Мнимые неправильности (О поэтической речи Маяковского)

Один из ярчайших поэтов, когда-либо писавших на русском языке, В. Маяковский обращался с этим языком довольно необычно. Давно не нуждается в доказательстве то, что его поэтическая речь регулярно и целенаправленно выламывается за рамки тех представлений о грамматических нормах, которые вынесены всеми нами из школы. С первых шагов Маяковского в литературе в его творчестве проявились самые «озадачивающие» образчики такого рода. Многие из них уже не раз специально извлекались из текстов поэта и приводились в работах критиков и литературоведов. Ряд его «нарушающих» языковые нормы приемов даже получил специальные наименования. Так, вероятно, каждый внимательный читатель мог бы вспомнить и процитировать хоть один-два примера неожиданного пропуска поэтом предлогов, результатом чего стали экстравагантные пассажи вроде известного:

Окну

лечу.

Небес привычка.

(I, 270)

В этом опущении несомненно требующегося здесь «ж» («к окну») невозможно наивно усматривать «незнание» поэтом грамматики, – подобные упреки должны быть оставлены на совести некоторых прижизненных эстетически малокультурных ругателей Маяковского и никакого серьезного разбора не заслуживают. Вряд ли убедительно прямолинейно увязывать цитированный фрагмент также с футуристической юностью поэта, видя тут обычное для гилейцев формальное экспериментаторство, – подобные пропуски предлогов не чужды и стихам зрелого Маяковского. «И краске и песне душа глуха», – говорит, например, он в поэме «Владимир Ильич Ленин», снова опуская предлог «к» («к краске», «к песне» – VI, 247).

Примеры данного типа давно обобщены в литературоведении. Они известны тут под именем «телеграфного» стиля и истолковываются авторами (вслед за Николаем Асеевым) как подражание Маяковского слогу телеграфных депеш. Что сказать об этой трактовке? Она устоялась. Она основана на четком понимании главного – того, что всякое «нарушение грамматики» поэтом несет определенное художественное задание. Следовательно, она заслуживает пристального внимания. Однако можно ли считать эту трактовку бесспорной? Вряд ли.

Во-первых, истолкование тут основано только лишь на удачной зримой аналогии. Стоит отодвинуться в эпоху, когда телеграф еще только распространялся в России и современный стиль составления телеграмм еще не укрепился, а главное, стоит выйти за пределы стиховедческого материала, как рождаются серьезные сомнения. Ведь тот же прием опущения предлога применял, но в прозе, другой великий русский стилист – Ф. М. Достоевский! «Однако послушать еще и не спешить заключениями» ¹, – говорит, например, рассказчик в исключительно интересной с точки зрения языка новелле «Бобок». Та же конструкция «спешить с…», нормальная для русской грамматики, нарушена и в другом произведении: «Между тем спешат картами, и хозяйка приглашает тебя в ералаш с свойственною ей любезностию» ². К обращению Достоевского с нормами грамматики мы еще вернемся; пока же констатируем: пропуск предлогов Маяковским требует, вероятно, какого-то нового толкования.

Однако для стиха Маяковского характерно также множество иных грамматических «неправильностей». Не всем читателям известно то небезынтересное обстоятельство, что в черновиках стих Маяковского зачастую заметно грамматически «правильнее», чем в окончательных, публикуемых вариантах произведений. Ну, например, сказано в черновике поэмы «Про это»: «Пулей летел к барышне» (IV, 313). Метафора простая, в разборе и комментарии не нуждающаяся. И с грамматикой тут все в порядке. А вот в публикуемом тексте поэмы читатель наталкивается на необычную конструкцию без «к»: «Пулей летел барышне» (IV, 142). Опять вычеркнут «положенный» предлог!

Если даже уверовать, что образцом тут послужили телеграфные депеши, «нарушение грамматики» не перестает, в сущности, выглядеть нарушением. Зададимся, однако, внешне парадоксальным вопросом: а нарушает ли Маяковский грамматику? Нет ли у его оригинальных поэтических приемов объективной языковой основы?

