Когда было написано «Слово о полку Игореве»?

ABSIT INVIDIA¹

Никто никогда не спросит, фальшив ли лежащий на дороге булыжник, но жемчуг может оказаться фальшивым.

«Слово о полку Игореве» так хорошо, что хочется опросить себя: да может ли быть на свете такая красота? Драгоценный блеск его гипнотизирует, тревожит, возбуждает любопытство. Настоящее произведение большого искусства всегда кажется до известной степени загадочным, необъясненным. Отчасти поэтому и в отношении «Слова» время от времени возникал вопрос: да могло ли оно быть написано в XII веке?

Впрочем, причины сомнений в древности «Слова» были различны. Но об этом потом.

Сейчас же скажем только, что пришла пора еще раз обсудить вопрос о времени создания «Слова» – обсудить спокойно и строго научно.

Во времена культа личности Сталина, когда научные дискуссии сплошь да рядом превращались в проработки, а научные аргументы подменялись политическими обвинениями, не было возможности не только «выступить тем, кто сомневался в подлинности «Слова», но и тем, кто хотел защитить его от сомнений некоторых западных исследователей. Защитники «Слова» не могли привести развернутую аргументацию, так как не имели возможности подробно изложить доводы своих противников. Да многим исследователям и не хотелось выходить за пределы научной объективности. Привычка обвинять, а не спорить сослужила дурную службу науке.

Сомнения в подлинности «Слова» оставались необсужденными, и это создавало почву для их подспудного процветания.

Пришла пора по-деловому, без взаимных обвинений, без попыток «прочесть в сердцах» своих противников их тайные мотивы и побуждения обсудить вопрос о времени создания «Слова».

28 февраля 1963 года доктор исторических наук А. Зимин выступил на открытом заседании в Институте русской литературы АН СССР с обширным докладом, в котором стремился доказать более позднее происхождение «Слова о полку Игореве», чем до сих пор полагали. Доклад этот вызвал большой интерес » разнообразные отклики. Поскольку работа А. Зимина находится в стадии становления и до сих пор еще не завершена для печати, нет возможности обсудить ее в данной статье. Однако мы можем обсудить не ее, а самую постановку вопроса о том, когда создано «Слово». Такое обсуждение самой постановки вопроса вполне правомерно, так как в основном все новейшие скептики, не приводя новых документальных материалов, лишь варьируют и по-новому аргументируют концепцию А. Мазона.

ЗНАЧЕНИЕ ВОПРОСА О ДАТЕ «СЛОВА»

Может возникнуть вопрос: так ли уж важно, когда создан памятник? Да, важно! Всякое произведение искусства создается в определенной исторической обстановке и не может рассматриваться вне ее.

Передатировать «Слово» нельзя без ущерба для его идейной и эстетической ценности. В XII веке «Слово» было произведением огромной идейной силы, произведением, призывавшим к единству, обличавшим усобицы князей. Его общественный пафос огромен, и только в связи с ним можно понять и его эстетическую ценность. В XVIII веке это произведение оказывалось бы литературной безделушкой – «пастиш» (стилизацией), как утверждают одни, или служило бы «империализму» Екатерины, как утверждают другие. В обоих случаях оно бы утратило значительную часть своей идейной и художественной ценности.

Белинский писал о «Кавказском пленнике» Пушкина: «Читая ее (поэму «Кавказский пленник». – Д. Л.), вы чувствуете, что она могла быть написана только в известное время, и под этим условием она всегда будет казаться прекрасною» ².

Объявить тот или иной памятник подлинным или поддельным, созданным не в ту, а в другую эпоху, это значит коренным образом изменить к нему отношение, коренным образом пересмотреть вопрос о его ценности, это значит по-иному понять его идеологическое содержание, его роль в историко-литературном процессе и т. д.

Вопрос о дате «Слова» – это вопрос быть или не быть «Слову». Это вопрос жизни или смерти для этого памятника. Поэтому должны быть внимательно рассмотрены все аргументы обеих сторон. Необходима высокая совестливость ученого перед ответственностью темы.

