Материалы к творческой биографии Ильи Эренбурга. Публикация, вступительная заметка и комментарий М. Шугала

Журналистская судьба подарила мне знакомство с И. Эренбургом. Начало этому знакомству положила совместная поездка в Палех в июне 1934 года. Наши встречи, хотя и не часто, продолжались до конца жизни писателя. В моем архиве хранятся записи бесед Ильи Григорьевича с молодыми рабочими Москвы, бесед, свидетелем которых я был; личные письма писателя ко мне, тексты некоторых его статей и очерков, либо вовсе не публиковавшихся, либо появившихся в печати почти полвека назад и с тех пор не переиздававшихся.

Предлагаю вниманию читателей несколько материалов, представляющих, как мне кажется, историко-литературный интерес. Там, где это необходимо, даются краткие комментарии.

 

ИЗ БЕСЕДЫ С МОЛОДЫМИ ПИСАТЕЛЯМИ

В начале 30-х годов в Москве в проезде Художественного театра помещалась редакция журнала «Молодой большевик». В крохотных комнатушках на первом этаже часто можно было встретить писателей, журналистов, начинающих литераторов. 27 января 1934 года при журнале была создана литературная группа, в которую вступили молодые прозаики и поэты заводов ЦАГИ, Тормозного, Электросвет и др. Занятия литгруппы проводились три раза в месяц – по 7, 19, 27 числам. На них критическому разбору подвергались произведения молодых литераторов, обсуждались новинки художественной литературы. Профессиональные писатели делились своим опытом.

Мне довелось присутствовать на двух занятиях литкружковцев. На одном из них перед членами литгруппы «Молодого большевика» выступил И. Бабель, подвергший подробному анализу рассказы тогда еще начинающего писателя Ивана Меньшикова. Выступление И. Эренбурга состоялось на объединенном собрании литкружков журналов «Молодой большевик», «Смена» и «Рост».

Отрывки из стенограммы этой встречи были напечатаны в журнале «Смена» (N 9 за 1934 год). Здесь воспроизводится журнальный текст, просмотренный И. Эренбургом.

Вопрос. Как вы работали над «Днем вторым»?

Эренбург. «День второй» был написан таким образом. Я провел в Союзе около трех месяцев, старался встретиться с наибольшим количеством людей. Я знаю, что разговор с одним человеком всегда плодотворнее, чем с двумя, а с двумя – плодотворнее, чем с пятью. Но для экономии времени мне приходилось устраивать собеседования с группами людей.

В центре внимания у меня была исключительно молодежь. Сначала они спрашивали меня о загранице, затем я задавал им вопросы.

Я старался переводить разговор на личное, потому что здесь всегда меньше штампа и человек больше проявляет себя.

Эти беседы часто стенографировались, а иногда, придя домой, я записывал наиболее интересное.

С другой стороны, был материал, который дали мне главным образом вузовцы. В Томске я получил много дневников и личных писем. Когда я сообщил, что буду писать о молодежи, то человек 5 – 6 вузовцев проявили ко мне большое доверие и дали свои дневники.

Вся поездка в Сибирь заняла три недели. У меня по опыту выработалось правило: в одном месте быть либо короткое время, либо долгое. Когда долго сидишь на одном месте, то изо дня в день глубоко изучаешь то, с чем сталкиваешься. Если же проводишь на месте короткое время, то впечатления получаются очень острые. Можно быть в одном и том же месте или неделю, или годы. Месяц пребывания где-либо – это для меня самый неудачный срок.

Когда я разобрался во всем материале, во всех впечатлениях, которые получил, у меня наметились те типы, которые впоследствии были изображены в романе.

Вопрос. Скажите: реальны ли те вузовцы, которые изображены в романе, в частности. Володя?

Эренбург. Я видел нескольких Володь, и у меня были дневники нескольких Володь. Я не избирал никого предварительно. Я не думал об определенном, живом, существующем человеке. Из впечатлений от ряда лицу меня складывался такой герой.

То же относится и к другим людям. Они даны синтетически и произвольно. Может быть, в романе наберется двадцать фраз, в основу которых легли выдержки из рассказов людей или из дневников. Все остальное – результат изучения этих материалов. Например, письма Вари к Глотову представляют в измененном виде настоящие письма, где речь также шла об абортах.

