их таковом качестве, собрать, чуть ли не «создать». Головоломная работа была проделана по подготовке публикации «Записных книжек» П. А. Вяземского, «Хроники русского», «Дневников» А. И. Тургенева.

Справедливо замечание редакционной коллегии о том, что трудно ответить однозначно на вопрос: какой смысл можно вкладывать в понятие «литературный памятник»?

Верно и то, что единого типа издания для памятников всех стран и эпох, всех жанров не может быть выработано. И все же практически эти типы изданий, по крайней мере в части русской классики, наметились довольно отчетливо. Следует приветствовать ту свободу, с которой составители и комментаторы литературных памятников осуществляли свою благородную задачу. В целом принято за правило: сам памятник на первом месте, а сопроводительный аппарат – дополнение. Но есть и такие тома, где коротенькое разъяснение все же забегает впереди текста. Это те случаи, когда маленькое предупреждение читателю в одну-полторы странички просто необходимо. Надо же разъяснить сразу, что такое этот странный, первый русский «философский роман»»Русские ночи» В. Ф. Одоевского…

Меня нисколько не смущает, что в планах редакционной коллегии не все литературные памятники охвачены, хоть и прошло тридцать с лишним лет со времени основания серии. Серия растет, и постепенно золотая жила выберется сполна. Не смущает и разнобой в издании книжек, не по чисто хронологической последовательности. Даже приятно ощущение «сюрпризности» появления этих книг на прилавке.

В первые годы в серии шли заодно произведения собственно литературные, даже шедевры искусства слова, и произведения чисто исторические. Получалось так, что рядом стояли чисто исторические сочинения А. О. Корниловича и басни И. А. Крылова. Теперь для исторических памятников создана своя серия.

К понятию «памятники» относятся произведения давно прошедших времен, о них мы и должны помнить, возрождать память о них.

«Литературные памятники» уже снискали себе уважение в ученых кругах и читательской массе. Понятна радость обретения малоизвестных страниц родной русской культуры и литературы. А доверие к текстологической и комментаторской добросовестности издателей – источник неподдельных симпатий к этим мгновенно расходящимся темно-зеленым фолиантам серии.

Уж какие произведения несомненно попадают в разряд «памятников», так это наши древнерусские «Слово о полку Игореве», воинские повести о Куликовской битве, «Хожение за три моря Афанасия Никитина» – наши и «Илиада», и «Одиссея». Памятники-долгожители, – десятки поколений обозревали их и восхищались ими, как пирамидами, которыми отмечен исторический путь русского народа. А изданы еще и «Повесть временных лет», и «Новгородские былины», и переписка Ивана Грозного с Курбским, и русская сатира XVII века. Всего не исчислишь…

Надо воздать должное ученым, потрудившимся над критикой текста, комментариями и осмыслением этих памятников: Д. Лихачеву, В. Адриановой-Перетц, Я. Лурье, Л. Дмитриеву, В. Ржиге, М. Тихомирову, А. Робинсону и другим. Памятники, как правило, и где это возможно, были даны в нескольких редакциях или списках, до нас дошедших. Чтобы читатель смог насладиться всеми оттенками разночтений и понял особые условия бытия древнерусских памятников и их функционирование. А некоторые памятники, как, например, сказки и легенды пушкинских мест, – плод энтузиастического собирания.

Здесь не место разбирать глубокие научные проблемы текстологии и интерпретации, которые выдвигаются этими изданиями. Остановимся на тех «изюминках» (при всей субъективности их отыскания), которые делают эти памятники особенно живыми сейчас.

Уместно, может быть, будет и поспорить по поводу некоторых умозаключений комментаторов.

Ратные повести о борьбе русских со степью, Батыем. Мамаем – наша национальная гордость и в юбилей Куликовской битвы еще больше обретут читателей. В материалах к этим томам объяснены все подробности битвы на Непрядве, где 150 тысяч русских разбили 300 тысяч татар, положив на поле свои 100 тысяч. Новый свет брошен в материалах на то, что эта битва имела значение не только для судьбы Руси, но и всей Европы. К такому расширительному толкованию значения именно Куликовской битвы мы еще не привыкли. Вместе с тем в ситуации 1380 года все было сложнее: в составе войск Донского были и литовцы, но не было рязанцея, тех самых, которые первыми пали от Батыя и дали ему отпор, славили своего храбреца Евпатия Коловрата. Научный аппарат погружает нас в атмосферу эпохи и показывает, что церковь в лице Сергия Радонежского внесла свою лепту в духовно-патриотическую мобилизацию россиян на борьбу с Мамаем. Факт общеизвестный. Но как важно его сегодняшнее научное обоснование! Церковь, конечно, еще и эксплуатировала крестьян и была прислужницей трона, но ведь трон-то и надо было как раз укрепить, именно трон московский, даже еще под грозой Мамая. Из двух сторон роли церкви важное значение в тот момент приобретала та, которая помогала национальному единению Руси. При этом комментарий говорит и о малодушных духовных пастырях, и об изменниках общему делу. Всю сложность вопроса на добротном материале закрепляет научный аппарат. А делать это сейчас важно – именно потому, что Куликовская битва в связи с юбилеем стала облюбованным предметом для многих издательств, готовятся о ней тома, скоро она выйдет на газетные столбцы. А уже намечается тенденция к упрощенному, плоскому истолкованию этого события. Опускается разница между русскими сейчас и какими они были шестьсот лет назад. Памятники дают эталоны отсчета исторической перспективы. Иногда же приходится слышать: при чем тут Сергиева лавра и сам Сергий? Донской и без него знал, что делать. Знать-то знал и дело делал, но благословение на битву он получил от Сергия, и все воинство нуждалось в благословении. На Куликовом поле сражались не атеисты, а верующие, русские люди XIV века, которые Мамая звали союзником беса. То есть мы хотим сказать, что в «памятниках» дано подлинно научное понимание сложной проблемы. И было бы жалко, если бы на юбилейной волне эта высота понимания была утеряна.

В «Хожении» Афанасия Никитина замечательны не только обстоятельные объяснения, что собой представляли тогда Тверь и Бахманидокое государство. Важна попытка реконструирования на основе текста внутреннего облика великого тверича, разнообразные формы проявления его личности: внутренняя свобода, яркая индивидуальность. Это вносит серьезную поправку к представлениям о русском человеке столь давней эпохи. Не так уж было сковано его мышление религиозной и патриархальной догматикой. Ведь его «Хожение» имеет чисто светский характер, автору свойственна веротерпимость: «А правую веру бог ведает…» – при всем том Афанасий был православный и крепко держался своей веры. Свободно он принимал нравы и обычаи индусов и других народов, которых встречал. Его «Хожение» автобиографично: в рассказе господствует личный тон, есть и неповторимый лиризм и в то же время чурание фантастического, так еще господствовавшего в самых лучших европейских (тоже единичных тогда) рассказах об Индии «богатой». Только, может быть, не следует согласиться с некоторыми странными толкователями «Хожения», что мечта Афанасия: «Да станет Русская земля благоустроенной и да будет в ней справедливость»- носила утопический характер. Не говоря уже об уроках новейшей истории России, Афанасий имел в виду, как сын своего времени, и общерусские тогдашние цели: он тверич, но пронес через все свое «хожение» общую идею русской земли, был полпредом не только своего княжества, но и всей Руси. А ведь тогда Тверь даже не была присоединена к Москве, это случилось лишь через тринадцать лет после смерти Афанасия.

Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским всегда привлекала внимание ученых. Здесь возникает немало сложных проблем. Схватка оппозиции с деспотизмом не имела перспективы из-за ограниченности позиций Курбского, а перспектива позиций Грозного, думается, не совсем правильно прочерчивается в комментариях (см. стр. 247 – 248). Как ни отвратительна тирания Грозного, как ни справедлив в своих обвинениях и насмешках Курбский, все же деспотизм был одной из сторон складывавшейся прогрессивной абсолютистской власти. Процесс единения Руси продолжался. Вот почему, сдается, что на указанных страницах узко и укороченно отмерено историческое «рацио» деятельности Ивана Грозного: на Западе, мол, был рост городов и возникали капиталистические отношения, а в России произошло «подавление предбуржуазных элементов», «развитие Московской Руси уже двинулось по той наклонной плоскости, которая неизбежно вела к опричной диктатуре». И тут возникает вопрос: наклонная ли плоскость – деятельность Грозного? Опричнина – минус или плюс? Старые споры, но они еще не завершены в науке. Думается, переписка Грозного с Курбским лишь внешне по форме напоминает знаменитые «разговоры» с царями, которые велись русскими писателями ох Пушкина до Толстого, русскими оппозиционерами. Но по сути она не примыкает к этой знаменитой традиции. Курбский альтернатив не предлагал. Исторически он проигрывал спор с Грозным, клеймо «перевертень» подходило Курбскому во всех смыслах. Это не только окрик с трона, но и суд истории.

Есть и второй пласт в переписке: чисто языковой, стилистический. Он исследован в статье Д. Лихачева. Впервые нам так ярко и основательно показывается богатство языковой палитры Грозного, игра разных планов в его посланиях, их обличительный пафос, затаенная дипломатия, срывы, гнев и ирония, «широковещание и многошумие». Их адрес – вся Русь. Четко очерчены параметры и стиля Курбского, ориентирующегося на своего нового читателя, польско-литовское окружение, более утонченного «западника», опирающегося на Цицерона, но озабоченного моральным выгораживанием себя, изменника, «эмигранта». Тут ученый выдвигает много аспектов, важных для осмысления стилей русской речи, когда безотлагательно, совершенно свободно перешагивать каноны речи мог или самодержец, или беглец.

Отрадное впечатление производит «Русская демократическая сатира XVII века». Тут тексты повестей о Ерше Ершовиче, о Шемякином суде, «Калязинская челобитная» и др. Веселые тексты, торжество русской смекалки, остроумия, красного говорения. Но принципиально важен сопроводительный комментарий В. Адриановой-Перетц. Она отыскивает народно-поэтические корни русской демократической сатиры. У меня лично всегда вызывала возражения гипертрофия «смеховой культуры» в книгах М. Бахтина и особенно у его приспешников, прикладывающих все то, что он вывел из Рабле, и к Гоголю, и к русской сатире в целом, которым везде мерещится «карнавальное» начало, словно мы в Венеции… Тут В. Адрианова-Перетц подводит свои основы. И это оздоровляюще полезно. За это большое спасибо ученому.