СТРОГАЯ ИСТОРИЧНОСТЬ В УСТАНОВЛЕНИИ И ИЗУЧЕНИИ ПОДДЕЛОК И СТИЛИЗАЦИЙ

Пусть читатель не ждет, что в этой статье будет дано исчерпывающее исследование вопроса о времени создания «Слова». Задача статьи – указать только на конкретные аспекты этой проблемы.

Все без исключения конкретные исследования, которые велись до сих пор по «Слову о полку Игореве», исходили из положения, что «Слово» создано в XII веке. Именно с этих позиций были разъяснены многие темные места, особенности стиля памятника, объяснены его исторические упоминания, его лексика, описан грамматический строй языка, сделаны попытки определить время появления самой дошедшей до ее издателей рукописи и пр. и пр. Немногие работы, рассматривавшие «Слово» как памятник XVIII века, касались только вопроса о датировке и именно только под углом зрения датировки касались некоторых явлений истории его текста, его отношения к другим памятникам, истории его открытия и опубликования. Onus probandi (обязанность доказывать свои утверждения) лежит на тех, кто Стремится передатировать «Слово», как он лежал бы на всяком, кто задумал бы передатировать любое общеизвестное произведение новой литературы.

Какие же требования, помимо тех, которые предъявляются к любому исследованию: применять добросовестные приемы, объективно излагать существо вопроса в целом и в частностях, применять четкую методику научного исследования и пр., – должны быть предъявлены к работе, которая ставила бы своей задачей дать новую датировку «Слова о полку Игореве»? Вот на этом-то мы и остановимся в своей статье.

Вопрос о подделках, о стилизациях и подражаниях есть прежде всего вопрос филологический, и при этом очень сложный. Он имеет огромную научную литературу, особенно в классической филологии. Сейчас уже нельзя исследовать тот или иной случай подделки, не выполняя серьезных требований, предъявляемых к такого рода работам. Здесь необходима высокая культура филологического труда.

Так, например, следует принимать «о внимание, что различные типы подделок возникают в определенной обстановке, в определенные эпохи, в различные моменты развития национальной культуры и на соответствующих этапах развития литературы. Подделка появляется только тогда, когда начинает цениться подлинность, когда появляется самое понятие подлинности и спрос на нее.

Стилизационные подделки, имитирующие стиль и язык древних литературных произведений, могут появиться только на той стадии развития литературы, когда возникает определенное представление о движении стиля литературы и о развитии литературного языка. Подражания древнему языку могут быть выполнены только там, где имеются уже определенные представления об этом «древнем языке», об изменениях и развитии языка вообще. На первых порах эти представления бывают очень примитивны, затем они развиваются и могут достигать большой тонкости.

Техническое выполнение подделок также меняется в зависимости от состояния представлений о старинных документах: почерки начинают подделываться, когда есть уже некоторые знания о различии почерков старинных и новых; степень точности подделки почерка зависит от степени развитости представлений об истории почерков.

Только в исторической перспективе может быть решен вопрос и о мотивах той или иной подделки. Древняя Русь знала, например, подделки документов, закреплявших за монастырем или за той или иной семьей право на владение землей, и пр. Так называемые «коммерческие подделки», подделки, выполняемые на продажу, могли появиться только после того, как стала денежно цениться старина сама по себе, когда образовался спрос на подлинные документы и появились первые коллекционеры старинных документов.

Еще сложнее вопрос с идеологическими мотивами подделок. Здесь должна учитываться история общественной мысли, история политических учений, иногда история дипломатии. Так, например, если утверждается, что Тмутараканский камень – подделка, созданная для оправдания присоединения Таманского полуострова к России, то для оправдания такого мотива надо прежде всего доказать, что русская дипломатия XVIII века нуждалась в такого рода документах³.

