Мертвая и живая вода современной литературы

В минувшем веке много говорили о конце художественной литературы. В 20 – 30-е годы ей ставили смертельный диагноз – кто с революционным задором, кто с тревогой и безнадежностью. «Заинтересованность в романе давно пережита, – констатировал В. Шкловский. – Последний день приговоренного к смерти. Организм читателя вакцинизирован вымыслом»¹. «Над вымыслом можно было обливаться счастливыми слезами, – скорбел В. Вейдле, – но горькие слезы прольет художник над его меркнущей, уходящей тенью и над своим бессилием облечь ее снова в живую плоть»².

Во второй половине века многие посчитали смерть художественной литературы свершившимся фактом и принялись ее хоронить: «Смерть романа, рассказа, повести <…> Все выдуманное, все «сочиненное» – люди, характеры <…> все отвергается» (В. Шаламов³); «Романы бесполезно читать, потому что этот вид условности перестал работать» (Л. Гинзбург⁴). Наконец, в 1990-е годы, уже после похорон, о литературном процессе стали писать как о «жизни после смерти». Так, А. Гольдштейн дал своей книге многозначительный подзаголовок «Опыты поминальной риторики» и начал с того, что уподобил мир литературы дому с привидениями: «Никого в доме не заперли, не забыли, и вообще дом не пуст, а, напротив того, полон книг. Только проку от них – ни малейшего. Никогда еще русская литература не была так обильна, и еще никогда с такой силой не ощущалась ее израсходованность»⁵.

Спрашивается: если в начале XX века А. Ремизов жаловался: «Не могу я больше начать роман: «Иван Иванович сидел за столом»», то что же делать в начале XXI века – положить наконец Ивана Ивановича на стол или, может быть, вертеть стол, вызывая дух Ивана Ивановича? Суждено ли вымышленному герою влачить призрачное существование по ту сторону Стикса – отныне и навсегда? Какова его сегодняшняя участь – прозябать среди теней в книжном «быту», в «чтиве», предназначенном для потребления после обеда, по дороге с работы или перед сном? А если так, то надо ли с этим смириться?

Смириться с этим не хочется. Вот и Жанна Голенко («Читать модно!», опубликовано выше) хоть и начинает за упокой, зато заканчивает за здравие. Когда она на первых страницах своей статьи приводит мартиролог персонажей одного из «текущих» сборников, возникает полное впечатление, что они закономерно почили вместе с Иваном Ивановичем – по причине «кончины <…> текста». Но по ходу статьи выясняется, что с «грозным тезисом» («Литературы у нас нет») поспешили, что «текст» можно и непременно нужно спасти: «Писать надо. Книги строить… А то мы утонем в водке или в подобной (дурной. – М. С.) литературе».

Допустим; но какие средства предлагаются для спасения литературы? Вот рецепт от А. Геласимова с его романом «Год обмана»: точно рассчитать меру сленга, брани и «литературно-художественного языка», добавить «остранения», погрузить «все это в «соус» бахтинского многоголосья» и «упаковать в джойсовскую композиционную форму». Меньше всего в действенности этого рецепта убеждают цитаты из романа, приведенные Ж. Голенко. Когда главный персонаж учит своего подопечного, подростка, бухать, представляясь главбухом настаивая на бухучете и верности заветам Бухарина, наверное, надо смеяться. Мне же, напротив, грустно: если авторы начинают заимствовать приемы чуть ли не из телепередачи «Аншлаг», то это верный признак бессилия приема как такового.

Действительно, сколько всяких приемов испробовано в последнее время на Иване Ивановиче – и все напрасно. Возьмем первую попавшуюся книгу; пусть это будет «Современная русская проза. 22 рассказа»⁶. Может быть, Ивана Ивановича спасет метафора?«Массивный брус нежности вдвинулся тараном в его хрупкий мир, ломая и круша на своем пути какие-то плохо различимые, похожие на мыльные пузыри структуры реальности» (Сергей Болмат «Покупки»). Увы, метафора не работает.

А как насчет анализа!«Если отвлечься от хронологии и перейти к области психологии и эмоций…» (Ирина Борисова «Наш друг Ларри») – судя по зачину, психологический анализ вязнет в косноязычии.

А почему бы не использовать парадокс?«Назад они возвращались вместе, но по отдельности» (Наталья Смирнова «Парк камней»). Нет, так только хуже.

А вот еще одно некогда надежное средство – ирония.«Она была мужественна, как Орлеанская дева, защищая свое, хоть и символическое, но право существовать в этом клинически-холодном мире» (Юлия Кисина «Еби лосось»); «Несмотря на всю их приветливость, продолжение знакомства с этими людьми показалось мне сомнительным преимуществом в отпущенном мне на будущее фрагменте жизни» (Сергей Кладо «Без солнца»). Видимо, теперь и ирония не спасает от литературного занудства.

А что, если добавить абсурда!«У доктора было доброе лицо, полностью, впрочем, скрытое под маской и очками» (Яна Вишневская «Обходя моря и земли»). Уйти в фантастику?«Я – клон, то есть точная копия того же меня, который живет во внешнем мире» (Егор Радов «Дневник клона»). Защититься стилизацией?«После кофе и ликеров заговорили о таинственном» (Борис Акунин «Table-talk 1882 года»). Поиграть в телеграфный стиль?«Мебель, цветы, картины, пианино. Он – Георгий, она – Моника. Он – художник, она – медик» (Анатолий Гаврилов «Берлинская флейта-2»).

Ничего не помогает.

1. Литература факта. Первый сборник материалов работников ЛЕФа. М: Захаров, 2000. С. 129.[↩]
2. В. Вейдле. Умирание искусства. М.: Республика, 2001. С. И.[↩]
3. В. Шаламов. [Манифест о «новой прозе»] // Вопросы литературы, 1989, N 5. С. 241[↩]
4. Л. Гинзбург. Записные книжки. Новое собрание. М.: Захаров, 1999. С. 331.

   [↩]

5. А. Гольдштейн. Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики. М.: Новое литературное обозрение, 1997. С. 7.[↩]
6. Современная русская проза. 22 рассказа. М.: Захаров, 2003.[↩]