№10, 1977/Обзоры и рецензии

Мир чеховских предобразов

З. Паперный, Записные книжки Чехова, «Советский писатель», М. 1976, 391 стр.

Книга З. Паперного – это непринужденный, живой разговор о «Записных книжках» Чехова, об их месте и значении в жизни и творчестве писателя. Автор подробно рассказывает об истории «создания» и опубликования чеховских заметок, об их дальнейшем изучении, главное же – об использовании их в художественных произведениях. З. Паперный обращается к записям прежде всего как к творческой лаборатории писателя и видит в них первоначальные наброски его рассказов, повестей, пьес: «Записные книжки Чехова углубляют наше представление о его творчестве как едином целом… каждая запись – и замкнутый в себе микромир, и в то же время некий крошечный прообраз творчества, его своеобразная модель, несущая уже некие существенные черты «чеховского» (стр. 381). Большая часть книги З. Паперного и посвящена сопоставлению чеховских записей с завершенными художественными текстами. Читая работу о записных книжках, ясно ощущаешь, что ее автор – «свой человек» в мире чеховедения, а сама книга – плод многолетних раздумий над творчеством Чехова и его пристального изучения.

В книге характеризуется жанровая доминанта чеховских записей – их анекдотичность. «Записи законченно парадоксальны: это горестно-шутливые узлы и узелки противоречий» (стр. 22), – замечает автор и делает из этого весьма ответственные выводы: «…Образное мышление Чехова начинается с некоего исходного момента, первотолчка – с анекдота» (стр. 25): «мысль движется от анекдота – к жизни героя, которая – вся – оказывается «несчастным случаем» (стр. 33). И далее: «Это все не анекдоты-происшествия, но анекдоты-судьбы. Человек ошибается не в мелочах – в главном, в выборе жизненного пути, своего места, назначения» (стр. 34). В этой связи яснее становится смысл мотивов «футлярности» и внезапного пробуждения от духовной спячки: «Как бы навстречу заметкам о разных формах и случаях оказенивания человека идут прямо противоположные – о героях, которые вдруг пробуждаются, хоть на миг стряхивая с себя душевную лень, сон, безразличие» (стр. 375).

Вместе с тем З. Паперный не переоценивает анекдотического начала в художественном мире Чехова. Он подчеркивает, что казусы и парадоксы исходных замыслов предстают в завершенных произведениях писателя преображенными: «Во-первых, Чехов идет от необычайного к обыкновенному, от неправдоподобно-нелепого к буднично-нелепому… Во-вторых, от смешного к трагикомическому… В-третьих) от исключительного, остросюжетного, событийного – к растворению события в быте» (стр. 132).

Мысль об «анекдотической судьбе» как ядре чеховских произведений глубока и перспективна. Вероятно, специалистам предстоит ответить на ряд важных вопросов, возникающих в итоге чтения книги З. Паперного. Есть ли в рассказах, повестях и пьесах Чехова персонажи, полностью свободные от анекдотической противоречивости их судеб? Или же подспудные нелепицы неизменно присутствуют в жизни чеховских героев? На какой социально-культурной почве возник в России своеобразный анекдотизм «чеховского качества»? По-видимому, несообразности в облике и судьбах персонажей Чехова – следствие их отталкивания от привычного обывательского окружения. Это чаще всего печальный результат наивных и непоследовательных опытов духовного «самостояния» русского человека, только едва начинающего постигать культуру «европейского типа». И наконец: что являет собою миросозерцательный смысл чеховского «анекдота-судьбы»?

Не заложен ли в нем изначально глубочайший трагикомизм непоследовательного, порой робкого становления личности человека, который начинает приобщаться к «интеллигентности», но еще не способен раскрепоститься от пут обывательщины, от собственной «рабьей крови»?

Анализ анекдотического начала в записных книжках позволил З. Паперному несколько по-новому рассмотреть художественные произведения Чехова. Серьезны и глубоки интерпретации рассказов «В родном углу», «Печенег», «Враги». Проникновенно и оригинально прочитана «Чайка». Здесь проведены тонкие и вполне убедительные сопоставления между Треплевым и Ниной Заречной, Тригориным и Аркадиной.