Подделки и мистификации, как и простые стилизации, не существуют изолированно: их связи со своим временем многообразны, и обязанность каждого ученого, изучающего их, всесторонне рассмотреть эти связи. Чем сложнее вопрос и чем эстетически богаче само произведение, тем многообразнее филологические проблемы, встающие на пути исследователя.

Самый гениальный создатель мистификации не может вырваться за пределы своей эпохи. Гений творит в пределах исторического процесса. Живи Эдисон на пятьдесят лет раньше, его изобретения были бы другими, связанными с состоянием науки и техники того времени. Этим и объясняется, что многие открытия и изобретения делались и делаются почти одновременно и независимо друг от друга. То же самое происходит и со всеми подделками и стилизациями.

Повторяем: всякая стилизация, подражание или подделка является ответом на запросы своего времени и отражает представления ее автора и его времени о языке, стиле, истории литературы, истории общественной мысли, истории письма того времени, к которому относится стилизация, подражание или подделка. Представления о времени, к которому склонны отнести стилизационную подделку, есть представления того времени, когда эта подделка была на самом деле создана.

СКЕПТИЦИЗМ ТАКЖЕ НУЖДАЕТСЯ В ИСТОРИЧЕСКОМ ПОДХОДЕ

Какие же сомнения в подлинности «Слова о полку Игореве» возникали и чем они были вызваны?

Конечно, известную роль в возникновении сомнений в первой половине XIX века играло отсутствие рукописи «Слова», погибшей в московском пожаре 1812 года вместе с домом и собранием рукописей ее владельца А. И. Мусина-Пушкина. Но роль эта не была решающей, так как первые скептики не предполагали, что «Слово» было подделкой или стилизацией XVIII века, а просто относили его создание ко времени самой рукописи, то есть приблизительно к XV веку. Такого рода сомнения высказывались в отношении всех памятников, дошедших в рукописях более поздних, чем время их создания. Отдельные историки начала XIX века сомневались в ранней дате «Русской Правды», «Поучения» Владимира Мономаха, «Повести временных лет» и т. д. Это была характерная черта скептической школы первой половины XIX века. Этот «трафарет» сомнений в ряду других памятников был применен и к «Слову».

Первые сомнения в «древней» (XII в.) дате «Слова» высказал А. Шлецер, впрочем, их не обосновавший. Но уже после выхода первого издания «Слова» в 1800 году Шлецер отказался от своих сомнений и признал «Слово» памятником XII века. То же повторилось и с лучшим археографом начала XIX века митрополитом Евгением Болховитиновым. Он сомневался в древности «Слова» еще до гибели его рукописи, но при этом не подверг рукопись «Слова» экспертизе (рукопись была доступна всем ученым), так как не сомневался в подлинности ее и никого не подозревал в подделке, а затем отказался от своих сомнений.

18 февраля 1814 года Евгений Болховитинов писал К. Калайдовичу: «Об Игоревой песне я не сомневаюсь, что она давняя и могла сочинена быть в XV веке, когда воображение и дух России уже ободрился от успехов над Татарами. Но что она была и древняя до XII века, на то потребны доказательства яснее игумена Зосимы» (известная цитата из «Слова» в Апостоле 1307 года писца Диомида, приписывавшаяся первоначально ошибочно игумену Зосиме). Но уже 11 ноября того же года Евгений Болховитинов выразил иное мнение в письме к Анастасевичу. В этом письме по поводу найденного Тимковским «Сказания о Мамаевом побоище» он писал следующее: «Вся сия песнь расположена совершенно по Игоревой, которую без сомнения сочинитель имел перед глазами…» Следовательно, уже в ноябре 1814 года Болховитинов считал, что «Слово» сочинено до того, как «воображение и дух России ободрился от успехов над Татарами»!