Проблема весьма существенная. «Нарушения» поэтами грамматики распространены весьма широко, хотя практически ни у кого не приобретают такой концентрированный и разносторонний характер, как у Маяковского (исключение среди русских поэтов составляют прежде всего Державин и Хлебников). Многие поэты пытались теоретически обосновывать свое, так сказать, «право» на «грамматические ошибки». Одно из наиболее показательных рассуждений такого рода принадлежит Блоку, который писал редактору журнала «Аполлон» С. Маковскому: «Для меня дело обстоит вот как: всякая моя грамматическая оплошность в… стихах не случайна, за ней скрывается то, чем я внутренне не могу пожертвовать; иначе говоря, мне так «поется» ³. Тут хорошо можно почувствовать, насколько важным в чисто художественном отношении считал Блок сохранение в неприкосновенности своих «ошибок», ясен сознательный их характер. Тем заманчивее попытаться разрешить сформулированный выше вопрос. Если объективная основа у поэтических «нарушений» грамматики будет обнаружена, тогда негативное отношение к подобным поэтическим приемам, проглядывающее иногда у критиков и читателей, можно счесть простым эстетическим предрассудком.

Данная статья посвящена рассмотрению вопроса о такой объективной основе.

Вот еще одно интересное рассуждение, в котором выражено типично писательское отношение к проблеме грамматической правильности: «Знание грамматики – вещь полезная и необходимая для всякого грамотного человека, но знанием грамматики не исчерпывается знание законов языка… Историческая грамматика во много раз больше школьной открывает возможности знакомства с родной речью. Однако и она, без собственного опыта писателя, не обеспечивает ему полноты средств выражения. Именно поэтому каждый писатель, желающий обогатить свой опыт, наблюдает за жизнью слов, заживой (подчеркнуто мной. – Ю. М.) речью, внося в свой словарь и в свой синтаксис те неповторимые черты, которые позволяют узнавать текст и без подписи» ⁴.

Эти слова принадлежат Асееву. Нет сомнения, что они не в равной мере могут быть отнесены к различным художникам. Но само указание на естественность выхода писателем за пределы «грамматики», с одной стороны, и на «живую речь» как на источник обогащения писателем своего индивидуального («неповторимого») словаря и синтаксиса – с другой, весьма характерно. Разумеется, необходимо прежде всего уточнить, что, собственно, Асеев понимает под «живой речью». Из контекста только что процитированной статьи ясно лишь, что подразумевается некая система, не совпадающая и со «школьной» и с «исторической» грамматикой.

Апелляции к этой «живой речи» встречаются у художников слова самых разных исторических эпох. Например, в 1833 году В. Кюхельбекер записал в своем дневнике весьма показательное суждение: «…Автору 1-й главы Онегина Грибоедов мог бы сказать также, что какому-то философу, давнему переселенцу, но все же не афинянину, – сказала афинская торговка: «Вы иностранцы». – «А почему?» – «Вы говорите слишком правильно; у вас нет тех мнимых неправильностей, тех оборотов и выражений, без которых живой разговорный язык не может обойтись, но о которых молчат ваши грамматики и риторики» ⁵.

Кюхельбекер «защищает» здесь стилевые приемы Грибоедова, отвечая его критикам (в их числе – Пушкину), упрекавшим Грибоедова за «неправильности слога» ⁶. Любопытно разобраться, почему, собственно, Пушкин мыслится в данном случае Кюхельбекером как противоположность Грибоедова. Из контекста цитаты ясно: потому что Пушкин в поэзии говорит якобы «слишком правильно». Он строит свою поэтическую речь исключительно по нормам «писаной», так сказать, грамматики, а возможностей, которые ему мог бы предоставить «живой разговорный язык» (возможностей, о которых по какой-то причине «молчит» грамматика), Пушкин не использует. Этому «живому» языку свойственны, по Кюхельбекеру, некие заманчивые «мнимые неправильности», и они, если ими владеть, придают речи ту естественность, которой лишена речь говорящего по-русски иностранца.