Достойна высокой оценки работа, которую проделала В. Нечаева над «Записными книжками» (1813 – 1848) П. А. Вяземского. Почерк Вяземского неимоверно трудный. В. Нечаева сняла с текста позднейшую авторскую редактуру, включила цензурные выбросы и то, что Вяземский, даже перед смертью своей, считал печатать «преждевременно». Она распутала соотношение материалов книжек, опубликованных в восьмом, девятом и десятом томах шереметевского издания сочинений Вяземского. Получилась не выборка с компоновкой материала по-своему, как было в издании «Записных книжек» Вяземского в 1929 году, а публикация архивных материалов, подлинных «Записных книжек». Правда, здесь их всего четырнадцать из тридцати шести, но публикация их всех потребовала бы многих томов… Теперь мы точнее представляем эволюцию оппозиционера Вяземского, «декабриста без декабря», соотношение того, что он думал о России и Европе, и того, что позволял себе высказывать как сановное лицо. Ядовитая критика самодержавия, царствования Николая I разлита в «Записных книжках» даже 40-х годов. «У нас самодержавие значит, что в России, – писал Вяземский, – все само собою держится: при действии одних людей все рушилось бы давным давно… У нас власть никогда ничего не выжидает, не торгуется с людьми, не уступает. Это сила, но сила вещественная, против которой даже и при общем повиновении противодействует сила умственная, которая рано или поздно возьмет верх» (стр. 372).

Разрозненность журнальных публикаций, цензурные искажения мешали до последнего времени ощутить во всем объеме общекультурную значимость другого очень важного памятника – «Хроники русского» (заглавие это придумал Пушкин) и «Дневников» А. И. Тургенева, выдающегося мастера эпистолярного жанра. Он вел хронику в виде писем к приятелям из-за границы на протяжении 1827 – 1845 годов: не раз Тургенев бывал в Германии, Англии, Франции, Швейцарии, Италии. Брат декабриста Николая Тургенева, заочно приговоренного к смертной казни, Александр Иванович Тургенев сам был человеком свободомыслящим, другом декабристов и Пушкина. Это он отвез тело погибшего поэта в Святогорский монастырь для погребения. Он был знаком с Лермонтовым, Гоголем. А в Западной Европе – с Гёте, Гумбольдтом, Скоттом, Муром, Ламартином, Шатобрианом, Стендалем, Мериме, Гюго, Бальзаком. Тургенев много сделал для популяризации русской литературы на Западе. Широкая панорама политических, общественных, культурных событий нарисована в «Хронике русского» с точностью очевидца, она достойна стать рядом с лучшими произведениями И. С. Тургенева,

Герцена, Достоевского, в которых с тревогой осмысливались пути общечеловеческого прогресса.

В «Хронике русского» огромное количество имен: парламентские оппозиционеры, лидеры партий, резко очерченные фигуры Шатобриана, Ла-мартина, Ламене… Но симпатии Тургенева на стороне борющихся за счастье, свободу, прогресс. Тургенев сообщает, например, о встречах с французским революционером Филиппе Буонаротти, коммунистом, участником заговора Бабефа: «Он живая хроника последнего полувека…» В молодости знавал Наполеона, жил вместе с ним в его доме на Корсике, но «Буонапарте попал на трон, Буонаротти в тюрьму». Неуютно ему и теперь, во Франции Луи-Филиппа: ему приходится скрываться под чужим именем…

«Хроника русского» собрана, тщательно выверена, и прокомментирована М. Гиллельсоном. Но принципы подачи текста у М. Гиллельсона прямо противоположны тем, которых придерживалась В. Нечаева. Есть два варианта «Хроники русского»: печатный и рукописный. Реконструкция коснулась цензурных купюр и прочих искажений, но в основу положен все же печатный вариант, а не рукописный. Есть ли тут элемент некоторой непоследовательности в серии? Многие куски «Хроники русского» остаются неопубликованными, например часть писем к Е. А. Свербеевой. Не опубликована большая часть писем Тургенева к Жуковскому. В рассматриваемый том вошли лишь «Дневники» за 1825 – 1826 годы. Публикация всех их потребовала бы десятка томов…

«Письма об Испании» В. П. Боткина, несмотря на то, что их в свое время хвалили Белинский и Чернышевский, долгое время ставились под сомнение – подлинные они или мистификация? Существовала версия, что Боткин никакого путешествия не совершал, а скомпилировал их по чужим источникам. Б. Егоров, один из составителей и комментаторов здания «Писем об Испании», Нашел решающее доказательство того, что Боткин в Испании был: письмо к брату Николаю из испанского города Витория от 11 августа 1845 года. Но пришлось снова констатировать, что дата, поставленная в начале шести писем об Испании, фиктивна. Еще ранее исследовавший этот вопрос М. Алексеев выдвинул предположение, что, растягивая время своего пребывания в Испании, Боткин, видимо, хотел повысить читательское доверие к компетентности своих суждений и наблюдений над страной. Кстати, в новом подлинно научном издании «Писем об Испании» уточняется, что Боткин был в Испании с 11 августа до конца октября 1845 года (а не 1846 года, как давал повод думать сам Боткин при первом издании писем в «Современнике»}. Б. Егоров и А. Звигильский в сопроводительных статьях устанавливают значение «Писем об Испании» в истории русской общественной мысли, их печатные источники, точный маршрут путешествия, степень владения Боткиным испанским языком. В этих письмах было много материалов для раздумий о российских порядках, об отсталости страны и эксплуатации властей и церкви. В этом было их политическое звучание. Чрезвычайно богаты они и в познавательном отношении. Это было открытие целой страны, малоизвестной в России. В письмах часто встречаются такие заявления: «Главное несчастие для Испании в том, что она отстранена была от того движения, которое составляет почву новой истории Европы… Вот существенная причина этой удивительной неопределенности всех политических движений Испании» и т. п. (стр. 78).

Можно со вздохом облегчения сказать, что наконец-то изданы «Книги отражений» Иннокентия Анненского, совсем у нас забытые, изданы с добротным комментарием. Ведь об Иннокентии Анненском критике ничего внятного у нас не говорится в энциклопедиях. «Импрессионист»- и только. А сам он очень умное название своих критических сборников – «Книги отражений» – толкует весьма прихотливо, вовсе не в том смысле, в каком мы ожидаем! отражения реального, объективного, а только в том, что «мной владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь в себе, сделав собою».

Какое уж тут «отражение»! Это скорее самовыражение. Худшее, что может быть, – критика «по поводу», когда произведение только предлог для выражения того, что овладело тобой. Но на деле ничего этого не получилось. Как ни субъективен Анненский, много исторически достоверного «отразилось» в его очерках о проблемах гоголевского юмора, о Достоевском, о Тургеневе, о трех социальных драмах («Горькая судьбина», «Власть тьмы», «На дне»), о «драме настроения» («Трех сестрах»), в очерках о Гейне, Ибсене, о Бальмонте, Л. Андрееве, Пушкине, Гончарове. Везде оригинальный мыслитель, мастер сжатого стиля. Его «импрессионизм» сродни нынешнему «эссеизму». Но эссе Анненского при всех установках на «дух музыки», на передачу не завершенных логических построений, а лишь мыслей-импульсов несут очень много зорких наблюдений над художественным текстом, структурой образов, композиции целого. Да, Анненский исходил из того, что слово не адекватно мысли, что лишь по пути к символическим идеалам молено формулировать в бренном слове «тайны ремесла» символы красоты у русских писателей. Но нередко Анненский касается на самом деле «невыразимого», неоднозначного, того трепетного в искусстве, которое требует разговора со знанием, разговора бережного. Анненский умер в 1909 году, но как живы его «заходы» и «проходы» в заповедных областях художественной формы, как умеет иногда он схватывать едва мерцающие явления, аберрацию явлений, их перекосы и неожиданные лики в сложной лаборатории нашего сознания и воображения! Не только ли теперь наше литературоведение и литературная критика, разумеется, на основе ленинской «теории отражения», выходят к этой сложности раздумий, открытий и откровений. Приходится лишь удивляться, как импрессионист Анненский мог так много усмотреть в литературе своего времени и вокруг действительно бывшего, втуне пропадавшего или властно опечатанного чьим-то безапелляционным мнением. Один из критиков в 1910 году объяснял причины непонимания книг Анненского современниками. Книги были не только сложны, но главным образом недостаточно была развита эстетическая культура русской читающей публики: «Мы не привыкли в России к этой утонченной, мудреной, «не прямой» манере критического письма…» Сопроводительный аппарат ныне объясняет и снимает мудрености Анненского. Многие из них оказываются мнимыми, многие – действительно уязвимы. Но при этом Анненский начинает блистать новой красой, которую у нас есть все возможности понять лучше его современников.

Как видим, выход почти каждого тома «Литературных памятников» представляет собой возрождение важной культурной ценности. Каждый – плод подлинно научного поиска, кропотливой исследовательской работы. Такого же рода и выпущенная М. Азадовским научная реконструкция «Воспоминаний Бестужевых». М. Азадовский выправил огрехи столетней давности, допущенные в публикациях М. Семевского, П. Бартенева и в издании «Воспоминаний братьев Бестужевых» под редакцией П. Щеголева 1917 года. Аналогичный сборник, основанный на рукописных фондах, выходил в 1931 году, но он был слишком произволен по своей композиции. М. Азадовский же строго опирается на рукописный фонд, заново дает проверенный текст, убирает ненужную чересполосицу в материале и выявляет сокровенный замысел главного блюстителя всех бестужевских преданий – Михаила Бестужева, – задумавшего написать свои воспоминания в виде двух больших статей. А этот замысел дает иной принцип организации материала в томе. В том включены также воспоминания Александра Бестужева о знакомстве с Грибоедовым, рассказ Николая Бестужева под подлинным своим названием «Шлиссельбургская станция», ряд ценных писем. И в итоге по-новому встают в сознании фигуры всех пяти братьев Бестужевых, погибших в водовороте 14 декабря. Обрисовывается оптимистический, а не мученический пафос их деяний. Выявлено качественное своеобразие их воспоминаний в результате сопоставления их с воспоминаниями декабристов Якушкина, Розена, Завалишина, Басаргина и др.