Считалось, что крайний скептицизм приличествует ученому. Еще А. Шлецер отвергал существование просвещения, торговли, городов в домонгольской Руси, но представители собственно «скептической школы», возникшей в русской исторической науке в начале XIX века, пошли еще дальше. Они дошли до того, что утверждали, например, будто и самый Новгород не существовал еще в XI веке. По их мнению, он появляется «не ранее XII века» и представляет собой колонию балтийских славян, пришедших из Вагрии. Отвергали они и существование русских племен (древлян, полян и др.). Главный представитель скептической школы М. Каченовский подвергал сомнению договоры Олега и Игоря с греками, объявляя весь древнейший период русской истории «баснословным», сомневался в древности «Несторовой летописи» (то есть «Повести временных лет»), «Русской Правды», «Поучения» Владимира Мономаха, сочинений Кирилла Туровского. Спрашивается: мог ли он при этих условиях считать древним «Слово о полку Игореве» и следует ли его сомнения считать научно доказательными и имеющими серьезное значение для современного разрешения вопроса о подлинности «Слова»? При всем том и М. Каченовский не считал «Слово» подделкой XVIII века. Сомнения М. Каченовского в древности «Слова» не выходили за пределы его общей источниковедческой концепции. Взгляды М. Каченовского на «Слово о полку Игореве» изложил его ученик И. Беликов.

Подделкой XVIII века считал «Слово» только граф С. Румянцев, соперник Мусина-Пушкина в коллекционерстве.

Сомнения возникли и у О. Сенковского (Барона Брамбеуса); причины сомнений Барона Брамбеуса ясны: он был крайний норманист и отрицал не только, самобытность русской культуры, но даже византийское влияние на Руси. «Нетрудно видеть… – пишет Барон Брамбеус, – что не горстка солдат вторглась (с призванными князьями. – Д.Л.) в политический быт и нравы славян, но что вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия, со всеми своими учреждениями, нравами и преданиями, поселилась в нашей земле; что эпоха варягов есть настоящий период славянской Скандинавии; ибо хотя они скоро забыли свой язык, подобно манджурам, завоевавшим Китай, но очевидно оставались норманнами почти до времен монгольских». Скептицизм Сенковского был до крайности легкомыслен, и ему случалось делать предположения, каждое из которых можно было бы принять за потрясение основ, если бы они не были просто забавны. Он утверждал, например, что русский язык стал языком России и русских чисто случайно, «…если бы русские князья, – писал он, – избрали себе столицу в финском городе, посреди финского племени, русским языком, вероятно, назывался бы теперь какой-нибудь чухонский диалект, который так же, на большом пространстве земель, поглотил бы язык славянского корня, как последний язык поглотил многие финские наречия, даже в том месте, где стоят Москва и Владимир…» Сравнимы ли с этими «сомнениями» его сомнения в подлинности «Слова»?

Вряд ли стоит останавливаться на перечислении тех авторов, которые сомневались в подлинности «Слова», никак этого не аргументируя. Любовь к авторитетам не сможет убедить нас в справедливости их сомнений, особенно если учесть, что все авторитетные филологи и историки XIX века, изучавшие «Слово», считали его произведением XII века.

Вообще если сравнить всю аргументацию скептиков с тем, что было написано в XIX веке о «Слове» учеными, считавшими его подлинным, мы придем к заключению, что салонные попытки эпатировать и «дуть» на «Слово» были не более эффективны, чем претензии разогнать тучу дамскими веерами.

Скептицизм первой половины XIX века в отношении «Слова» изжил себя по двум причинам: во-первых, закончила свое существование «скептическая школа» в русской историографии, во-вторых, были открыты новые памятники и новые параллели к «Слову», во многом объяснившие его в языковом, культурном, историко-литературном и историческом окружении XII века. Из этих открытий самым главным было открытие в 1852 году «Задонщины». «Задонщина» была явным подражанием «Слову», возникшим либо в конце XIV, либо в XV веке. Отсюда стало ясно, что «Слово» возникло раньше.

Для того чтобы возродить скептицизм, надо было усумниться в том, что «Слово» повлияло на «Задонщину», и попытаться опрокинуть эти отношения, так как сомневаться в самой близости обоих памятников и какой-то зависимости их друг от друга оказалось решительно невозможно.