З. Паперный в своей книге отталкивается от иных литературоведческих работ, где отдавалась немалая дань «горьковизации» автора «Дамы с собачкой» и «Трех сестер», неоправданно усиливался его социальный оптимизм, преувеличивались несходства между героями, так что произведениям приписывались несвойственные им резкие и однозначные антитезы. Автор опирается на традицию, восходящую к давним суждениям В. Ключевского и молодого К. Чуковского, согласно которой Чехов прежде всего ироничен, парадоксален и сосредоточен на подспудных несообразностях человеческого бытия. Как и в сравнительно недавних спектаклях Г. Товстоногова и А. Эфроса, литературоведческих работах И. Гурвича и В. Катаева, Чехов у З. Паперного подчеркнуто несентиментален: глубоко человечен, а вместе с тем беспощадно трезв и требователен к людям, по-своему даже суров, трагически философичен и одновременно – юмористически настроен. «Развитие писателя было движением не «от юмора», но движением самого юмора» (стр. 64).

Характер записей Чехова ставится З. Паперным в связь с трагически-сложной личной судьбой писателя. Говорится об автобиографичности мотива продажи дома (стр. 319), о связи темы «футлярной» казенщины с тяжело пережитым провалом «Чайки» в 1896 году (стр. 266), о том, наконец, что сама краткость чеховских записей сродни мысли писателя о краткости жизни вообще и его собственной – в особенности (стр. 35).

Меньше внимания уделил З. Паперный записям, которые позволяют судить о нравственном идеале писателя – о понимании Чеховым свободы и ответственности человека, его права на счастье, его творческого импульса, его морального долга. И практически совсем не обсуждаются чеховские высказывания – а их немало и они весьма серьезны – на социально-исторические и национальные темы. Работа З. Паперного, как видно, отнюдь не исчерпывает содержания заметок и набросков Чехова. Ее естественно воспринимать не только как итог рассмотрения записных книжек писателя, но и в качестве преддверия их дальнейшего изучения.

При всей серьезности и актуальности стержневых обобщений автора не все в его книге в полной мере удовлетворяет. Не совсем согласуются с концепцией самого З. Паперного его высказывания о резкой противопоставленности чеховского героя косной, давящей среде. Ведь не столько о непереносимой скуке «сосуществования» с обывателями свидетельствуют печально-анекдотические судьбы героев чеховских записей и произведений, сколько об узости их собственного кругозора и нравственной нестойкости, об их «не понимающем, не глубоком уме» («Неприятность»), Не по-современному, нам кажется, прочитан рассказ «Учитель словесности», будто бы построенный «на контрастном столкновении душевного мира героя» и «грубой, пошлой действительности» (стр. 114). Нет! Никитин сам анекдотически-парадоксален «сочетанием)) заурядности и трусости на учительской «службе» – и искреннего порыва к творчеству в сферах, далеких от его профессии. Излишне резки в свете общей идеи книги З. Паперного слова, что «самое высокое, светлое в душе героя безжалостно попирается» (стр. 260). Ведь люди в художественном мире Чехова сами не умеют быть верными лучшему в себе!

Книга З. Паперного написана неровно. Информативно насыщены, глубоки по мысли, продиктованы живым, острым ощущением Чехова как личности и как писателя главы, посвященные общей характеристике записных книжек, рассказов 1897 года, «Чайке». Они органически синтезируют строгость мысли и раскованную форму изложения. Но наряду с этим у З. Паперного есть немало страниц, на которых повторяется уже хорошо известное читателю из других исследований или варьируется сказанное в предыдущих разделах этой книги. Вряд ли нужны абзацы (а их немало), где излагаются общеизвестные истины о различиях между образным и логическим мышлением, об изменении первоначальных замыслов в результате писательской работы, о целостности произведения и значимости каждого его компонента. Достаточно было бы вместо всего этого просто сослаться на соответствующую научнопопулярную литературу. Мало что нового дают страницы, посвященные «Ионычу» и «Даме с собачкой» и сопоставлению этих произведений, «итоги» которого самоочевидны и проблемы не составляют. То же самое молено сказать о сравнении шекспировской трагедии и чеховской повести, которое увенчивается выводом, что Лаптев и Юлия любят не столь глубоко и страстно, как Ромео и Джульетта. Слишком много и по существу монотонно говорит З. Паперный о чеховской художественной детали. Чуть ли не на каждой странице повторяется здесь мысль о вовлеченности деталей в сюжет произведения и их «сопричастности» конфликту. Трудно назвать оригинальными пространные абзацы, посвященные «осетрине с душком», образу «футляра», зонтику из повести «Три года», давно уже удостоенному самого пристального внимания, серому цвету в городе С. («Дама с собачкой»).

Но как ни досадны недоделки и просчеты автора, не следует забывать о главном: в основе рецензируемой книги – глубокое, кропотливое исследование, увенчавшееся рядом значительных обобщений.

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №10, 1977

Цитировать

Хализев, В. Мир чеховских предобразов / В. Хализев // Вопросы литературы. - 1977 - №10. - C. 279-282
Копировать