Мениппея: до и после романа

В качестве одного из уточняющих синонимов жанрового имени «мениппея» исследователь «фантастического дискурса» Р. Лахман¹ использует слово «парадокс». Действительно: мениппея — это жанр, а точнее, архижанр², базирующийся на парадоксах, предполагающий совмещение в одном художественном высказывании стиха и прозы, высокого и низкого, серьезного и смешного, чудесного и обыденного, вымысла и мимесиса, аллегории и натуралистического гротеска… Не менее парадоксальна и его судьба. С одной стороны, это один из наиболее употребимых терминов в гуманитарном словаре второй половины XX — начала XXI столетий. С другой — поразительно единодушное отторжение бахтинской новации филологами-классиками, специалистами по античной литературе³.

Но даже если согласиться с тем, что мениппея как полноценный жанр позднегреческой и римской литературы — умозрительное построение Бахтина⁴, для историков западноевропейской литературы раннего Нового времени безусловен факт бытования менипповой сатиры как жанра европейской гуманистической словесности XV-XVII веков⁵, в который входили многие по-разному структурированные и тематически ориентированные поджанры. В частности, У. Скотт Бланшар⁶ выделяет такие ее разновидности, как сновидение, пародийная хвала, пародийный трактат, комический эпос. Этот список можно расширить за счет «разговоров в царстве мертвых» и «разговоров богов» (они частично пересекаются со сновидениями-видениями), пародийных проповедей, фантастических диалогов о «превращениях».

Пародирующая многие жанры и приемы риторического дискурса и делового письма, мениппова сатира как жанр была фактически заново сотворена ренессансными гуманистами. Первыми фантастические сатиры-аллегории начали писать итальянцы — Леон Батиста Альберти, Дж. Понтано и другие, но как представительная, непрерывно развивающаяся жанровая линия карнавализованной прозы на латинском и на национальных языках мениппова сатира явственно обозначилась в европейской гуманистической литературе в период крушения ренессансного «мифа о человеке» и распространения скептических и натурфилософских идей, а именно в XVI-XVII веках, в культуре позднего Возрождения и барокко, в особеннности после публикации «Апоколокинтосиса» Сенеки (1513) и осуществленных Эразмом Роттердамским латинских переводов Лукиана⁷.

Правда, само словосочетание «мениппова сатира» (или «сатира, подобная Менипповой») появилось в гуманистической среде достаточно поздно⁸ — в названиях латиноязычных гуманистических сатир, самой известной и влиятельной из которых была «Мениппова сатира» голландского гуманиста Ю. Липсия «Сон» (Satira Menippea. Somnium), написанная в подражание «Сну Сципиона» в 1581 году, то есть семнадцатью годами раньше постоянно упоминаемой французской религиозной сатиры, направленной против Лиги (1598)⁹.

«Мениппея» как субстантивированное прилагательное — неологизм Бахтина. Прекрасно отдавая себе отчет в окказиональности вводимого им термина (и подкрепив свой выбор аналогией с принятым в критике Нового времени, далеко не всегда мотивированным, использованием слова «роман»), Бахтин-автор четвертой главы «Проблем поэтики Достоевского» сделал это по-барочному звучное имя обозначением некой многовековой мета-жанровой традиции, идущей от Варрона и Мениппа — через «роман» Рабле (величайший из ренессансных мениппейных дискурсов) — к полифоническому роману Достоевского.

При этом, с одной стороны, мениппея отождествляется им с менипповой сатирой, являясь своего рода сокращенным наименованием последней: «…в дальнейшем мы будем именовать «Мениппову сатиру» просто мениппеей»¹⁰, — замечает Бахтин. С другой стороны, мениппова сатира упоминается и как «особый жанр», входящий, наряду с мимами Софрона, «сократическим диалогом», симпосионом, памфлетами, «всей буколической поэзией», в область «серьезно-смеховой» словесности, то есть в мениппею в широком значении слова¹¹.

В мениппею как архижанр Бахтин включил и латиноязычные аллегории, созданные за пределами смеховой культуры (вроде «Утешения философией» Боэция), и такие жанры раннехристианской литературы, как исповедь, проповедь, житие, а — главное — Евангелия¹². Последнее представляется нам наиболее существенным. Ведь автор «Проблем поэтики Достоевского» стремился найти линию преемственности не только и не столько между Достоевским и Мениппом, сколько между Достоевским и единственным созданным в позднеантичном мире, а по существу за его духовными пределами, прообразом «полифонического романа» — Евангелием, между Достоевским и Новым Заветом как духовно-словесным целым со всем комплексом примыкающих к нему апокрифических текстов. Бахтин неслучайно подчеркивает, что «античный» этап жизни жанра мениппеи приходится на период кризиса классической античной культуры, кратко, но внятно отмечая в опубликованном в 1963 (!) году в издательстве «Советский писатель» (!) тексте четвертой главы связь мениппеи с раннехристианской литературой. Так что можно предположить, что мениппея для Бахтина — это имя-маска¹³, заслоняющее грубой телесностью петрониевых и лукиановых сатир смиренный факт рождения христианской духовности и явление Нового Слова.