Но встречаются в серии иного рода заслуги текстологической и комментаторской работы. «Эталонное» значение имеет издание романа Достоевского «Преступление и наказание», подготовленное Л. Опульской, которую можно по праву назвать одним из замечательных советских текстологов (Л, Опульская внесла вклад также и в издания произведений Толстого и Чехова). Проделанная ею работа над «Преступлением и наказанием» послужила существенным подспорьем при подготовке текста этого романа в издании тридцатитомного Полного собрания сочинений Достоевского.

Воздавая должное заслугам изданий русских классиков в серии памятников литературы, я все же не могу не поделиться некоторыми своими сомнениями относительно границ и характера этого издания и своими критическими замечаниями по отдельным вопросам. Самое сейчас время осознать пути и плоды серии в свете богатого опыта.

Нас предупреждают, что серия не будет дублировать другие издания. Но как быть с отбором материалов, если завершено уже издание двухсоттомной мировой литературы, если в полном разгаре идет выпуск пятидесятитомной библиотеки мировой литературы для детей, продолжают издаваться стихи Тютчева, Фета, Некрасова в том уникальном отборе, который не составляет ничьей привилегии. Понятно, например, издание в серии «Дум» Рылеева, «Вечерних огней» Фета, «Последних песен» Некрасова или издание «Опытов в стихах и прозе» Батюшкова. Это издания, предпринятые самими поэтами, с ними они входили в литературу, как, например, с альманахом «Физиология Петербурга» явились в литературе молодые писатели «натуральной школы». Но что в таком случае в рассматриваемой серии представляет собой лирика Тютчева вообще? Конечно, весь Тютчев – шедевр и памятник, но как быть тогда с пушкинской, лермонтовской, некрасовской лирикой вообще? Со временем здесь издадут и их? Тогда размываются рамки между серией «Литературные памятники» и всяким другим изданием любого из классиков русской литературы. Те издания могут быть не менее добросовестными и научными. Или бросается в глаза ничем не объяснимый, странный выбор памятника среди других шедевров того или другого классика, скажем, из Пушкина – «Евгения Онегина» и «Медного всадника». Но такими же памятниками могут быть и «Пиковая дама», и «Капитанская дочка». Или: почему из Л. Толстого в памятники попадают ранняя трилогия, «Казаки», «Анна Каренина», «Воскресение»? А остальные произведения? И вообще возникает вопрос: куда ведет такой путь отбора? С точки зрения эстетического вкуса все верно. Но как быть с логикой? Меня не смущает разномасштабность произведений, отобранных как памятники. Конечно, несоизмеримы «Странник» А. Вельтмана и «Анна Каренина» Л. Толстого. Выход в свет «Странника» Вельтмана радует именно в серии «Литературные памятники». Перед нами – забытое, но любопытное произведение, и давно пришла пора ввести его в круг читательских и научных интересов. Но вот по поводу романа Толстого я сильно сомневаюсь, целесообразно ли его печатать в данной серии.

Может возникнуть возражение: хороши и «Письма об Испании», и «Странник», нужно же как-то «выравнять» всю серию при помощи бесспорных памятников. Но, во-первых, с самими шедеврами не все в ладу, их ряды избирательно вырублены; во-вторых» нужно ли так «выравнивать» серию? Гораздо ровнее выглядит она, когда рядом будут доставлены издания забытых, не собранных, не выявленных еще как должно произведений. За них большое спасибо. Зачем же вперебивку с ними ставить такие вершины, до которых никогда не дотянуться «Записным книжкам» Вяземского или «Хронике русского» Тургенева? Всегда ли, положа руку на сердце, редакционная коллегия готова доказать, что произведение, десятки раз печатавшееся, вводится в серию потому, что тут обещана текстологическая

революция, выработка «эталона», без которого нельзя обойтись при дальнейших публикациях. Ведь ничего специфического не прибудет в наши сокровища, если, скажем, еще раз будет просто издана, но с грифом серии подборка отдельных критических статей Добролюбова. А так именно и произошло с книгой «Н. А. Добролюбов. Русские классики, Избранные литературно-критические статьи». Ничего, по сути дела, нового в этом издании не было. Все тексты даны по изданию 1862 года, подготовленному Чернышевским, или по известному советскому девятитомнику. Может, подобным образом будут изданы и критические статьи Белинского, Писарева и других русских критиков? Или «повезло» только Добролюбову?

А вот еще один дискуссионный вопрос. Как видно из сказанного выше,, никого не удивляет «сотворение» составителем литературного памятника. Но сотворение сотворению – рознь. Скажем, был смысл в издании особой книгой «Истории моего знакомства с Гоголем» С. Т. Аксакова. Первая ее часть – собственно воспоминания о знакомстве – не раз издавалась и вошла в сборник «Гоголь в воспоминаниях современников». И дело здесь не в ней, хотя и она тщательно сверена но рукописи и вычищены отдельные неточности. Суть дела во второй части, которую надо было реконструировать по выпискам из семейной переписки и дневников, переписки с Гоголем, как в свое время все это приготовил сам С. Т. Аксаков, в виде единого комплекса материала. Но его подборка до нас не дошла. Материалы оказались рассредоточенными по различным хранилищам. Опыт же Н. Павлова составить их в «Русском архиве» 1890 года оказался малоудачным и даже порочным, так как Н. Павлов редактировал аксаковские документы в соответствии со своими реакционными субъективными установками и исключал из аксаковских писем все одобрительные отзывы о Белинском, опускал критические высказывания Аксаковых об отношении Гоголя к царю и др. Рассматриваемое нынешнее издание ценно как раз попыткой реконструировать подборку материалов, сделанную некогда С. Т. Аксаковым, и пополнить ее другими материалами. Заслуживает внимания и сопроводительный аппарат.

Но странным представляется «сотворение» памятника, который называется перепиской между Ф. М. Достоевским и А. Г. Достоевской. Слов нет, как важна эта переписка. Известна многострадальная история печатания писем Достоевского под редакцией А. Долинина, когда заключительный, четвертый том вышел после тридцатилетнего перерыва. И сейчас в печатающемся тридцатитомном издании мы не скоро дождемся писем Достоевского, так как вышел лить девятнадцатый том. И все же в принципе письма Ф. М. Достоевского к А. Г. Достоевской печатались дважды и будут еще раз напечатаны в тридцатитомнике. Письма А. Г. Достоевской к мужу в значительной части уже приводились в комментариях к указанным изданиям, и есть возможность их полный текст дать в комментариях тридцатитомника. Это можно специально предусмотреть. Конечно, как говорится, нет большого греха: отчего бы не иметь такой полезной книги, как переписка Достоевского с женой? Однако известно, что в издательстве «Художественная литература» запланирована целая серия переписок писателей. Не лучше ли осуществить такой замысел серии переписок, а не выборочный том, как переписка Достоевского с женой. Во всяком случае, намечается дублирование, ненужная конкуренция, игнорирование возможностей весьма реальных. Как быть с понятием «памятники» в таком Случае – трудно сказать: оно смещается куда-то в сторону, происходит какая-то его девальвация.

И наконец, о некоторых мелких упущениях, неточностях, ошибках. Они разные, их скорее немного, чем много. Но поскольку рассматриваемая серия – издание серьезное, «эталонное», то указать на недочеты имеет прямой смысл.

Было » бы желательно при переиздании «Записных книжек» Вяземского дать хотя бы краткое описание содержания остальных книжек, не вошедших в этот том. Перевод сочинения Минье «Антонио Перес и Филипп II», служивший Боткину материалом для его «Писем об Испании», был напечатан в «Отечественных записках» в 1847 году не в 10 и 11 номерах, а в номерах 9 и 11. Вряд ли можно согласиться с Б. Егоровым, что В. Г. Белинский в период «Современника» отказался от идей утопического социализма. Это его заявление уже оспаривалось в дискуссии о революционных демократах на страницах «Вопросов литературы»: Белинский отказывался не от идей утопического социализма, а от утопических способов доказательств его необходимости; он зорче вглядывался в политические и экономические порядки, царившие в Европе, чем многие его современники. Так, по-видимому, было бы вернее сказать о Белинском, когда мы сравниваем реализм его мышления, например, с мышлением Боткина. Немножко несвязанными оказываются характеристика либерализма Боткина и высокая оценка его «Писем об Испании» со стороны Чернышевского. Приложенный к изданию отзыв Чернышевского оказался никак не осмысленным в статье Б. Егорова. В статье Е. Маймина о «Русских ночах» Одоевского, очень содержательной, слишком громко, на мой взгляд, сказано, что «Русские ночи»- один из самых сложных и драматических «этапов» в истории русской литературы. Тут слово «этап» не очень подходит. Ничего не сказано в статье об участии Одоевского в издании «Отечественных записок», когда в них сотрудничал Белинский. Ни слова нет и о некрологе о Пушкине как «солнце нашей поэзии», написанном Одоевским в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду». О «шеллингианстве» Одоевского говорится слишком восторженно, как исповедовании принципа «цельности», универсальности познания. Но ведь Одоевский был приверженцем и реакционной «философии откровения» Шеллинга.

Различного рода указатели и подсобные материалы в «Литературных памятниках», как правило, осуществлены на высоком уровне. И все же сталкиваешься иногда с трудностями и проблемами. Недавно при подготовке двухтомника сочинений Марлинского я пользовался изданием «Полярной звезды» в серии памятников и не раз удивлялся тому, как много осталось непрокомментированных мест в критических статьях А. Бестужева (Марлинского). В конце тома приложен список сотрудников «Полярной звезды» за все три года ее издания, но нет обратных отсылок на страницы, где и как упоминаются эти сотрудники, и потому пользоваться таким указателем трудно. Есть список писателей, упоминаемых в статьях Бестужева, с подробной характеристикой, но в характеристиках мало учитываются те конкретные обстоятельства, по поводу которых они упоминаются Бестужевым, а эти-то обстоятельства и смысловые значения важнее всего. Бестужев называет и массу произведений, не говоря об авторах, но и они не попали ни в один из указателей этого издания. Основное мое предложение состоит в следующем: хорошо бы сузить профиль серии до памятников уникального значения, редких или погребенных еще в архивах, требующих реконструкции, ввода в научный оборот, представляющих несомненное престижное значение. А если уж издавать шедевры классики, то необходимо приводить разумные доводы, из которых было бы ясно, почему предпочтено именно это произведение.