Я не останавливаюсь на отдельных скептических высказываниях, принадлежащих французскому слависту Л. Леже. Обращу только внимание на концепцию крупного французского специалиста по русской литературе и языку профессора А. Мазона. Концепция А. Мазона, хотя и принимала в разное время различные формы в отдельных своих деталях, легла в основу всех современных (не очень, впрочем, многочисленных) воззрений скептиков.

Сущность концепции А. Мазона в следующем. Не «Задонщина» подражает «Слову», а «Слово» – «Задонщине». Первоначально А. Мазон считал, что «Задонщина» в художественном отношении выше «Слова о полку Игореве». Первую главу своей книги он даже назвал «реабилитацией одного произведения», имея в виду «Задонщину» ⁴, Впоследствии А. Мазон перестал подчеркивать художественное превосходство «Задонщины».

Основываясь на исследовании «Задонщины» чешского ученого Я. Фрчека, А. Мазон считает, что существуют две ее редакции. Древнейшая редакция, согласно Я. Фрчеку и А. Мазону, представлена Кирилло-Белозерским списком конца XV века, который остальные исследователи считают дефектным, лишенным конца. Все другие списки, согласно Я. Фрчеку и А. Мазону, представляют позднейший, дополненный текст «Задонщины». В первой, якобы древнейшей, редакции, утверждает А. Мазон, Куликовская битва рассматривается как поражение; вторая редакция возникла тогда, когда Куликовскую битву «историческая легенда с течением веков превратила в России в блестящую победу». Поэтому во второй редакции к «жалости» по погибшим была, согласно А. Мазону, добавлена «похвала» победе. Позднейшее происхождение «Слова» доказывается, по мнению А. Мазона и его немногих последователей, тем, что «Слово» якобы ближе к позднейшей, второй редакции, а не к первой. Между тем, утверждает А. Мазон, если бы «Задонщина» восходила к «Слову», то древнейшая редакция была бы наиболее близкой к нему. Это и есть главный аргумент тех, кто считает, что не «Задонщина» вышла из «Слова», а «Слово» явилось подражанием «Задонщине».

Когда же возникло «Слово»? А. Мазон считает, что в конце XVIII века, в ближайшем окружении его издателей. Первоначально он называл автором «Слова» А. Мусина-Пушкина, затем Н. Бантыша-Каменского; в последнее время А. Мазон считает автором «Слова» первого владельца его рукописи архимандрита Иоиля Быковского⁵. А. Мазон не называет «Слово» фальсификатом! Он рассматривает его как «пастиш» – стилизацию. Эта стилизация, однако, была сделана в угоду «империализму» Екатерины II, с целью оправдать захват новых территорий. Рукопись пространной редакции «Задонщины», на основе которой было создано «Слово», до нас не дошла по причине, о которой А. Мазон и его последователи не пишут (по-видимому, они считают, что рукопись была уничтожена, чтобы скрыть основной источник «Слова»).

Далее А. Мазон высказывает соображения, уже выставлявшиеся первыми скептиками и в основном опровергнутые впоследствии: «Слово» дошло до нас в единственном списке, и этот список погиб якобы при подозрительных обстоятельствах (вместе с домом и собранием А. Мусина-Пушкина на Разгуляе); в «Слове» много темных мест, в нем якобы наличествуют модернизмы в языке, полонизмы, галлицизмы, оссианизмы и даже «американизмы» (следы увлечения американскими темами в конце XVIII века). Все, что в «Слове» несомненно свое, древнее, зависит от ряда подлинных памятников, которые знал его автор, и от русского и украинского фольклора.

Концепция А. Мазона была подробно рассмотрена и опровергнута в ряде статей и исследований, выходивших у нас и за рубежом. В основном контраргументация эта собрана в сборнике «Слово о полку Игореве – памятник XII века» (М. – Л. 1962), к которому мы и отсылаем читателей, желающих ознакомиться с полемикой по поводу «Слова».