Вопрос. Вы изучали жизнь вузовцев, но в вашем произведении есть ряд других персонажей.

Эренбург. Дневников рабочих у меня не было. Были только стенограммы разговоров с ними. В этот приезд¹ мне удалось получить и рабочие дневники, очень интересные.

Вопрос. За границей вы поддерживаете связь с Союзом. Получаете ли вы личные письма из Союза, которые держат вас в курсе интимных настроений отдельных лиц, или каждый раз приходится завязывать новые знакомства?

Эренбург. Литературный материал у меня каждый раз новый, потому что этих людей я теряю. С некоторыми я поддерживаю переписку. Но часто переписка ведется уже в порядке личном…

У меня был знакомый Володя, с которым я переписывался, но он уже меня не интересовал как писателя. Меня интересует тип Володи в рабочей среде, а не в той среде, в которой я увидел его впервые.

Вопрос. Какую среду в нашей стране вы лучше всего знаете?

Эренбург. К сожалению, я лучше всего знаю среду писателей, которая меньше всего меня интересует.

Вопрос. А крестьянство?

Эренбург. Почти совершенно не знаю и не взялся бы писать о нем.

Вопрос. А ведь в «Дне втором» у вас есть персонаж, связанный с крестьянством?

Эренбург. Это люди, которые уже подверглись воздействию города, индустрии. Я бы не решился поехать в колхоз или совхоз и написать не только роман, но и повесть о крестьянской жизни.

Вопрос. Вы писали о Караганде. Вы там были?

Эренбург. Однажды в поездке я встретился с человеком, который мне рассказал о Караганде. И это было очень похоже на правду.

Надо сказать, что я был в Бобриках, и некоторые черты того, что видел в Бобриках, я вставил в роман о Кузбассе.

Я не понимаю, как можно писать только об определенном заводе. Мой роман – собирательная вещь. Меня больше всего интересуют люди.

Вопрос. Изучали ли вы технику строительства, когда писали «День второй»?

Эренбург. Я не считал это нужным. Я считал потерянным то время, которое уходило только на это. Поскольку люди, которые показывали мне строительство, жили этой жизнью, то я все это смотрел, но мне было интересно, как они об этом говорят, а не то, что они говорили. Сама по себе металлургия меня не интересует. Она интересует меня в той степени, в какой меня как рядового читателя интересует ряд других явлений жизни.

Вопрос. Как же они вам говорили?

Эренбург. Они говорили с любовью, с восторгом, с интересом, и мне важно было, какую роль это играет в их жизни. А то_г как применяется тот или другой метод плавки чугуна, меня не интересовало. Я об этом знал до того, как попал на металлургический завод. Но я бы не выдержал примитивного экзамена по этому вопросу. Я бы, наверное, сделал какую-нибудь грубую ошибку.

Если это в моих возможностях, то я даю на проверку то, что пишу о технике, специалисту, чтобы не было тех ляпсусов, которые неприятны человеку, знакомому с этим вопросом.

Вопрос. Но ведь для того, чтобы быть подлинно культурным писателем, надо знать, чем заправлены тракторы – бензином или керосином. Как бы вы хорошо ни написали книгу, но вам никогда не простят какой-нибудь технической безграмотности.

Эренбург. Вы взяли грубый пример. А что, по-вашему, страшнее для писателя: если он напишет иначе о домнах, чем они выглядят, или заставит парня с девушкой накануне известных событий говорить о том, о чем никогда в такую минуту не говорят? Вам читатель это простит? Что страшнее: ошибки, касающиеся производства или людей?

Если писатель показывает человеческие отношения неверно, то это уже не писатель.

Вопрос. Значит, вопрос о технике вы рассматриваете изолированно от человека?

Эренбург. Я написал несколько производственных книг: «10 лошадиных сил», «Фабрика снов» – и большое количество очерков, касающихся производства. Я интересуюсь современной жизнью и техникой. Но если я спорю с вами, то это потому, что в вашей тенденции я чувствую перегиб. Если бы я говорил с молодым французским писателем, то я бы говорил так же, как и вы, потому что там необходимо было бы проповедовать изучение производства. Но у нас в литературе были такая пресыщенность техникой и такое потрясающее невнимание и отсутствие интереса к человеку, что сейчас надо говорить об этом.