В. КУЛЕШОВ

* * *

В утопическом романе Луи-Себастьена Мерсье «Год две тысячи четыреста сороковой» – с ним не так давно познакомила наших читателей серия «Литературные памятники» – повествователь, погруженный в «сон, которого, возможно, и не было», бродит по Парижу далекого будущего и всем сердцем радуется осуществлению идеалов просветительского века. Старый книжный червь, он чуть не первым делом направляет свой путь в Королевскую библиотеку. Чудо из чудес! Вместо длинной анфилады залов, до потолка уставленных тесно забитыми стеллажами, перед ним скромных размеров комната, а в ней несколько шкафов, которые вместили всю мудрость, накопленную человечеством. Быть не может! При всей своей проницательности Мерсье, конечно, не мог вообразить себе ни теорий «аудиовизуальной культуры», которой через двести лет Маршалл Маклюэн вознамерится заменить «гутенбергову галактику», ни даже простого микрофильмирования. Небогатство главного хранилища книг в будущем Париже тут же наводит его на мысль о каком-то страшном бедствии, уничтожившем былые сокровища. Наверняка их ждала судьба тех александрийских манускриптов, что погибли в огне, той античной классики, что исчезла под скоблящим ножом не по разуму усердного клирика на заре средневековья.

Но нет, пожара не было и не было трагических заблуждений скованного догмами рассудка. А было вот что: ученые мужи XXV века подвергли ревизии доставшееся им духовное наследство и, руководствуясь не верой, но строгой рациональностью, порешили избавиться от всего того хлама, который не соответствовал их представлениям как об «истинной физике», так и об «истинной морали». Все сочинения, которые были ими признаны «либо легкомысленными, либо бесполезными, либо опасными», сложили в пирамиду высотой с Вавилонскую башню, рассудив, что гигантский костер будет достойным жертвоприношением «истине, здравому смыслу и хорошему вкусу». Кое-что сохранили в извлечениях, и только «самое лучшее» переиздали – само собой, после предварительной чистки: к чему читающим тратить время на устаревшие идеи и на суждения, чья бесплодность, а то и аморальность стали очевидны с высот достигнутого прогресса?

Мерсье в восторге. Его ничуть не смущает, что уже никто и никогда не прочтет ни «ветреного» Анакреона, ни «нудного» Геродота, ни «мерзкого» Аристофана. Горацию повезло больше: послания сохранили, хотя и подредактировав, а вот оды предали огненному погребению – они ведь значительно «ниже его посланий». Пощадили и Тацита, но дают читать лишь «людям с благородным сердцем», поскольку этот автор излишне мрачен и, чего доброго, внушит неподобающе «дурное мнение о природе человека».

По той же причине немилостиво обошлись с английскими философами-скептиками, которые тщились «расшатать основы морали». Монтеня тоже сократили – и поделом: разве всегда безупречны его мысли? Впрочем, ему нечего сетовать, от Сенеки, к примеру, уцелело меньше четвертой части. Ну, а что касается Паскаля, Боссюэ и прочих любителей «опровергать или утверждать какие-то смехотворные догматы», вместо того чтобы способствовать совершенствованию порядков и нравов, – их книги без разбора швыряли в костер вкупе с миллионами романов и поэм, чьи авторы хлопотали об одном лишь «обманчивом блеске остроумия, который вводит в заблуждение разум».

Культура уплотнилась и окостенела, выровненная по рационалистическому стандарту, как солдатская шеренга по правофланговому. Такая упорядоченность порой покоробит и Мерсье. Он будет что-то, лепетать в защиту Анакреона, но «весьма убедительные доводы» собеседника-библиотекаря тут же заставят его отступить. Он поежится, взяв в руки тощую книжицу Вольтера, собранную из многочисленных фолиантов его испепеленных писаний, но, с другой стороны, зачем потомкам дерзкие выходки и человеческие слабости фернейского мудреца, которые, без сомнения, «обесславили бы его имя в веках»? И колебания Мерсье исчезнут, еще жарче разгорится безграничный авторский энтузиазм: «Мудрость и любовь к порядку – вот чем руководствовались при сей кровавой, но полезной операции».

Легко себе представить весь ужас Мерсье, доживи он до нашего века, когда «полезная операция» из области утопических грез переместилась в сферу практического действия: в Германии 30-х годов, в Китае 60-х… Понятно, что всякая попытка установить здесь прямую аналогию была бы недопустимым упрощением, и все-таки, читая Мерсье, невольно задумаешься об истоке и устье, о глине и горшечниках, явившихся под другими небесами, в другие времена. Выход книги Мерсье в серии «Литературные памятники» важен среди прочего и тем, что она особенно четко дает почувствовать современнику резкость противоречий и глубину иллюзий тех людей круга «Энциклопедии», чьими усилиями XVIII век вошел в историю как век разума. А он ведь был (во всяком случае, для культуры Запада) едва ли не важнейшей отправной точкой последующих исканий и идейных битв.

Но существеннее, пожалуй, другое. Оставив в стороне максимализм автора, желавшего выступить Ювеналом своей эпохи, мы обнаружим у Мерсье логичное обоснование того принципа, с которым и по сей день приходится поминутно сталкиваться, когда дело идет об отношении к культурному достоянию прошлого: «…Отобрать самое ценное, отвергнув то, что таковым не являлось», – иными словами, проявить жесткую и достаточно одноплановую избирательность, руководствуясь преобладающими на данный момент понятиями о ценностях подлинных и мнимых.

А такой принцип, при всей его внешней логичности и бесспорности, на деле таит в себе угрозу слишком чувствительных потерь – и хорошо еще, если восполнимых. Митрополит Фотий, распорядившийся замазать древние новгородские росписи и переделать иконостасы, по-своему тоже отбирал самое ценное. Да только ли Фотий!

В литературе потери действительно невосполнимые редки.

И все же. Дело даже не в том, что можно назвать многие десятки авторов и произведений, не переиздающихся десятилетиями, даже столетиями, – и, значит, фактически не существующих для целых читательских поколений по той лишь причине, что им никак не удается попасть в лад с меняющимися представлениями о наиболее ценном. В конце концов имена возвращаются, произведения, пусть и с огромным порой запозданием, получают свое признание, как, например, получила его в наши дни живопись Рокотова, Боровиковского, чьими работами теперь гордится любой музей, хотя еще лет двадцать назад эти полотна первыми отправляли в запасник, когда становилась тесновата экспозиция.

Дело прежде всего в той выборочности восприятия и освоения устоявшейся, бесспорной классики, которая и оправдывается все тем же принципом «самого ценного». Допустим, никому теперь и в голову не придет выбрасывать из того же Вольтера страницы, на которых он «имел несчастье осыпать пошлой, трубой бранью Жан-Жака Руссо». Но вот сводить его наследие к нескольким наиболее знаменитым вещам, игнорируя весь остаток, – в издательской практике случай настолько заурядный, что, кажется, по-иному и быть не может. И с положенным интервалом в десять – пятнадцать лет выходит очередное «Избранное», состав которого опытный читатель определит и не заглядывая на последнюю страницу. Все тот же «Кандид», все тот же «Задиг» и «Вавилонская принцесса». Да еще «Микромегас». И иногда для разнообразия «Магомет». Представление о писателе определено лишь теми произведениями, которые особенно прославились. А в итоге оно не может не оказаться обуженным, лишенным многомерности.

Тут уже вполне реальной становится опасность верхоглядства. Слишком много звеньев исчезает в той протяженной цепи духовных и эстетических традиций, влияний, отталкиваний, поисков, противоборств, в той реальной истории литературы, которую увенчивают, но вовсе не исчерпывают нетленные шедевры.

Слишком часто среди этих исчезнувших звеньев оказываются и такие, которые обладают правом на ключевое значение, может быть, и не меньшим, чем те кульминации процесса, чьими свидетельствами сохраняются для потомков выдающиеся произведения. И слишком привычной делается сглаженность, уверенная поступательность и безликость самого процесса даже в сегодняшних истолкованиях (предложенных, к примеру, в некоторых вузовских учебниках).

Достоинство и особое значение книг серии «Литературные памятники», думается, состоит прежде всего в том, что удобная схема – от шедевра к шедевру – была здесь отвергнута с самого начала и с самого начала методично, продуманно, основательно осуществлялось восстановление действительной литературной истории в ее сложности, драматизме, диалектике, в многообразии ее путей.

Очень часто это было, собственно, не восстановление, а открытие наново: и крупных талантов, и замечательных книг, и общего вклада отдельных литератур или художественных эпох в мировую сокровищницу. Сегодняшний высокий научный и читательский авторитет серии завоеван как раз такими открытиями.

Тридцать два года назад серия открылась «Хожением» Афанасия Никитина и Цезаревыми «Записками о Галльской войне» – выбор, сразу же показавший основные установки всего издания, по мере возможности выдерживающиеся на всем протяжении его пока еще недолгой, но богатой истории. «Литературным памятникам» более всего интересен и дорог процесс общения культур, и, по замыслу учредителей серии, каждая книга должна служить для читателей своего рода «хожением» по неизведанным или давно забытым тропам художественного материка. Этот материк неизменно воспринимается редакцией серии как единое пространство, не перегороженное глухими заборами национальной изолированности и исключительности.

Диалог культур, портрет литературной эпохи, перекличка эпох, а как конечная цель- картина всей литературы человечества, возникающая из выстроившихся на полке выдающихся произведений словесного искусства: и писанных, и записанных, фольклорных. Цель, поставленная перед собой серией «Литературные памятники», грандиозна: «охватить памятники всего мира, различных народов и всех эпох… напомнить о единстве культурного развития человечества и о ценностях, созданных на всех континентах и во всех странах» 1. Работы здесь на многие десятилетия.