ТРЕБОВАНИЯ К ТЕКСТОЛОГИЧЕСКОМУ ИССЛЕДОВАНИЮ СПИСКОВ «ЗАДОНЩИНЫ»

Взаимоотношения «Слова о полку Игореве», «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище» должны быть изучены современными методами текстологии, основоположником которых явился в начале нынешнего века А. Шахматов.

Почему об этом нужно говорить? Во-первых, потому, что текстологические отношения между собой всех списков «Задонщины» и отношения их к «Слову» и к «Сказанию о Мамаевом побоище» до сих пор, к сожалению, не изучены. Имеются только отдельные наблюдения. Во-вторых, необходимо признать, что так называемый текстологический анализ очень часто превращается в крайне субъективные и произвольные толкования текста, ни для кого не обязательные. Берутся не тексты как целое, а сравниваются отдельные эпизоды, при сличении же текстов по эпизодам можно «доказать» любую мысль – стоит только опустить противоречащие этой мысли эпизоды. Крайне устарелым методом следует признать и следующий: в реально дошедших текстах предварительно «исправляются» ошибки, тексты «препарируются», «реконструируются» и в таком «подготовленном» виде используются для текстологических сопоставлений. Между тем в списках показательны не только правильные чтения, но и неправильные. Наконец, совершенно неверно ограничиваться возможностью того или иного объяснения; необходимо доказывать, что это объяснение не только возможное, но и единственно возможное или по крайней мере лучшее. Ведь если есть сходство между двумя отрывками текста, то по большей части это сходство может быть объяснено либо первичностью одного текста, либо первичностью другого, либо восхождением обоих текстов к какому-то третьему тексту – дошедшему или недошедшему до нас. Поэтому, чтобы сделать результаты сличения текста хоть сколько-нибудь убедительными, надо в каждом случае сличения отдельных мест текста показать не только возможность предлагаемого объяснения (обычно эта возможность всегда имеется), но и невозможность либо неудовлетворительность двух других. Но и этого мало. Необходимо показать, что и все остальные места текста подчиняются тому же объяснению, что это объяснение и для них является или единственно возможным, или лучшим и что весь текст того или иного списка в его целом легко и свободно подчиняется предлагаемому объяснению.

Методика современного текстологического анализа была выработана А. Шахматовым. К сожалению, не все текстологи ее применяют, превращая свои толкования в крайне субъективные интерпретации текста.

Методика текстологических толкований списков «Задонщины», применяемая Я. Фрчеком и А. Мазоном, также не блещет объективностью и обязательностью своих выводов.

МОГЛА ЛИ ВЕРСИЯ КУЛИКОВСКОЙ БИТВЫ КИРИЛЛО-БЕЛОЗЕРСКОГО СПИСКА «ЗАДОНЩИНЫ» БЫТЬ ДРЕВНЕЙШЕЙ ВЕРСИЕЙ?

Для того чтобы оправдать свою концепцию, согласно которой Кирилло-Белозерский список «Задонщины» представляет собой первую, полную редакцию, а все остальные списки – вторую, дополненную, Я. Фрчек, а вслед за ним А. Мазон создали концепцию, согласно которой Куликовская битва воспринималась сперва как поражение русских (Фрчек, впрочем, говорит об этом осторожно, А. Мазон – прямо), а только потом уже из поражения была создана (после официального свержения ига в 1480 году) версия о победе. Эта версия о Куликовской битве и отразилась, согласно концепции скептиков, во второй редакции «Задонщины», где был описан перелом в битве, приведший к победе. В этом пункте вопрос текстологический переходит в вопрос исторический. Чем же была Куликовская битва – победой или поражением? Было или не было выступление засадного полка, решившего исход битвы?