Один из товарищей сказал мне, что для него важна в поэзии личность человека. Вот это правильно! Ваш производственный пафос был бы уместен, если бы вы жили в другой стране. В нашей стране надо проповедовать и фантастику, и лирику, и человечность, чтобы сделать человека непохожим на флюс, а похожим на человека.

Вопрос. Что вас больше увлекает в работе – роман или очерк?

Эренбург. Больше всего меня увлекает роман, потому что я люблю писать большие вещи. Очерки я никогда книгой не пишу. Я пишу их в разное время. Материал дают почти исключительно путешествия.

Когда я возвращаюсь из поездки, то пишу очерки, и пишу их быстрее, чем роман.

Вопрос. Как вы писали об Испании? Как вы изучали психологию испанцев?

Эренбург. Во-первых, я немного знаю испанский язык. Еще до поездки в Испанию я умел читать, но разговаривать не умел. К концу путешествия по Испании я уже научился разговаривать по-испански. Кроме того, интеллигенция в Испании знает французский язык. С крестьянами я разговаривал по-испански, правда, на ужасном языке, но все-таки мог объясняться с ними.

Приехав в Мадрид, я познакомился там с разными людьми и набрал от них много писем к знакомым этих людей в провинции, Я просил давать письма разным людям: нотариусам, врачам, анархистам, официальные письма и т. д. На каждый город у меня было десять писем.

Приехав в город, я начинал ходить с письмами к тем, кому они были адресованы.

Надо сказать, что испанцы – очень гостеприимный народ. Весть о том, что приехал русский, потрясла весь город. Люди охотно рассказывали о своей жизни, чего обыкновенно европейцы не делают. Испанцев можно спровоцировать на исповедь. За вином они рассказывают обо всем. Я не верил, конечно, всему тому, что они говорили. Надо было проверять, и проверка эта была очень сложным и трудным делом. Но в смысле психологическом эти рассказы за бутылкой вина всегда давали очень богатый материал.

Я считаю, что огромное значение для писателя имеет умение разговаривать с людьми, умение вызвать доверие человека, с которым ты беседуешь, и спровоцировать его на тот разговор, который интересен не писателю, а говорящему, потому что только такой разговор в итоге может быть интересен и для писателя. Писатель подходит, например, к человеку и решает, что этот человек может много рассказать интересного, скажем, об укладе семейной жизни, а тот оказывается лошадником и по-настоящему проявляет себя только тогда, когда разговор касается лошадей. Если же он будет говорить о другом, то это будет сухо и неинтересно.

Суметь вызвать человека на душевный разговор, суметь уловить основную тему этого человека крайне важно для писателя.

Надо знать, что у нас люди примерно в течение часа после начала беседы не говорят своим языком. Надо в течение часа добиваться, чтобы человек отбросил заученные, готовые фразы и начал говорить то, о чем он думает и что его действительно интересует.

Вопрос. С какими трудностями вы встречались, когда ездили в Вену?

Эренбург. Я в своих очерках писал об этих трудностях. Я привык к ним. В Австрии меня на границе сразу же арестовали, и вся Австрия от начала до конца прошла перед моими глазами под знаком полиции².

Вопрос. У вас портятся отношения с теми странами, где вы бываете?

Эренбург. Да, потому что пастбище утоптано и надо перебираться в другую страну.

Вопрос. Хотите ли вы писать очерки о Советском Союзе?

Эренбург. Я сейчас хочу писать роман. Я пишу очерки о том, на что я могу смотреть со стороны.

Я не могу писать очерков о Советском Союзе, так как я это воспринимаю в другом масштабе: то, что меня глубоко интересует, становится каким-то моментом для романа, и этот момент у меня углубляется.

Вопрос. Когда вы писали последнюю вещь, перед вами вставали новые трудности, которых вы не испытывали раньше?

Эренбург. Каждый раз передо мной встают огромные трудности. В работе над «Днем вторым» была трудность в смысле количества лиц, были также и психологические трудности.