Впрочем, необъятным кажется и то, что уже сделано. Сотни книг, расположившихся на дистанции в несколько тысячелетий: от китайского «Шицзина» (XII-VII века до н. э.) и повестей Древнего Египта до стихов Поля Элюара и рассказов Уильяма Фолкнера. Поистине «шествие народов» на длительном историческом пути, если воспользоваться образным выражением Н. Конрада, долгие годы стоявшего во главе серии.

Понятно, что в ее структуре инонациональным памятникам принадлежит особое место. И количественно, и по сути они составляют основной массив издания. Вместе с тем создавая и основные трудности, с которыми это издание сталкивается.

В самом деле. Держа в мысленных планах «живое и «материальное» воплощение мирового литературного процесса» 2 как важнейшую задачу серии, на практике редколлегия, конечно, вынуждена считаться с объективной – пока что – неосуществимостью подобного начинания во всей его полноте. Слишком ощутима неравномерность темпов развития различных областей нашего литературоведения. И его успехи и отставания серия выявила с резкой наглядностью.

Можно было пойти проторенной дорогой чисто внешнего преодоления таких трудностей, погнавшись за немедленной географической и исторической полнотой и удовлетворяясь наличным состоянием дел, к примеру, в арабистике или в изучении фольклора индейцев, хотя удовлетворяться тут нечем. Тогда трех десятков лет вполне бы хватило, чтобы обрисовать контуры литературного процесса под всеми широтами и во все времена.

Но у «Литературных памятников» иные цели, иная внутренняя сущность, и такой путь был отвергнут. Издание здесь предпринимается только при том непременном условии, что оно может быть научно обеспечено – текстологически и комментаторски, и каждая книга серии в известной мере увенчивает долгие штудии филологов, пусть даже непосредственно и не участвующих в подготовке тома для «Литературных памятников».

Эту основательность, неторопливость можно только приветствовать. Однако пока следует запастись терпением, не требуя завершенности картины мирового процесса, возникающей из чтения книг серии. Как ни стремятся ее руководители соблюдать принцип всемирного охвата, преобладание в «Литературных памятниках», разумеется, получили те литературы, которые давно и основательно изучаются отечественной филологией: античная и западноевропейские. Куда скромнее представлен испано-язычный литературный мир. Лишь начинается – в рамках серии – освоение памятников восточноевропейского происхождения; изданы Коханозский, Потоцкий, Мицкевич, недавно появилось прекрасно подготовленное «Жизнеописание» Софрония Врачанского, но еще ждут своей очереди произведения чешские и словацкие, произведения венгерские и румынские.

Примерно та же картина и в восточном разделе серии. Несколько интереснейших памятников литератур Китая и Японии, многотомная «Махабхарата» и другие индийские памятники. Заметно менее богата арабская «глава». Еще и не начиналась разработка литературных сокровищ Малой Азии, Кореи, Вьетнама…

Так что довольно шатким оказывается расхожее, несколько романтическое убеждение, что «Литературные памятники» – это серия, «представляющая слово всех народов земли», «купол, пространная сфера, объемлющая множества художников равных времен» 3 и т. п. Подобная «сфера» – дело будущего, и, думается, неблизкого. Фактически же структура этой серии, как и других издательских начинаний сходного типа («Библиотека классики», выходящая громадным тиражом в «Художественной литературе», оставшаяся незавершенной «Библиотека драматурга», которая много лет велась в «Искусстве»), определяется взаимодействием многих факторов: достигнутым уровнем той или иной области литературоведения и художественного перевода, исторически сложившимися связями, читательскими интересами, прочными или пока только возникающими контактами с культурой других народов – всего не перечислить.

Важнейшим звеном в этой цепи остается литературоведение. Это оно призвано, глубоко освоив художественную культуру иной страны, выявить в ней близкое, интересное, поучительное для нас, пробудить настоящий интерес. Тогда устойчивым будет внимание к такой культуре, тогда не придется сетовать на нехватку специалистов и переводчиков, а в конечном итоге выиграет наш читатель. За примерами ходить недалеко – достаточно перелистать справочники «Литературных памятников», напечатанные в 1967, 1973 и 1978 годах. Скажем, удивительно ли, что из всех славянских литератур наиболее «везучей» оказалась в академической серии польская? И суть наверняка не в том, что польская литература дала миру больше художественных ценностей, чем чешская или болгарская, – сопоставления этого толка неизбежно условны и произвольны, да и программа серии настаивает на равном уважении к литературному наследию всех народов. Но вот накопленные традиции культурного общения, степень изученности, наличие квалифицированных переводчиков – по любому из этих, на практике решающих критериев неизбежен польский «приоритет».

Конечно, чрезвычайно важен сам факт, что подобные «приоритеты» возникают, в общем-то, вынужденно – редакция «Литературных памятников» хотела бы от них уйти. Определяя принципы серии, Н. Конрад в 1967 году писал, что задача «Литературных памятников» как раз в том, чтобы расширить бытующие представления о составе мировой классики, основанные «на достижениях европейского литературоведения к началу XX в.» 4. Шесть лет спустя Д. Лихачев подтвердил верность серии сформулированному Н. Конрадом принципу единства мирового развития и культурной ценности всех эпох. И сегодня исходная установка «Литературных памятников» выдерживается, насколько это практически возможно.

Есть, правда, отдельные крайности, которые уже не объяснить только объективными факторами: отсутствием специалистов, сравнительной новизной материала. Так, очень уж большая редкость в серии – испанские памятники. А ведь в настоящее время у нас появилась целая плеяда талантливых переводчиков-испанистов, и литературоведы, работающие над испано-язычным наследием, добились многого. Видимо, все еще сказывается устаревшее представление о периферийной роли испанской литературы в мировом, даже в европейском процессе.

Или вот столь заметное преобладание французских памятников, например, над немецкими: французский раздел серии наиболее полон и богат, а выбор всегда строго мотивирован. Но беда в том, что издательские возможности «Литературных памятников» далеко не безграничны, и, пожалуй, следовало бы их расходовать более равномерно. За последние пятнадцать лет поэтическая серия, которая составляет в «Литературных памятниках» самостоятельное звено, пополнилась томами Бодлера, Эредиа, Аполлинера, Сандрара, Элюара, – как не порадоваться энергии и систематичности, с которой осваивается богатейшая национальная традиция, для конца XIX и для XX века обладающая бесспорным мировым значением. Одно худо: вся поэзия того же периода за пределами Франции представлена в серии только «Новыми стихотворениями» Рильке. Не составит труда доказать соответствие любой из пяти французских книг критериям и требованиям серии. А с другой стороны, не надо быть специалистом, чтобы почувствовать, что такой баланс не соответствует истинной истории литературы.

Это несоответствие тревожит. Еще Н. Конрадом было четко сказано: «Главная задача нашей серии – научная, историко-литературная». И далее: «…Первые соображения, которыми мы руководствуемся при выборе памятников, – соображения историко-литературные в приложении к каждой из отдельных литератур. Но помимо рамок отдельных национальных литератур есть и рамки общей, литературы человечества; в этих же рамках литературные произведения сопоставляются уже не по месту, занимаемому ими в системе литературы данного времени, а,: по аналогичным – с точки, зрения общественно-исторического существа – историческим эпохам» 5. Ученый подчеркивал важность устанавливаемых серией соотнесений: объединенные ею памятники разных литератур выявили бы картину больших художественных движений, историю жанров и стилей, реальный ход всего эстетического развития. «Жизнеописатния» Плутарха, должны были дополняться «Жизнеописаниями» Сыма Цяня, «Шахнаме» – рыцарскими поэмами Руставели и Тассо, лирика Дю Белле – лирикой Саади и Ду Фу. Так получала осуществление, идея единства истории мировой литературы, несущая в себе неисчерпаемый гуманистический смысл.

Положенная в фундамент серии, эта идея остается и по сей день неизменной, но с нею не так уж редко расходится практика – и не только из-за причин, над которыми редакция «Литературных памятников» не властна. Как-то все меньше чувствуются в серии «рамки общей литературы человечества», зато все настоятельнее делается забота о том, чтобы не упустить ничего существенного в истории отдельных литератур. Тем. самым меняется – и жаль! – замысел серии, а перевес одних литератур над другими далеко не во всех случаях оправдан соображениями, историческими и эстетическими. Кто, к примеру, возьмется доказать, что английское Просвещение было для общей литературы человечества, явлением менее значительным, чем французское? Но вот каталоги «Литературных памятников» подводят именно к такому заключению. Как представлен в серии английский XVIII век? Без Филдинга, Стерна, Смоллетта, лишь «Роксана» Дефо, голдсмитовский «Гражданин мира», «Письма к сыну» Честерфилда, томик Марии Эджворт да «Мельмот» Метьюрина (правда, появление этой книги – действительно выдающееся событие). А французский? Тут и «Трактаты» Руссо, и трехтомный Робеспьер, и Марат (тоже трехтомный), и Прево, и Мариво, и Ларошфуко,,,. и Парни, и Шодерло де Лаклр, и Шамфор, и Мерсье, и Кребийон, и Ретиф де ла Бретон. Не слишком ли щедро? Ведь надо вспомнить и, о том, что еще больше, чем английская, обойдена немецкая литература той поры – поры Гёте, Шиллера…

Это замечание, кажется, легко парировать, сославшись на многотомные собрания сочинений Гёте и Шиллера, изданные «Художественной литературой», на соответствующие английские и немецкие тома «БВЛ» (впрочем, и французские авторы XVIII., века представлены во внеакадемических изданиях достаточно пропорционально). Однако суть в том, что книга в серии «Литературные памятники явление совсем иного рода, чем та же книга, изданная вне этой серии. Это отмечено и Д. Лихачевым: издавая по преимуществу уже известные или прежде бывшие известными памятники, серия не копирует,, а предлагает новинку – либо новый перевод, либо дополнения, уточненную редакцию, обширный комментарий и т. д. 6. Да важен и сам факт приобщения книги к той академической классике, чьим общепризнанным опознавательным знаком служит темно-зеленый переплет «Литературных памятников».