Выступление засадного полка, определившего перелом в битве, отражено в разных исторических источниках и в том числе в ранней Летописной повести о Куликовской битве. Перелом в битве реально подтверждается тем, что татары не пошли после битвы на Москву, а отступили. На все это и следует обратить внимание при оценке Кирилло-Белозерской версии как якобы полностью сохранившейся редакции. В этой «версии нет ни выступления засадного полка, ни перелома в битве, ни отступления татар после битвы. Описание битвы прервано на половине! И это нельзя объяснить тем, что значение победы через два года померкло в свете Тохтамышева нашествия на Москву. Ясно, что редакция текста, представленная Кирилло-Белозерским списком, механически сокращена. Это не первоначальная редакция.

Если большой текст второй половины «Задонщины» рассматривать как дополнение, сделанное через сто лет после битвы, когда иго было официально свергнуто, то почему именно в это время понадобилось умалять значение современности, бывшей у всех перед глазами, и относить победу над татарами на сто лет назад? Мы хорошо знаем обратные случаи – превознесение современных деятелей и современных событий за счет умаления прошлой истории страны, но обратное нам неизвестно.

Наконец, как можно было спустя столько времени доделать в том же стиле «Задонщину», дописать ее, подделавшись под стиль первой части, вернее, даже не под стиль, а, как мы это увидим в дальнейшем, под два стиля первой части. Если вдуматься в «механику» такого рода дописывания (не зарегистрированного учеными ни в одном другом памятнике древней Руси), станет совершенно ясно, что все списки «Задонщины», кроме Кирилло-Белозерского, отнюдь не дополняли эту редакцию, а наоборот, Кирилло-Белозерский список представляет собой сокращенную редакцию «Задонщины».

И еще одно наблюдение. Если редакция Кирилло-Белозерского списка повествовала только о той части битвы, в которой русские терпели жесточайший урон, и не повествовала о переломе к победе, то почему же все-таки об этой победе говорится в самом начале редакции Кирилло-Белозерского списка, где приводятся приметы, предсказывающие победу русских и поражение татар?

В. Адрианова-Перетц, которой принадлежит это наблюдение, так говорит в частном письме ко мне о приметах Кирилло-Белозерского списка: «Можно ли представить себе такого средневекового писателя, который, рассказав о примерах, потом показал бы, что они не оправдались? Если бы он не был уверен в том, что Куликовская битва была победой русских, зачем же он именно так расставил бы в своем рассказе приметы?»

Есть и другие наблюдения, связывающие первую часть «Задонщины», представленную Кирилло-Белозерским списком и некоторыми другими, со второй ее частью, якобы дописанной впоследствии, а на самом деле несомненно восходящей к общему недошедшему до нас авторскому тексту.

ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИ «СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ» ВО ВСЕМ БЛИЖЕ К ПОЗДНЕЙШИМ СПИСКАМ «ЗАДОНЩИНЫ»?

На то обстоятельство, что «Слово» в отдельных случаях ближе к Кирилло-Белозерскому списку «Задонщины», чем к другим, указал еще И. Голенищев-Кутузов в 1941 году## См. И. Н. Голенищев-Кутузов, «Слово о полку Игореве» и рукописи «Задонщины», сб. «Заметки к «Слову о полку Игореве», вып.

1. Латинское: пусть не будет зависти (или злобы).[↩]
2. В. Г. Белинский, Собр. соч. в трех томах, т. III, Гослитиздат, М. 1948, стр. 496.[↩]
3. Для того чтобы иметь основания сомневаться в подлинности Тмутараканского камня, надо было бы, кроме того, проанализировать язык надписи, написание букв в связи с научными представлениями по истории языка и палеографии конца XVIII века, дать обстоятельное исследование коррозии мрамора на его поверхности и в углублениях букв (это до сих пор проделано не было), выяснить происхождение мрамора из определенных его месторождений и возможные пути проникновения этого куска мрамора на Тамань и пр.[↩]
4. »La Zadonšcina: réhabilitation d’une oeuvre»: A. Mazon, «Le Slovo d’Igor», P. 1940, p. 5 – 40. [↩]
5. Об этом он определенно дает понять в своей заметке»Тьмутораканьский блъванъ» в «Revue des Études Slaves», t. 39, P. 1961, p. 138.[↩]