Оставим пока в стороне вопрос, насколько верны по отношению к произведениям Пушкина наблюдения его лицейского товарища. В идее Кюхельбекера явно есть рациональное зерно. Ощущение, что хорошо будто бы знающие русский язык иностранцы говорят как-то «слишком правильно», чересчур книжно, известно, надо полагать, многим читателям. Иностранец – человек, изучивший наш язык в искусственных условиях, по учебникам и пособиям. Вполне понятно, что в устном общении он говорит по правилам письменной речи и что со стороны это выглядит несколько неестественно. Однако, казалось бы, при чем здесь поэзия? Ведь она-то существует на бумаге, именно в записанном виде, то есть представляет собой явление сугубо книжное! Правда, сказав это, сразу приходится вспомнить о существовании устного народно-поэтического творчества… Но Грибоедов и Пушкин, с другой стороны, вовсе не из числа фольклорных сказителей.

Создается впечатление, что рассуждение Кюхельбекера внутренне противоречиво. И все же его призыв использовать в поэзии какие-то мнимо неправильные языковые средства, мимо которых проходит обычная грамматика, – в высшей степени интересен! Интригует и подстрочное примечание к цитированному отрывку дневника: «Впоследствии Пушкин хорошо понял тайну языка Грибоедова и ею воспользовался» ⁷. Уместно добавить, что знание этой «тайны» отразилось и на стиле стихов самого Кюхельбекера. Разобранная запись внесена им в дневник 8 февраля 1833 года. А десятью годами раньше другой лицейский товарищ Кюхельбекера, поэт А. Дельвиг, сокрушенно писал ему: «Ах, Кюхельбекер! сколько перемен с тобою в два-три года… Так и быть! Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех! Напиши ему и Шихматову проклятие, но прежними стихами, а не новыми. Плюнь и дунь, и вытребуй от Плетнева старую тетрадь своих стихов, читай ее внимательнее и, по лучшим местам, учись слогу и обработке» ⁸. Как видим, Кюхельбекер отнюдь не внял голосу своего друга и в своей верности «мнимым неправильностям» остался непоколебим. Одновременно видно и то, как далеко в «дотелеграфные» времена уходит проблема поэтических «нарушений грамматики», и то, что она всегда имела для поэтов весьма принципиальное значение.

Явление, которое поэт XX века Асеев назвал «живой речью», а поэт XIX века Кюхельбекер – «живым разговорным языком», лингвисты чаще именуют устной речью. Лингвистика устной речи выделилась в особую отрасль науки совсем недавно. Толчком к ее развитию послужило внедрение в обиход современных технических средств фиксации языкового материала (например, магнитофонов). Забегая вперед, укажем, что те почти сенсационные результаты, которые уже дал сегодня лингвистам анализ множества разнообразных фонограмм, могут оказаться весьма ценным подсобным материалом для литературоведа, работающего над проблемами поэтики и стиля. Так, эти результаты заставляют особенно серьезно отнестись к рассуждению Кюхельбекера о роли в поэтической речи «мнимых неправильностей». Лицейский товарищ Пушкина удивительно тонко уловил принципиальную разницу между двумя типами русского синтаксиса: письменным, правила которого отражены в «грамматиках и риториках», и устным, изучение которого идет сейчас полным ходом⁹. И понятие «мнимых неправильностей» еще не раз пригодится нам при рассмотрении вопроса об объективной основе поэтических «нарушений грамматики».

