Модель или сама наука?

Вспоминая «Человеческую комедию», убеждаешься, что среди двух с лишним тысяч героев эпопеи – представителей всех сословий, всех главных профессий Европы XIX века – нет яркого и сильного образа ученого. Богач Валтасар Клаас из повести «Поиски абсолюта» – ученик Лавуазье, но сам он ближе к алхимии, чем к химии. К осуществлению пророческой идеи превращения элементов он приступает, вдохновленный не наблюдениями над природой, а предвзятыми натурфилософскими посылками. В математически точно выверенном замысле Бальзака не было, пробела. Не случай и не авторский произвол привели к тому, что Лавуазье и другие подлинные натуралисты остались за пределами эпопеи, а перед натурфилософами двери ее раскрылись. Ученые тогда еще не занимали сколько-нибудь заметного места в сознании общества.

И после Бальзака долго еще авторы фантастических проектов, разнообразные, чудаки одни представляли науку в литературе.

Гениальные научные открытия второй половины XIX века сделали неизбежной ломку этой традиции. Неожиданно открылось, что микробиолог, с педантичной тщательностью окрашивающий тысячи препаратов, и физик, изучающий рассеивание альфа-частиц при прохождении их через тонкие металлические пластинки, совершают дело, определяющее будущее человечества, что героизм их и подвиг мысли иного, высшего, порядка, чем у Клааса.

С тех пор испытатели природы овладели вниманием писателей. Среди героев Тургенева появляется человек с естественнонаучным мышлением. Поль де Крюи показывает ученых на поле боя за человеческие жизни. Синклер Льюис в «Мартине Эрроусмите» вводит читателя в современную лабораторию: тут трагедии совершаются и победы торжествуются в области точного эксперимента и точной мысли.

Новую «Человеческую комедию» написать без образа ученого, без идей науки немыслимо. Каждый читатель знает, что управляемый термоядерный синтез в несколько раз повысит уровень жизни, а синтез неуправляемый – разрывы водородных бомб – может на столетия отбросить человеческую культуру.

Неизбежность рассказа о науке в современной литературе определяется не только грандиозностью решаемых задач. В науке проявляются удивительные характеры, трагические конфликты, ярко освещающие современную нам эпоху.

В романе «Несчастный случай» Мастере изображает исследователя, который, действуя почти неосознанно, кончает жизнь самоубийством. Он понимает: физикам удалось победить природу, овладеть энергией ядерного распада, но эти невиданной мощи силы отданы обществу, по моральным установлениям недалеко ушедшему от каменного века; он чувствует, что есть и его личная вина в происходящем.

На глазах старших поколений в годы культа личности протекала героическая борьба Николая Ивановича Вавилова и его учеников, Прянишникова и его школы за передовую науку, основанную на безукоризненных экспериментах. В борьбе этой Вавилов, человек абсолютной моральной чистоты и правдолюбия, погиб, и не один он. Описать эту трагедию, не касаясь научных проблем, лежащих в ее основе, невозможно, как невозможно было бы создать «Ромео и Джульетту», «абстрагируясь» от любви.

Когда-то Огарев писал: «Математическая формула скорости падения, как общее отвлеченное понятие, остается сама по себе, в своей истине, помимо живого человека, но живая жажда знания, сила выдумывания, преданность Ньютона своей задаче была поэзией его жизни и не враждебна кисти художника».

В наше время кажется правильным расширить эту формулу. Пока падало легендарное ньютоновское яблоко, можно было отвлечься от содержания эксперимента. При мысли о падении водородной бомбы такое отвлечение исключено.

Когда речь идет о биологических проблемах, имеющих самое непосредственное отношение к тому, быть ли человечеству сытым или голодным, больным или здоровым, читателя не удовлетворяет легко обозримая внешняя, надводная часть научного поиска, он стремится проникнуть внутрь темы. Страсть к науке, научной правде требует себе места в литературе наряду с такими изначальными темами, как любовь.

Во времена Пастера научную тему можно было еще в какой-то мере решать по формуле: человек против природы. Теперь, в результате гигантского роста значения науки, обстановка усложнилась. Прогрессивному ученому зачастую приходится бороться не только со злыми силами природы, но и с людьми, сознательно или бессознательно мешающими использовать результаты открытия, с обстоятельствами общественной жизни.

С этим сталкивается каждый литератор, пишущий о науке; сталкивался и я.

Работая над повестью «Первое сражение», посвященной вирусологам, борющимся с опасными инфекциями, я не мог не видеть, как тесно переплетается общественное бытие человека, личная его жизнь с научной деятельностью; отпрепарировать, выделить в чистом виде какую-либо из этих трех линий можно, только покалечив ее.

После того как в 1937 году дальневосточная экспедиция советских вирусологов и паразитологов открыла возбудителя и переносчика смертельно опасной болезни – клещевого энцефалита начальника экспедиции Льва Зильбера арестовывают по клеветническому навету. Из всех тяжелых дум, которые преследуют ученого в тюремной камере, главенствует одна. Ему кажется, что он нашел новый путь к решению проблемы рака. Но как поставить эксперименты? Как передать свою идею другим ученым, на волю, заставить товарищей поверить себе?

В романе «Я с этой улицы» выведены врачи, пытающиеся предотвратить последствия гемолитической болезни новорожденных, уродующей и убивающей детей. Исследователи преодолевают сопротивление не только природы, но и «ученых», которые, помня, что в свое время само понятие «наследственные болезни» было «немодным», пытаются «не замечать» этот опаснейший класс болезней даже сейчас, когда наука детально изучила происхождение и губительное действие наследственных недугов, когда с прогрессом этой области знания связано счастье множества людей.

Наука щедро предлагает литературе замечательные темы – трагические и жизнеутверждающие. В самые последние годы медицина при решающем участии Чумакова, Смородинцева и других советских исследователей победила полиомиелит. Исчезла одна из самых грозных опасностей, омрачавших детство, в мире стало светлее. Когда Михаил Чумаков приехал в Японию, матери встретили его как святого – стоя на коленях и протягивая к нему детей.

Характеры необычайной силы и чистоты открываются писателю в мире науки. Почему же так мало хороших книг о людях науки и в советской, и во всей мировой литературе?

Может быть, больше всего сказывается одно серьезное, даже непреодолимое, по мнению некоторых, препятствие. Изображение дела ученого затруднено «странностью», парадоксальностью важнейших построений современной физики, математики, химии, биологии, непонятностью языка науки.

Те, кто бывал на семинарах по теоретической физике, помнят, как там идет спор.

Несколько слов, скрип мелка, выписывающего на доске головоломные формулы, иногда мимолетная шутка – славная весточка из мира обычных представлений – и снова интегралы, формулы тензорного анализа – великая «заумь» современной науки.