Здесь дело отнюдь, не в формальной, престижности. Академическая серия – не антология, не гигантская хрестоматия. По мысли Н. Конрада, она должна была служить Материальной основой «Истории всемирной литературы», с 60-х годов разрабатывающейся в стенах АН СССР. А Д. Лихачев уже трактует функции серии гораздо шире: она опередила многотомную академическую «Историю» и, собственно, сама сделалась своего рода всеобщей историей литератур, предложив «самостоятельную концепцию развития мировой литературы и ее ценностей» 7. Такое определение научной сущности серии, разумеется, заставляет по-новому взглянуть и на проблему ее взаимоотношений с внеакадемическими изданиями классики. Если руководствоваться сухой логикой, выходит, что авторы и произведения, не попавшие в состав «Литературных памятников», остаются и за пределами данной концепции развития мировой литературы. Но подобная прямолинейность обернулась бы нелепостью: в серии, например, не появлялись ни Шекспир, ни Сервантес, ни Гёте (о классиках более близкого времени уже не говорим), – неужели и они за рамками концепции, или, может быть, концепции просто нет, а господствует стихийность?

На самом деле концепция давно сложилась, просто она строится не на принципе полноты представительства великих и выдающихся, обязательном для литературоведческой «Истории». Принцип иной: под «литературным памятником» понимается произведение, которое обладало большой культурной значимостью для своей эпохи, сыграло существенную роль в художественной эволюции и, обогатив литературу сравнительно далекого от нас времени, сохраняет интерес по сей день – не только исторический, а в какой-то мере и непосредственно читательский. За этой общей – и, конечно, приблизительной – формулой стоит четкое понимание изменчивости материального состава того, что мы называем литературой. Разного рода записки, путешествия, литературные биографии, эпистолярные циклы, трактаты, эссе и т. п., долгое время оставлявшиеся за пределами литературы (как это и сегодня происходит в практике неакадемических изданий), исторически неотделимы от литературы. Эти «неканонические» жанры в целом ряде случаев сыграли исключительно важную роль в движении литературы, включая и общую литературу человечества, и, уделив им по справедливости большое внимание, редакция серии делом подтвердила свое намерение восстанавливать мировой процесс в его исторической полноте, и истинности. Как раз на этом направлении, думается, серию ожидали ее самые большие удачи, идет ли речь о Плутархе или о Монтене, о письмах Плиния Младшего, диалогах Цицерона, древнеиндийской «Артхашастре» или «Опытах» Бэкона.

Как раз поэтому знаменательно, что первым инонациональным произведением в серии стали «Записки, о Галльской войне». Выбор мемуаров Цезаря указывал на назначение всего издания, которое вводит (или возвращает) в широкий научный и читательский обиход памятники, исключительно важные для понимания эпохи их появления, дополняющие представления о реальном составе классики той или иной поры, а: в то же время закладывающие большую традицию – жанровую, стилистическую. Так, для тех целей, которые преследует серия, трактат Катона «Земледелие», быть может, и важнее, чем многократно у нас издававшиеся беспримесно художественные произведения римских авторов того же времени. В сознании римлян такие трактаты были фактами литературы, и если, как водится в издательской практике, игнорировать подобные факты, исказится, осовременится и вся картина тогдашнего литературного развития8.

Сегодня очевидны огромные заслуги серии «Литературные памятники» в деле реконструкции многих пропущенных или забытых звеньев художественной традиции. Открыв, например, «Характеры» Феофраста, современный читатель не только по-новому ощутит действительность и литературу, отделенную от нас двадцатью четырьмя столетиями, но и отчетливо осознает исходное значение этой античной рукописи для целого жанрового пласта последующей художественной культуры вплоть до Лабрюйера и даже до XX века. «Письма к Луцилию», своеобразнейший моралистический роман-трактат в эпистолярной форме» раскроют перед современником не только сущность философии стоицизма и духовный мир Сенеки, но и неисчерпаемость той формирующейся под его пером традиции, которая сохраняется на всем протяжении истории новой лит тературы, закрепляясь во множестве сходным образом построенных произведений, а иногда и прямых имитаций (как в недавнем романе американца Джона Херси «Заговор», где мысли Сенеки и его художественный инструментарий оказываются органичными для постижения нравственных проблем, выдвинутых молодежными «революциями» и всей общественной ситуацией на Западе 60-х годов).

Такие примеры можно множить и множить. Но вот что примечательно: в последнее время наметилась тенденция сближения структуры «Литературных памятников» с общепринятой структурой, которой подчинен отбор из наследия прошлого в других издательствах, прежде всего в«Художественной литературе». Теперь в академической серий гораздо более привычен, чем прежде, «канонический» роман, «каноническая» поэзия и драма. Публикуемые серией произведения обычно не совпадают с теми, которые можно найти в каталогах «Художественной литературы», но нередко совпадают имена – и там и здесь Прево, Гейне, Бальзак, Мелвилл, Мицкевич. Главное же, все чаще стали совмещаться направления работы. И в «Литературных памятниках» основное направление теперь пролегает через массив признанной классики, хотя она как будто и не должна определять программу серии.

Чем это вызвано? Прежде всего эволюцией, которую за три десятка лет не могла не претерпеть серия, как всякое Живое и творческое начинание. Эволюция несомненна. Тиражи выросли во много раз, а значит, изменился и круг читателей, – нельзя не учитывать их новые запросы, смещающиеся, конечно, в область несомненных и общеизвестных шедевров, знакомых и привычных имен. Обрела самостоятельность серия исторических памятников, осуществившая некоторые давние идеи литературной серии (издания Геродота, Макиавелли) и заставившая предшественников строже ограничиваться Областью бесспорной литературы.

И все-таки перемены, видимо, вызваны прежде всего тем, что с ходом лет все реальнее становится возможность на самом деле предложить в рамках серии определенную концепцию мировой литературы, доказывая ее публикацией важнейших памятников. А для любой концепции такого рода важнейшими, разумеется, остаются памятники, каждый из которых – сам по себе эпоха в художественной жизни человечества. Внимание редакции закономерно концентрируется на тех именах и произведениях, которые знаменуют собой вершины мирового процесса, и властно заявляет о себе стремление к полноте картины. Очень наглядно оно обозначилось, например, в публикациях великих произведений мирового фольклора. Читатели серии уже получили и «Роланда», и «Сида», и «Нибелунгов», и «Гильгамеша», и обе «Эдды», ц«Пополь-вух», и «Эпос сербского народа», и эпические сказания Китая, Индии, и два тома, содержащих циклы былин, и «Нарты», и «Скандинавскую балладу» – объемность, завершенность истории фольклора самых разных народов в рамках серии сегодня кажутся вполне достижимыми.

Сложнее обстоит дело с литературной классикой. Ее, попросту говоря, слишком много – приходится выбирать. В целом ряде случаев выбор преследовал цель дополнить наши знания о том или ином из великих писателей, предложив либо вовсе неизвестные, либо малоизвестные его тексты. Так, Боккаччо был представлен не «Декамероном», а «фьямметтой» и «Фьезоланскими нимфами», Руссо – не «Исповедью», а трактатами, Байрон – не «Дон Жуаном», а дневниками, Мелвилл – не «Моби Диком», а «Белым бушлатом». Такой путь, думается, наиболее плодотворен; позволяя избежать дублирования, он вместе с тем включает большие имена в формирующуюся концепцию истории литературы и согласуется с общими принципами серии.

Иногда «Литературные памятники», выполняют роль первооткрывателя и по отношению к великим явлениям мировой культуры. Так произошло, к примеру, с Гриммельсгаузеном. «Симплициссимус» и сам по себе памятник огромного исторического и художественного значения, а кроме того, он фактически открыл для нас весь мир немецкого литературного барокко (позднее был издан еще «Шельмуфский» Рейтера, углубивший наши представления об этой эпохе в развитии немецкой литературы). Так произошло и с «Гептамероном» Маргариты Наваррской, со «Смертью Артура» Томаса Мэлори, с «Мельмотом» Чарльза Роберта Метьюрина, – список, если все перечислить, будет длинным.

Иногда, наконец, серия предлагает издание очень хорошо известного произведения, давая либо дополнение, либо новый перевод, либо расширенный научный аппарат. Так были изданы Данте, Прево, Бальзак – «Неведомый шедевр» и «Поиски абсолюта», «Атта Тролль» Гейне, том Гофмана. Со временем, возможно, основной формой в серии как раз и станет научно подготовленное издание прославленных произведений – этот путь уже сделался магистральным для ее русского раздела. Что касается разделов инонациональных, здесь еще, в сущности, непочатый край работы. Заметим, кое-что можно было бы сделать и раньше. За последние десятилетия Н. Любимовым выполнены новые переводы Рабле, Сервантеса. Фактически эти работы впервые представили нам «Гаргантюа и Пантагрюэля», «Дон Кихота» в выверенных, полных, блистательно переведенных текстах. Казалось бы, где как не в академической серии должны были они впервые увидеть свет? Увы теперь это уже далеко не новинка для читателей. А ведь было бы странным, если серия, предлагающая свое понимание мирового процесса, обошла бы стороной такие его кульминаций, как творчество гигантов Возрождения.

Шекспир пока не фигурирует и в перспективных планах серии. Отчего так? Известный афоризм, что каждое поколение должно по-своему прочитать величайшие произведения, созданные человечеством, к Шекспиру относится в полной мере. Потребность в современном переводческом и исследовательском прочтении его наследия исключительно остра, а авторитет «Литературных памятников», на мой взгляд, просто обязывает серию взять на себя эту ответственную задачу. Но пока суд да дело, задачу взяло на себя другое издательство – в «Искусстве» готовится новое шекспировское собрание сочинений.

Невозможно наперед сказать, каким оно получится. Только, во всяком случае, академического тома оно не заменит.