Вышеотмеченные грамматические «нарушения» принадлежат к кругу особенностей синтаксиса Маяковского. Важность литературоведческого описания конкретных особенностей поэтического синтаксиса не приходится обосновывать. Именно в нем воплощены многие важнейшие черты индивидуального стиля поэта, например сложные и разветвленные метафоры Маяковского; именно в синтаксис вращены его «свернутые» метафоры – неологизмы; вне синтаксиса Маяковского непредставимы его своеобразнейшие рифмы и т. д. Но все же свойственные поэту речевые особенности – лишь один из многих «планов» его индивидуального стиля. Более того, во имя сохранения в дальнейшем верной перспективы и правильной расстановки акцентов необходимо сразу же напомнить следующее.

Все основные особенности стиля Маяковского есть следствие осуществленной им демократизации поэзии, особенно ее проблематики, идейного содержания. Вопрос об этом после известных работ А. Метченко, В. Перцова, Ю. Сурмы, В. Тренина, Н. Харджиева и других в целом достаточно ясен. С первых же стихотворений Маяковского стилевое новаторство (в том числе – в большинстве своем – и экстравагантные крайности раннего периода) обусловливались революционным содержанием его творчества.

Маяковский, который по складу своего художественного мышления и чувствования просто не способен был ограничиваться постановкой чисто формальных задач; Маяковский, который в литературе сразу же вышел на проблемы социальные, гражданские, этические, – этот поэт принципиально ориентировался на поиск средств для эффективного, результативного обращения к массовой народной аудитории. Средства же ему подсказывало само время.

Могло ли (и как конкретно) стремление поэта к демократизации своего творчества, к устному разговору с читателем – к публичной ораторской декламации – что-то обусловливать в его «грамматических ошибках»?

Стих Маяковского невозможно упрекнуть в излишнем преклонении перед «грамматиками и риториками». Стиховеды не знают пока разве только точной пропорции между «нарушениями» и «соблюдениями» грамматики в его стихах. Вероятно, можно было бы заняться ее специальным выяснением, применив статистику. Однако вряд ли такая сложная процедура необходима для разрешения вопроса об объективной основе стилевых приемов Маяковского. Наш отказ от модных ныне в поэтике и стиховедении подсчетов в данном случае мотивирован вполне конкретно. Из Москвы в Рязань можно, конечно, отправиться через Западную Европу, Атлантику, Северную Америку, Тихий океан, Дальний Восток и Сибирь, составив попутно подробное и весьма точное описание преодоленного маршрута с приложением таблиц и графиков. Но можно отправиться в противоположную сторону на простой пригородной электричке и также попасть в нужное место… Какой из двух путей предпочтительнее? Данный шутливый пример говорит о следующем. Методика статистических подсчетов в ряде случаев, несомненно, оказывается излишне громоздкой и неэкономной, ведущей исследователя к цели, так сказать, «кружным путем», причем на пути этом неизбежно «зацепляются» целые цепочки фактов, может быть, и небезынтересных, но не относящихся непосредственно к делу и загромождающих сам путь к поставленной цели. Нами избрана локальная проблема. Оставив в стороне все, что в поэтической речи Маяковского «правильно», сосредоточимся исключительно на наблюдении «нарушений». Они составляют здесь богатый материал.

Зная сами нормы русского письменного синтаксиса (по поэтическому выражению Кюхельбекера, синтаксиса «грамматик и риторик»), естественно, нетрудно предположить, что именно поэты способны тут нарушать. Иными словами, можно попытаться угадать, как и в каких направлениях должен следовать автор, чтобы из «правильного» синтаксиса сделать синтаксис «неправильный». После этого простое сопоставление позволит увидеть, насколько реальный материал, представленный в произведениях Маяковского, соответствует подобным ожиданиям. У читателя же перебор разнотипных поэтических примеров создаст конкретное «панорамное» впечатление о стилевых приемах Маяковского.