В Евангелиях, впрямь, есть многие систематизированные Бахтиным жанровые приметы мениппеи (есть даже персонажи «трущобной» литературы — блудницы, преступники…). Нет, конечно, безудержно-свободного вымысла. Но вымысла нет в канонических Евангелиях (хотя и здесь нельзя не вспомнить ламентаций героя Булгакова, касающихся записей Левия Матвея…). И, конечно же, в Новом Завете нет карнавального смеха¹⁴. Зато есть тот многозвучный и многоязычный образ говорящего мира, в центре которого — свободное, неофициальное, «неукрашенное» Слово, обращенное к «простецам», «идиотам», «малым» мира сего. А карнавал для Бахтина (как и для Л. Шпитцера — автора исследования о языке Рабле) — это, прежде всего, воплощенная в земную плоть словесная полифония¹⁵.

Мениппея может быть и серьезной, несмешной. Это прекрасно понимал и сам Бахтин, еще в 1940 годы задумавшийся над тем, как бы в новой, но так и не осуществленной редакции книги о Рабле проследить «две линии развития менипповой сатиры» — «цирково-балаганную» и «однотонно-оскюморную»##Оно зафиксировано в увидевших свет после смерти философа текстах, объединенных публикаторами в группу «Дополнения и изменения к Рабле» (см.: Бахтин М. М. Собр.

1. См.: Лахман Р. Дискурсы фантастического. М.: НЛО, 2009. [↩]
2. Это обозначение выявленной М. Бахтиным дискурсивной традиции, предложенное Н. Автономовой в выступлении на Круглом столе (Вопросы литературы. 2010. № 6), представляется нам наиболее соответствующим его над- и меж-жанровой сути.[↩]
3. Эту тему затрагивает и Н. Тамарченко в своем итоговом исследовании «Поэтика Бахтина и современная рецепция его творчества» (Вопросы литературы. 2011. №1).[↩]
4. Н. Автономова назвала мениппею «хрупкой конструкцией из осколков фактов» (см. прим. 2). О значении и роли этого явно метафоризированного термина в исследованиях Бахтина по исторической поэтике романа существует множество трудов. См., в частности: Szilard L. Menippea // Russian Literature. 1985. XVII — I; Махлин В. Л. Мениппея // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М.: НПК «Интервалк», 2001, а также фундаментальное исследование комментатора издания «Творчества Франсуа Рабле…» И. Поповой в Собрании сочинений М. Бахтина под редакцией С. Бочарова: «Книга М. М. Бахтина о Франсуа Рабле и ее значение для теории литературы» (М., 2009). Основные положения монографии И. Поповой, касающиеся мениппеи, были опубликованы в статье «Мениппова сатира как термин Бахтина» (Вопросы литературы. 2007. № 6). [↩]
5. См.: Schwartz-Lerner L. The Golden Age Satire: Transformations of Genre // Modern Language Notes. 1990. V. CV.[↩]
6. См.: Scott Blanchard W. Scholar’s Bedlam: Menippean Satire in the Renaissance. L.: Bucknell U. P. Associated University Presses, 1995.[↩]
7. Лукиан, практически неизвестный в средневековой Западной Европе, но изучавшийся в школах Византии, стал достоянием итальянских гуманистов еще в 20-е годы XV века благодаря посредничеству византийских ученых, таких как Михаил Хризостом (см. подробнее: Schwartz-Lerner L. Op. cit.). Однако общеевропейскую известность Лукиан получил в начале XVI века благодаря Эразму.[↩]
8. Хотя о римской сатире, или сатуре, как таковой писали уже авторы итальянских поэтик Скалигер (1561) и Робортелло (1548).[↩]
9. Впрочем, именно во Франции на рубеже XVI-XVII веков И. Казобоном была предпринята первая попытка осмыслить жанр менипповой сатиры в историческом аспекте (Isasi Casauboni de satyrica Graecorum posei, et Romanorum satira libri duo). О Казобоне и об антипапском памфлете Бахтин знал (см.: Попова И. Л. Указ. соч. С. 124 и сл.).[↩]
10. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советский писатель, 1963. С. 152.[↩]
11. Там же. С. 142. [↩]
12. У Бахтина они так и фигурируют — с маленькой буквы. Как жанровое  обозначение.[↩]
13. «Менипп и его сатира — псевдоним гораздо более существенных, бессмертных идей и принципов восприятия мира…», — точно заметил В. Турбин (Турбин В. Н. Карнавал, религия, политика, теософия // Бахтинский сборник. Вып. 1. 1990. С. 25).[↩]
14. Н. Бонецкая, крайне предвзято трактующая философское наследие Бахтина (см.: Бонецкая Н. К. Бахтин глазами метафизика // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1998. № 1), утверждает, что Бахтин именует «карнавалом» Страсти Христовы, в то время как автор «Проблем поэтики Достоевского» лишь отмечает влияние карнавального ритуала увенчания-развенчания царя-жертвы на глумление римских воинов над Иисусом накануне казни (см.: Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 181).[↩]
15. В дополнение к мемуару В. Турбина — мемуар автора этих строк, связанный с Турбиным: в конце мая — начале июня 1965 года, то есть до публикации книги о Рабле, первокурсница, прочитавшая по наущению доцента Турбина «Проблемы поэтики Достоевского» и с трудом понимавшая, что же такое «полифония», обратилась за разъяснением к лектору. Турбин ответил загадочно: «Михаил Михайлович как-то мне сказал: «Никто так и не понял, что все это написано о Евангелии…»».[↩]