Потому что академических изданий не заменяли и самые удачные книги, подготовленные вне Академии наук. Ограничимся одним примером. В 1970 году вышел в свет сборник «Лирики вагантов», переведенной и прокомментированной Львом Гинзбургом, а затем в «ББЛ» появился том «Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов» в серии «Литературные памятники» издание «Поэзии вагантов» относится к 1975 году, оно подготовлено М. Га смотровым. Сравнить эти книги поучительно. Лев Гинзбург был пионером освоения большого и многокрасочного наследия бродячих школяров-голиардов, прежде известного у нас только узкому кругу специалистов. Он решительно отверг поверхностное восприятие вагантских стихов как поэзии легкомысленной и гедонистической по духу, выявив в старинных текстах тогдашнюю правду жизни и необыкновенное разнообразие художественных оттенков – от бичующей сатиры до высокого трагизма. Не притязая на законченную характеристику явления, его небольшая антология донесла дух и смысл, интонации и образность поэзии вагантов и открыла для нашего читателя совершенно ему неизвестную яркую страницу культурной истории раннего средневековья.

К своему материалу Л. Гинзбург подошел как художник, вживаясь в непривычный и заманчивый мир вагантского бытия, этики и творчества, отыскивая естественные русские аналогии этому специфическому строю мироощущения и образного видения. Навряд ли хоть кого-нибудь из читателей «Лирики вагантов» смутило, что переводчик отказался от хореического восьмистопника вагантской строки и от обычных в ней цезур, более того – выпускал утомительные повторы лишь мелочами разнящихся строф, а где-то, наоборот, дописал собственную строфу, удачно завершившую стихотворение. Важен был конечный результат: книга вышла цельной, глубоко своеобразной, поэтически незаурядной и, отступая от оригинала во многих частностях, вместе с тем донесла все наиболее существенное из переводимых текстов, сделала их фактом русского стиха.

Для академического издания, однако, такого рода вольности были бы неоправданными, и М. Гаспаров следует другим принципам. Размер и цезуры оригинала им сохранены с наивозможной тщательностью, текст воплощается по-русски с намерением передать все его внутренние особенности, а если М. Гаспаров как переводчик не находит для этого средств, то как комментатор он немедленно поясняет, какой смысловой или чисто стиховой оттенок не удалось воплотить в переводе. Сами тексты выбраны после изучения огромного материала, собранного несколькими поколениями исследователей, и сокращения делаются только в тех случаях, когда совершенно очевидны позднейшие контаминации и добавки ранних переписчиков, обычно составлявших свои сборники без всякой цели и плана. Расположение текстов у М. Гаспарова призвано напомнить средневековый рукописный сборник, точнее, восемь сборников, в каждом из которых есть свой центральный поэтический мотив – «Житье и бытье», «Рим и мир», «Любовь и неволя» и т. д. (Правда, здесь есть свое неудобство: в подавляющем большинстве случаев тексты вагантов анонимны, и все же после долгих штудий удалось выделить нескольких авторов, но в издании «Литературных памятников» такие стихи снова оказались распыленными- авторских подборок нет.)

Различия, как видим, существенны. М. Гаспаров пишет, что превосходная работа Л. Гинзбурга ставила целью «перевести то, что хотели выразить ваганты в своих стихах; мы же стремились… переводить то, что действительно сказано в текстах их произведений». Добавим, что к академическому изданию, как всегда, приложен очень обстоятельный комментарий и большая научная статья, в которой, помимо многогранного анализа поэзии вагантов, содержится концепция всего эстетического порубежья X-XII веков, когда в поэзии происходил переход от античности к средневековью, – вагантские стихи невозможно понять вне этого историко-литературного контекста.

В, антологии Л. Гинзбурга этот, контекст, – конечно, в полной мере учитывается, но его почти не видит и не чувствует читатель. В книге М. Гаспарова повсюду ощущается твердая почва филологического, шире – культурологического осмысления предмета. Отсюда вовсе не следует, что эти два издания противоположны друг другу. Они адресованы разным читателям: тот, кто желал бы познакомиться с вагантами и насладиться остротой их ума и глаза, скорее предпочтет книжку, вышедшую в «Художественной литературе», – но если пробудившийся интерес окажется глубоким, незаменим будет том из серии «Литературных памятников».

Функция этой серии, когда ее книги, строго говоря, не открывают то или иное явление, наверное, в том и заключается, чтобы добиваться многоплановости, историчности и научности осмысления уже отчасти нам известных эпизодов из истории мировой литературы, при этом обязательно включая отдельный факт в систему целостного истолкования художественного процесса, которое предлагает серия. Это трудно, но «Литературным памятникам» по силам. И «Поэзия вагантов» – одно из бесспорных подтверждений такого вывода.

Можно указать и на другие подтверждения. Их немало, даже если ограничиться изданиями последних лет. «Легенда о Тристане и Изольде», «Смерть Артура», «Цветы Зла», «Новые стихотворения» Рильке, «Жизнеописание»Врачанского внутренней структуры и самого замысла издания, призванного на конкретном материале концептуально объяснить крупное художественное явление, идет ли речь о рыцарском романе, или о судьбах символистской поэзии, или о южнославянском Возрождении XIX века. Чем больше таких изданий, тем ощутимее за их разнообразием обозначается то общее понимание развития мировой литературы, которое вырабатывает серия «Литературных памятников».

Чтобы оно приобрело стройность и завершенность, серии с неизбежностью следует дать и свою интерпретацию величайших эстетических свершений, как это уже до известной степени сделано по отношению К русской литературе, представленной в «Литературных памятниках» и Пушкиным, и Достоевским, и Толстым. Не приходится сомневаться в том, что со временем то же самое будет сделано и по отношению к литературе мировой, хотя понятны трудности, ожидающие серию на таком пути, да и времени подобная работа потребует немалого. Зато она окупится сполна.

Тип издания книги в «Литературных памятниках» давно определился: текст памятника предшествует сопроводительным статьям и комментариям, так чтобы читатель мог познакомиться с самим произведением без предварительных подсказок, а статьи, как правило, выходят далеко за рамки творчества публикуемого автора, намечая широкий исторический, культурный и художественный фон. Произведение освещается всесторонне, текст обычно выбран по наиболее авторитетным зарубежным изданиям, а иногда дается и его творческая история – варианты, разночтения и т. п. В изданиях серии можно найти и сведения о судьбе того или иного памятника в России, а иногда и несколько переводов произведения, показывающих, как менялось у нас его восприятие. Например, «Сонеты» Мицкевича в «Литературных памятниках» – это факсимильная перепечатка московского издания 1826 года на языке оригинала и целая антология русских переводов за полтора столетия. «Цветы Зла» содержат не только полный современный перевод бодлеровского шедевра, но и многочисленные образцы прежних переводов, нередко выполненных выдающимися русскими поэтами9.

Проблема перевода, разумеется, принадлежит к числу наиболее сложных проблем, с которыми сталкивается серия. Дело не только в нехватке переводчиков, прежде всего с так называемых «редких» языков. Дело главным образом в тех особых требованиях, которым должен удовлетворять переводчик, работающий для «Литературных памятников».

Серия стремится утвердить образец филологического перевода, то есть не переложения, а определенного рода интерпретации, строго подчиненной эстетическим и стилистическим нормам оригинала, В целом наш художественный перевод за последние десятилетия отошел от подобной строгости, увлекшись куда более заманчивым «соперничеством» с переводимым автором, благо на это благословил столь высокий авторитет, как Жуковский. Если рассматривать издания «Литературных памятников» с точки зрения сегодняшних споров о путях переводческого искусства, эти книги важны тем, что напоминают о первой обязанности переводчика: смирив себя, неукоснительно следовать за автором, к которому он обратился. Переводы в «Литературных памятниках» (особенно прозаические) часто суховаты, стилистически громоздки, порой искусственно архаичны, но они во всяком случае точны. При таком подходе к тексту не редкость чисто художественные потери, однако для целей, которых добивается серия, более всего важна смысловая точность и наивозможная близость стилистики оригинала и перевода, а это ценности бесспорные.

Вокруг «Литературных памятников» постепенно сложилась особая группа переводчиков, руководствующаяся принципами, которым подчинено все это издание. Многие из них и печатаются преимущественно в этой серии, внося в ее работу очень большой и серьезный вклад. Им часто приходиться иметь дело с текстами, представляющими исключительную трудность для перевода, и тем весомее достижения таких мастеров, как З. Александрова, И. Бернштейн, А. Бобович, Н. Демурова, С. Ошеров, Г. Стратановский, А. Шадрин – называю только тех, кто всего больше сделал для серии, дав нашим читателям русского Монтеня и Метьюрина, Сенеку и Мэлори, Тацита и Маргариту Наваррскую…

Перемены, ‘которые за последнее время наметились а общей структуре серии, затронули и область перевода: все чаще появляются произведения, уже публиковавшиеся по-русски, и возникает проблема выбора: взять ли уже имеющийся перевод либо заменить новым. Позиция редколлегии сформулирована Д. Лихачевым: «…Мы против того, чтобы при наличии многих переводов того или иного произведения печатать только современные переводы» 10. На практике, однако, эта позиция не всегда выдерживается. И не всегда отступления от нее кажутся оправданными.

Обратимся к двум примерам замен старых переводов в изданиях «Литературных памятников». Готовя в 1967 году «Малые произведения» Данте, редакция могла бы воспользоваться широко известным переводом «Новой жизни», принадлежащим Абраму Эфросу (1934). Однако был дан современный перевод, сделанный редактором этого тома И. Голенищевым-Кутузовым. Оправдана ли была такая замена? Безусловно оправдана. За тридцать с лишним лет, разделяющих два перевода, восприятие Данте у нас серьезно изменилось – и не в последнюю очередь благодаря многочисленным научным публикациям самого И. Голеншцева-Кутузова, крупнейшего специалиста в этой, области. Новый перевод не только выправил ряд неточностей старого, но и содержал углубленное филологическое прочтение памятника в контексте всего творчества Данте и более того – всей европейской культуры его эпохи. Фактически работа И. Голенищева-Кутузова была новым открытием великой книги, вехой в русской судьбе итальянского гения.