Я старался как можно меньше давать интриги. С интригой дело обстоит так. В старой русской литературе была мало разработана интрига. И когда в первых своих вещах я очень налегал на интригу, то это считали признаком бульварного романа.

Теперь у нас страшное тяготение к интриге, потому что рабочий читатель очень интересуется напряженным развитием действия в романе. Мне вещи без интриги даются труднее, чем с интригой.

Вопрос. Меня интересует техника вашей работы.

Эренбург. Я сам печатаю на машинке. То, что напишу, я затем сильно меняю. Не бывает почти ни одной фразы, наверху которой бы не было надписано рукой. Потом я снова переписываю на машинке второй раз. Я это делаю до тех пор, пока не перехожу к следующей главе. Потом я опять мараю. Затем даю переписать машинистке и после этого еще раз правлю.

Я никогда не держу авторской корректуры. У меня нет привычки править гранки, потому что я жил за границей и никогда не держал корректуры. Благодаря этому у меня выработалась привычка сдавать рукопись в готовом виде. Пишу я четыре часа в день, не больше. Чаще всего пишу по утрам.

Когда я пишу, я ничем другим заниматься не могу. Когда пишу роман, я с трудом раз в три-четыре недели отвечаю на письма, я не способен в это время писать газетные статьи и, когда меня заставляют это делать, чувствую себя скверно. Прервать работу над книгой я не могу, ибо тогда я перестану ее писать.

Вопрос. Бабель рассказывал, что вы любите писать в кафе. Верно ли это?

Эренбург. Я жил в Париже до революции. У меня была нетопленная комната. Во Франции принято писать в кафе. Можно взять стакан кофе и пить весь день. Я стал писать в кафе и втянулся в работу. И когда у меня была уже теплая комната, я почувствовал, что не могу писать в ином месте, чем в кафе.

Но после войны кафе сильно изменились. Они стали более шумными. В кафе начали ходить люди, знающие меня. Они подходили ко мне и заводили разговор. А это мне очень мешало.

К тому же я перестал разбирать свой почерк. Мне приходилось разбирать написанное в этот же день, ибо на следующий я уже ничего не мог понять.

Я решил, что надо писать на машинке, а приносить машинку в кафе неудобно. Тогда, скрепя сердце, я решил писать дома.

Первые две недели было очень трудно. Потом я привык… Я живу на улице, по которой беспрерывно проезжают грузовики, и в нижнем этаже все трясется. Этот грохот позволяет мне писать, потому что я не слышу того, что делается внизу. Этим грохотом я изолирован от мира. К тому же в Париже не так, как в других городах, развито «адское изобретение», именуемое телефоном, и я могу писать спокойно. Утром по телефону не звонят и вообще никогда не приходят без предупреждения.

Самое меньшее я пишу в четыре часа четыре страницы на машинке, самое большее – десять страниц. В моем романе машинных страниц двести – двести двадцать. Больше десяти страниц в день я писать не могу.

Роман я пишу три месяца в год. Надо учесть два-три месяца, которые перед этим уходят на подготовку его. Так что я работаю над романом полгода. Второе полугодие я пишу статьи и очерки.

Раньше я писал еще быстрее, потому что у меня было больше заготовлено материала.

«Хулио Хуренито» я писал двадцать девять дней, работая с утра до вечера.

Другие романы я писал шесть недель, два месяца.

«День второй» я писал около трех месяцев.

Должен сказать, что в какой-то момент работы страшно надоедает писать. Когда начинаешь писать, втягиваешься. Начало кажется трудным. Потом легче. Середина книги очень заинтересовывает. Затем наступает спад и снова интерес, когда видишь конец книги. Приблизительно вторая треть книги представляет собой много скучноватых моментов. Раздражают герои, злишься, что они делают одни и те же вещи.

Вопрос. Как вы отдыхаете?

Эренбург. Я в этот период ничего не читаю, а если и читаю, то такие вещи, которые далеки от того, что пишу.

1. В июле 1934 года И. Эренбург встречался с молодыми рабочими Электрозавода, Краснохолмской ситценабивной фабрики, Автозавода, Государственного подшипникового завода, завода «Серп и Молот».[↩]
2. В конце февраля 1934 года И. Эренбург отправился в Вену для того, чтобы описать восстание австрийского пролетариата.[↩]