Итак, поучимся выражаться по-русски «неправильно»! Строя рассуждение о нормах речи и их нарушениях, конечно, придется использовать некоторые понятия лингвистики (прежде всего, видимо, из сферы синтаксиса). Но сразу условимся оставаться в пределах «школьной», то есть максимально простой, синтаксической терминологии. Это продиктовано самой объективной ролью элементов лингвистики в литературоведческом исследовании: их применение преследует здесь, как правило, чисто операциональные и вспомогательные цели. Мореходу, пускающемуся в плавание, достаточно помнить, что Земля круглая. Если он станет излишне сосредоточиваться на том обстоятельстве, что Землю точнее именовать не шаром, а сфероидом (и даже, как считают новейшие специалисты, особым геометрическим телом – геоидом), он займется тем самым достаточно бесплодной демонстрацией широты своей эрудиции, но вряд ли поможет себе в чисто профессиональных практических нуждах. Аналогично литературоведу зачастую бесполезно щеголять эффектной осведомленностью в новейших структуральных переформулировках традиционных лингвистических понятий, особенно если последние являются фактом культурного сознания огромного количества читателей-нефилологов и определяют тип их лингвистического мышления.

Какие же нарушения норм русской речи можно себе представить, если исходить из знания самих норм?

1. Первое, что может «нарушить» в письменном синтаксисе поэт, – это, разумеется, словопорядок. Возможны перемены мест подлежащего и сказуемого, отрыв определения от определяемого, вообще внедрение между словами, объединенными той или иной синтаксической связью, посторонних «прослоек» из одного или нескольких слов. Нарушения порядка слов (инверсии) – исконная принадлежность поэтического стиля речения. Они провоцируются здесь многими чисто стиховыми факторами – необходимостью выдержать силлабо-тонический размер, желанием срифмовать созвучные слова и т. п. Известно, что необычайно насыщен инверсиями стих поэтов XVIII века. Своеобразной «славой» пользуется, например, словопорядок в стихах В. Тредиаковского, который, благодаря обилию инверсий, нередко производит на неподготовленного читателя впечатление настоящего хаоса. Ср. пример из поэмы «Тилемахида»:

Вынял из тула он тогда, не медля, златого

Стрелу одну, у него из бывших, преострую ону;

Лук свой напряг, и хотел уже вонзить мне ту в перси…

 

Такого рода практику принято объяснять подражанием поэтов XVIII века, как правило, людей с классическим образованием, синтаксису «серебряной» латыни. Это одно из возможных объяснений. Однако уже, например, Г. Державина трудно заподозрить в такого рода подражании, ибо он, в силу объективных

причин, вряд ли был достаточно сведущ в тонкостях латинского синтаксиса. Его «не знающая границ свобода в словорасположении» ¹⁰имеет, видимо, иную природу.

По словам академика Я. Грота, Державин «между прочим: 1) отделяет определительное от определяемого то местоимением, то союзом, то даже сказуемым, или тем и другим вместе:

Как по челу власы ты рассыпаешь черны.

И понт как голубой пронзает звездный луч…

 

2) ставит подлежащее между членами сказуемого или дополнения: «Согревать сатиры руки собирались»…

Иногда словорасположение у Державина так запутано, что затемняет или искажает смысл, например:

Ужасный зверь (кит) Стремит в свои вод реки трубы» ⁶.

 

Воистину Державин придавал своему синтаксису, говоря словами Асеева, «неповторимые черты»! Не такое уж легкое занятие – расшифровка последней, особенно диковинной конструкции, подразумевающей: «кит стремит реки вод в свои трубы». Самое любопытное, что Державин, несомненно, очень легко мог бы прояснить смысл, сказав: «Стремит вод реки в свои трубы». Мог бы, а вот – не захотел… Допустим, здесь простой недосмотр автора. Но неужто тогда многочисленные инверсии у Маяковского – тоже результат «недосмотра»?

