№1, 1970/На темы современности

Мой путь в публицистику

Я пришел в публицистику нечаянно, можно сказать, забрел в нее, как герой Грибоедова, – «шел в комнату, попал в другую». Хотя, по размышлении, может быть, это и не так уж нечаянно и не так случайно: если моим первым шагом в литературу был рассказ, то вторым – целиком воинственно-публицистическая книга «Буржуазия и религия» и вслед за нею, до первого романа «Самстрой», еще ряд подобных же. А самокритически оглядываясь на свою художественную прозу, я и в ней (и в «Марье», и в «Чести», и особенно в «Повести о юности») вижу значительный налет публицистичности, которая в одном отношении, в отношении «чистой художественности», может быть, и ослабляла ее (я это знал и чувствовал), зато в другом, в отношении доходчивости и влияния на широкого читателя, на мой взгляд, усиливала, и потому я шел на это сознательно. Внутренним оправданием для меня было то обстоятельство, что – конечно, с соответствующей поправкой на масштабы явлений – целый ряд наших великих писателей вносили в свое творчество весьма значительные «дозы» публицистичности и в конце концов в своем гражданском стремлении познать «жизни мышью беготню» переходили к чистой публицистике.

Что-то в этом духе получилось и у меня, хотя, повторяю, совершенно «нечаянно», само собою. А потому я не берусь ничего абсолютизировать, высказывать свои какие-то категорические, императивные мысли и формулы или делать обобщения, а просто я хочу поделиться своими личными, сугубо личными – и путем, и опытом, и самочувствием в той, «другой комнате», куда я попал.

Если взять, например, «Марью» или «Повесть о юности», то это были книги о хороших людях и, в частности, о благополучной, светлой юности, ее высоких устремлениях и идеалах. И писал я об этом честно, искренне и если в чем-то ошибался, то тоже честно, искренне, без всякого сознательного стремления что-то приукрашивать или лакировать. Я писал, что видел и как понимал, и никак не думал, что когда-то буду писать о совершенно обратном – о юности трудной, тяжелой и даже преступной и притом так же честно и искренне, без всякого стремления что-то смаковать или очернять. А просто сама владычица-жизнь взяла меня «за шкирку» и повернула, заставив увидеть то, чего я не видел раньше.

Сначала это получилось в форме беллетристической. После «Повести о юности» я хотел писать новую очередную повесть о школе на новом этапе, когда в школу пришел труд, введено было совместное обучение, и, вероятно, из этого получилась бы именно очередная малозначащая повестушка. Я ходил по школам, собирая к ней материал, конечно, по хорошим школам, приглядываясь и присматриваясь тоже к самому хорошему и интересному. И вот из такой хорошей школы, новостройки, с крепким коллективом, хорошим директором, после разговора с ним о случающихся, несмотря на всю эту «хорошесть», ЧП я попал в детскую комнату милиции. И получилось, как в театре с вертящейся сценой: то перед вами богатый особняк, с вазами, колоннами, а то вдруг кирпичная стена с облупленной штукатуркой и какие-то бочки из-под тухлой капусты. Так и тут: я увидел жизнь с другой стороны, увидел нечаянно, без умысла, не разыскивая ее и не помышляя о ней. И тогда встал вопрос: что с ней делать? Как относиться к ней и как ее понимать?

Конечно, мимо этого можно было пройти с самой непобедимой как будто бы аргументацией: это нехарактерно, это недоказательно, я лучше буду писать об отличниках и комсомольцах. Но что же делать с той, «другой» жизнью? И тут я столкнулся с историей, которая потом легла в основу «Чести»: на скамью подсудимых сели тринадцать ребят, в основном учащихся, во главе с учеником 10-го класса, сдававшим уже экзамены на аттестат зрелости. Из этих тринадцати человек у восьми – родители члены партии, у шести – работники МВД, у четырех – педагоги. И тогда я понял, что передо мной открылась громадной важности общественная проблема, пройти мимо которой было бы моим писательским и гражданским преступлением. Я предчувствовал и понимал все сложности и трудности этой темы как в ее разработке, так и в реализации и испытал потом эти трудности в полной мере, но отказаться от нее мне не позволила совесть.

Так родилась «Честь».

В истоках ее лежит, следовательно, не какой-то нездоровый интерес к низменным, или, как у нас принято говорить, к негативным, сторонам жизни, не смакование и не любование ими, а именно то тревожное, гражданское чувство перед лицом этих негативных сторон, которое поднялось и захватило меня и которым я счел себя обязанным поделиться с народом.

– Ни одному гению не удалось решить проблему преступности, не удалось это и вам, – так (я считаю необходимым это сказать) обосновал свой отказ в напечатании «Чести» в одном журнале его главный редактор.

На это я ему ответил:

– В гении я не лезу – это во-первых. Решать проблему не берусь – это во-вторых, да и вряд ли ее может кто-либо решить единолично. Но посмотреть на нее с точки зрения нашего времени я считал и считаю своим долгом и уверен, что эта повесть будет напечатана если не при мне, то после меня.

Я отказался от всех предложенных мне перестроек и навечно признателен покойному Евгению Поповкину, главному редактору журнала «Москва», который после бурного обсуждения повести, на котором даже раздавались голоса, что эта повесть вредна, заявил мне: «Трусы в карты не играют, будем печатать». И напечатал.

Так появилась «Честь».

Признаюсь, на этом я считал свою миссию законченной: я выполнил «долг, завещанный от бога мне, грешному», а говоря более «низким штилем» – «отписался» и готов был с облегчением вздохнуть. Но не тут-то было: пошли письма – потоком, лавиной, точно открылся какой-то клапан.

Цитировать

Медынский, Г. Мой путь в публицистику / Г. Медынский // Вопросы литературы. - 1970 - №1. - C. 73-78
Копировать