А вот пример другого рода. Два года назад отдельным изданием вышел в серии «Атта Тролль» Гейне в новом переводе П. Карпа, ставшем уже десятым по счету русским переводом поэмы. Представляется, что и сам выбор в данном случае довольно спорен: у «Литературных памятников» есть куда более серьезные «немецкие долги», а Гейне у нас достаточно освоен и за пределами серии – напомним о двух многотомных собраниях сочинений и готовящемся третьем, о многочисленных массовых изданиях, да, наконец, почему взят именно «Атта Тролль», а не «Германия» или «Книга песен»? Еще сомнительнее необходимость в замене превосходного перевода В. Левика. В самом деле, удалось ли П. Карпу выявить в своем переводе какие-то новые оттенки поэмы, передать ускользавшие от предшественников грани смысла и черты образности? Навряд ли. Перевод достаточно традиционен, в чем легко убедиться, дав себе труд сличить тексты П. Карпа и В. Левика.

С поэтическими переводами дело в серии обстоит вообще, хуже, чем с переводами прозы. Жаль, что в книгах «Литературных памятников» так нечасто встречаются имена многих наших ведущих поэтов-переводчиков. Без них публикуемые серией поэтические тексты подчас выглядят тоскливо однообразными, удручающе обесцвеченными в своей механической стиховой правильности, а то и просто взывающими к пародии, как, скажем, некоторые переводы из книги «Скандинавская баллада».

Строже должна быть требовательность серии к эстетическому качеству ее переводов, потому что так высока марка «Литературных памятников». И некое художественное единообразие помещаемых в серии переводных стихов – а оно в последнее время стало остро чувствоваться – не может не встревожить: не стало бы нормой такое положение, когда стих «Нибелунгов» едва отличим от стиха Расиновых трагедий.

Престиж серии не нуждается в рекомендациях, и шероховатости, пусть даже мелкие, тут режут глаз. Читая, например, «Белый бушлат» Мелвилла, в целом изящно и непринужденно переведенный покойным И. Лихачевым, невольно запнешься там, где, может быть, и не возроптал бы, появись та же книга без академического грифа. Гриф обязывает ; ко многому, оттого и подосадуешь, когда в русском тексте появляются такие позднейшего российского происхождения словечки, как «сачок», «махануться», «кореш». Когда они еще дополняются столь красочными российскими речениями, как «батюшка» или «басурманский».

О неблагополучии в области перевода у нас теперь пишут постоянно. «Литературные памятники» – издание, где это неблагополучие, пожалуй, наименее ощутимо. Однако для серии столь высокого уровня это вряд ли большой комплимент.

От нее уместно ожидать образцов, по которым будет равняться наше переводческое искусство. А они здесь пока что уж слишком редки.

Сопроводительные статьи в «Литературных памятниках»- это почти всегда работы, знаменующие собой значительный успех советского литературоведения. Некоторые из них можно смело признать статьями-открытиями; если ограничиться изданиями самого последнего времени, таким эталоном является статья М. Алексеева к «Мельмоту» Метьюрина. Это тот случай, когда первостепенной важности памятник осмыслен на богатейшем культурном и эстетическом фоне эпохи, в его значении и для своего времени, и для дальнейшего движения литературы, в его истоках и последующих отзвуках как на английской, так и на общеевропейской литературной почве. К подобному типу исчерпывающего исследования тяготеют все наиболее удачные: статьи в «Литературных памятниках».

Другой вопрос, насколько полно реализуется такое стремление, – это уже зависит от авторов, и различия, конечно, достаточно заметны. Существенно, что выработался сам принцип построения литературоведческой статьи, которая в изданиях «Литературных памятников» почти неизменно затрагивает сложные общие проблемы истории литературы, а вместе с тем содержит детальный разбор публикуемого произведения – и все это на сравнительно небольшом пространстве. Ясны преимущества таких статей над обычными предисловиями, напоминающими по необходимости усеченный очерк «жизни и творчества».

Целый ряд книг академической серии не только восполнил пробелы в существующих у нас историях национальных литератур, но и заставил по-новому взглянуть на важнейшие теоретические вопросы, связанные с характеристикой методов, направлений, жанровой эволюции, развития поэтики. Программа разработки в рамках серии собственной концепции истории мировой литературы обретает благодаря таким статьям реальное и конкретное содержание.

Обширные комментарии, приложенные к каждому тому «Литературных памятников», взаимодействуют со статьями, не просто поясняя текст, но и указывая на источники его образов, тем, мотивов, на литературные параллели и переклички, на наиболее интересные идеи предшествующих интерпретаторов произведения и т. п. В качестве примера подлинной целостности научного аппарата издания можно назвать ту же «Поэзию вагантов», где чтение комментариев не менее увлекательно и поучительно, чем знакомство со статьей. Тем, кто привык к изданиям другого характера, может показаться излишней обстоятельность, с которой в «Литературных памятниках» разъясняются для неспециалиста трудно уловимые, однако важные оттенки текста. Порой жалуются, что обилие сносок утяжеляет чтение. Но «Литературные памятники» ведь и не рассчитаны на беглое перелистывание в метро.

Сетования отчасти справедливы лишь в том, что для изданий серии предусматривается подчас излишне подробный реальный комментарий. Может быть, редакция не совсем отчетливо представляет себе, каков читатель ее книг: Они адресованы человеку достаточно эрудированному. Сам характер публикуемых памятников почти неизменно предполагает читателя, достаточно сведущего в мифологий, истории, культуре.

Ему, вероятно, незачем объяснять имена и события, о которых этот читатель должен знать еще со школьной скамьи. Но почему-то комментаторы часто считают такую популяризацию своим долгом. В результате примечания обрастают множеством ненужных подробностей. Так, в комментарии к роману Мерсье нам растолковывают, чем знаменит  Ахилл и кто такой Цицерон, указывают, что Бастилия – это бывшая парижская тюрьма, а Плутон – владыка подземного мира, Фемида же – богиня права, сообщают, что индульгенциями назывались, у католиков грамоты в знак отпущения грехов и что Крез был несметно богатым человеком. Исключение? Ничуть. Откроем «Ючерки Элии» Чарльза Лэма, только что изданные. Для них потребовался громадный трудоемкий комментарий, раскрывающий множество давно исчезнувших понятий,, скрытых намеков, тонких литературных реминисценций. Ювелирная работа. А вместе с тем комментируются: Чосер, Янус, Нерон, валлиец, илоты, Гименей, Овидий, Карл XII Шведский (можно подумать, что русские читатели Лэма не помнят «Полтаву»). И Понтий Пилат, и плоды Гесперид, и воды Тантала, и кузница Циклопов… Даже М. Гаспаров поддался этому, поветрию, внеся в свой комментарий к «Поэзии вагантов». такое пояснение: «.Жена Одиссея – Пенелопа, образец примерной супруги; супруга Ясона – Медея, ревнивица и преступница».

Серьезнее, впрочем, другая проблема: определенный разрыв между реальным комментарием и разбором тех тонкостей поэтики и стилистики, которые нет возможности анализировать в статье к памятничку. Столь органично соединенные в той же «Поэзии ваган» тов», в «Цзетах Зла», в Овидиевых «Письмах с Понта» и еще некоторых изданиях серии, эти два компонента часто распадаются, а точнее, реалии поглощают собой весь объемистый текст примечаний. Тогда том «Литературных памятников» в этом отношении оказывается как две капли воды похож на издание обычного типа, и вся разница в количестве и подробности сносок; Специфика серии, в таких случаях видна не столь отчетливо, а ведь серия и дорога прежде всего своей специфичностью и незаменимостью.

Сегодня, на тридцать третьем году существования, «Литературные памятники» напоминают строительную площадку, где возводится сложный монументальный комплекс из десятков зданий, объединенных общим архитектурным замыслом. Какие-то дома достроены почти да верхних этажей, какие-то только начаты, а там вот только разравнивают участок и, тянут первую линию коммуникаций. Все еще в лесах, где-то не навешены двери, где-то недостает балконов, и работы впереди так много, что кажется, будто она едва начата, – невозможно угадать, какое зрелище откроются глазам, когда стройку покинут последние рабочие.

Однако отойдем на положенное расстояние или представим себя в самолете, идущем на снижение и зависшем минуту-другую прямо над этой площадкой. Впечатление окажется совсем другим: четко просматриваются отстающие участки, но не менее четко – и контуры всего ансамбля, который будет возведён там, где сейчас лишь намечены его опорные точки и внутренние соотношения. Замысел зодчих прояснится и наверняка захватит своей масштабностью, логичностью и отвагой.

Контуры того величественного ансамбля, который возводят архитекторы серии «Литературные памятники») наглядно определились, дело за окончательным материальным воплощением их идей. Хотя построить предстоит, видимо, больше, чем построено, с уверенностью можно сказать, что проект рассчитан безошибочно, – работа ведется год от года убыстряющимся темпом, не требуя коренных изменений чертежа, подготовленного три с лишним десятилетия назад. Итогом станет огромный и внутренне целостный свод памятников литературы человечества за всю его историю – уникальное, не имеющие аналогий издание, достойно увенчивающее труд нескольких поколений советских филологов.

  1. Д. С. Лихачев, Задачи серии «Литературные, памятники», «Русская литература» Г977, N 4, стр. 104.[]
  2. Там же, стр. 105.[]
  3. В. Турбин, Связь времен, «Новый мир», 19те, N 8. стр. 250. 252.[]
  4. »Литературные памятники. Итоги и перспективы серии», «Наука», М. 1967, стр. 6. []
  5. »Литературные памятники. Итоги и перспективы серий», стр. 7. 18. []
  6. См.: «Русская литература», 1977. N 4. стр. 108.[]
  7. «Литературные памятники». Справочник, «Наука», М. 1973, стр. 35.[]
  8. Об этом писал Н. Конрад. См. «Литературные памятники. Итоги и перспективы серии», стр 7.[]
  9. Правда, между этими изданиями есть различие, – думается, в пользу «Сонетов»: они даны в целостном современном переводе В. Левина, а прежние переводы выделены в «Дополнения». Бодлер, дается в корпусе издания то старыми, то новыми переложениями: выбор не всегда мотивирован, а история «русского Бодлера» просматривается не столь отчетливо.[]
  10. »Русская литература», 1977. N 4. стр. 108. []

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 1980

Цитировать

Кулешов, В. На магистрали всемирного литературного процесса / В. Кулешов, А. Зверев // Вопросы литературы. - 1980 - №5. - C. 202-239
Копировать