У Маяковского наиболее экстравагантные нарушения словопорядка сосредоточены в пределах первого тома. Но хочется со всей силой отвергнуть в объяснении этого факта всякие прямые ассоциации с «экспериментальной» устремленностью футуристов-гилейцев. Как и в случае с приемом опущения предлогов, инверсии, в том числе и самые изощренные, обнаруживаются и у позднего Маяковского. Разница лишь в частоте встречаемости. А такая разница связана с совсем иными обстоятельствами, прежде всего с тем, что у молодого художника, еще только формирующего свой стиль, выработанный «прием» почти всегда ведет себя несколько агрессивно, появляясь в стихах с излишней, может быть, частотой.

Вот сначала несколько «многоступенчатых» инверсий (проставленные над примерами цифры реконструируют нормальный словопорядок:

18765243

Это/ тобою/ пролитая/ кровь/ моя/ льется/ дорогою/ дольней (I, 48).

13524

Лезем/ земле/ под ресницами вылезших пальм/выколоть/ бельма пустынь (I, 53).

52143

Шарканье пешеходов/ ли/ подвернется/ под взгляд/ему (I, 99).

1432576

Вы/ прибоя смеха/ мглистый вал/ заметили/ за/тоски/ хоботом? (I, 48).

Разберемся хотя бы в последнем примере. Здесь соблюдены все нормальные синтаксические связи между определением и определяемым существительным (не разорваны сочетания «прибой смеха», «мглистый вал»; не разорвано сочетание «хобот тоски», хотя, правда, члены его поменялись местами). Но связи между более крупными, чем отдельные слова, членами фразы – между словосочетаниями – нарушены. При нормальном словопорядке предложение выглядело бы так: «Вы/ заметили/ мглистый вал/ прибоя смеха/ за хоботом тоски?» (или же как равноправный вариант: «Вы/ заметили/ за хоботом тоски/ мглистый вал/ прибоя смеха?»).

Не менее сложно инверсирован такой, например, фрагмент из «позднего» Маяковского:

Как в город

в сломанный

прет победитель

на пушках – жерлом

жирафу под рост –

так, пьяный славой,

так жить в аппетите,

влезаю,

гордый,

на Бруклинский мост.

(VII, 83 – 84)

При нормальном словопорядке «жить в аппетите» должно было бы, собственно, заканчивать весь пассаж («влезаю… чтобы жить в аппетите»). «Под рост» следует после «жирафу» уже потому, что является компонентом рифмы «рост – мост» – иными словами, эта инверсия есть следствие эвфонической «регулировки» произведения. Однако к подавляющему большинству нарушений словопорядка у Маяковского подобное простое объяснение неприложимо. Далее, в силлаботонике, скажем, инверсии могут объясняться «подгонкой» фразы под стиховой размер. Но Маяковский зачастую (как это и в большинстве приведенных примеров) использует стих иной ритмической структуры, где значима соизмеримость самого объема строк, порою – количество ударений внутри них. Здесь словопорядок как таковой мало влияет на образование ритма.

Если «выстроить в ряд» случаи инверсий у Маяковского, перед нами предстает, безусловно, последовательная тенденция к поэтическому игнорированию словопорядка, предписываемого нормами грамматики.

1. Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. 21, Л., «Наука», 1980, с. 48.[↩]
2. Там же, с. 66.[↩]
3. Александр Блок, Собр. соч, в 8-ми томах, т. 8, М. -Л., Гослитиздат, 1963, с. 301.[↩]
4. Николай Асеев. Зачем и кому нужна поэзия. – Собр. соч. в 5-ти томах, т. 5, М., «Художественная литература», 1964, с. 445.[↩]
5. »Дневник Кюхельбекера». – «Русская старина», 1875, сентябрь, с. 85. [↩]
6. Там же.[↩][↩]
7. «Русская старина», 1875, сентябрь, с. 85.[↩]
8. ¹   «Русская старина», 1875, июль, с. 360.

   [↩]

9. См., например, работы Е. А. Земской, О. А. Лаптевой, О. Б. Сиротининой, Н. Ю. Шведовой и многих других лингвистов.[↩]
10. Я. Грот, Язык Державина. – «Сочинения Державина», т. IX, СПб, 1883, с. 353.[↩]