Продолжающееся исследование

«Литературные взгляды и творчество славянофилов. 1830 -1850 годы», «Наука», М. 1978, 504 стр.

Резко обозначившийся в последние годы в нашей науке интерес к изучению литературного наследия ранних славянофилов не только не ослабевает, но набирает новую силу и глубину. Свидетельство тому – появляющиеся одно за другим исследования на эту тему: книга киевского ученого Ю. Янковского; уже рецензировавшаяся мною на страницах этого журнала интересная книга В. Кулешова¹; ряд диссертаций на тему о славянофилах, в частности содержательная кандидатская диссертация В. Кошелева, защищавшаяся два года назад в ИРЛИ. Свидетельством неослабевающего интереса к литературному наследию славянофилов и закономерности такого интереса является и вышедший в минувшем году коллективный труд, подготовленный сотрудниками ИМЛИ, – «Литературные взгляды и творчество славянофилов. 1830 – 1850 годы».

Сразу же замечу: новая книга о славянофилах – заметное и отрадное явление в научной жизни, она остропроблемная, основательная, серьезная по своим целям и по исполнению.

Во введении говорится, что это «первое систематизированное историко-литературное исследование славянофильства» (стр. 3). В общем, эта самохарактеристика достаточно справедлива. Хотя она и требует оговорок. Систематизированного исследования в точном смысле этого слова все-таки, как мне кажется, не получилось. Если книга и систематична, то более по заданию, нежели по исполнению. Написанная разными учеными, отличающимися друг от друга и манерой, и научным подходом, книга в целом представляется не столько систематическим исследованием, сколько многоплановым и многохарактерным. Впрочем, я в этом вовсе не вижу недостатка. Сами славянофилы не очень жаловали систематизм в мысли. И то, что книга о славянофилах, при всей ее обстоятельности, получилась не строго систематической, следует признать явлением в какой-то мере даже закономерным.

Известная разнохарактерность частей монографии не означает, однако, отсутствия идейной цельности в исследовании. Рецензируемая книга отличается точностью, строгостью и последовательностью методологических установок. Эти установки касаются прежде всего критериев общей оценки славянофилов. Не одномерная и не плоская, диалектическая в своей основе, она опирается на ленинскую оценку Л. Толстого. Ленинская оценка Толстого и его творчества используется как общеметодологический ключ к решению сложной и противоречивой проблемы славянофильства. Такой подход научно обоснован и в высшей степени плодотворен.

При таком подходе оказывается и ненужным, и невозможным изображение славянофильства только в одних тонах и красках. При таком подходе все обретает свое надлежащее место: в частности, и общая оппозиционность славянофилов по отношению к власти, и своеобразный их демократизм, и антикрепостническая направленность их мысли.

Не менее важной принципиальной установкой исследования является поставленная с самого начала задача не только серьезного и объективного, но и прежде всего исторически-конкретного изучения материала. Авторы книги решительно «отвергают попытки спекулировать на некоторых идеях славянофилов» (стр. 4), Их интерес к славянофилам не спекулятивный, не сиюминутный, а подлинно научный. Это прежде всего по своему характеру исторический интерес. Говоря правду о ранних славянофилах, о сильных и слабых сторонах их воззрений и их литературных произведений, авторы больше всего озабочены воссозданием конкретной, исполненной противоречий и сложностей, неповторимо живой картины всего историко-литературного процесса.

Общие методологические установки книги и тесно связанные с ними ее достоинства особенно заметно проявляются в первом разделе, посвященном литературно-публицистической деятельности славянофилов. Раздел открывается характеристикой публицистического наследия славянофилов – характеристикой неторопливой (как это важно, что неторопливой!), оригинальной и глубокой. В этой характеристике справедливо отводится одно из центральных мест стремлению славянофилов к цельному знанию, к синтезу, а не к анализу. Это действительно ведущие и внутренне организующие идеи славянофилов.

Говоря о публицистике славянофилов, автор раздела Е. Старикова широко привлекает материал писем. Эпистолярное наследие она рассматривает как особый вид публицистики, сходный с последним и содержанием, и формой выражения, а также «по масштабу общественного воздействия» (стр. 71). Это то, что характеризует не письма вообще, а именно письма славянофилов. Отбор материала, таким образом, и его анализ ведутся, исходя из его внутренних особенностей, с учетом его собственных закономерностей.

Учет специфики материала – вообще сильное место авторов исследования. Так, говоря о статьях И. Киреевского и Хомякова, Е. Старикова не ограничивается чисто идейным анализом, но касается особенностей бытования статей (в виде «полемики-дополнения») и их поэтики. Это делает и сам анализ, и выводы максимально убедительными и как бы объемными. Авторами книги, как правило, не забывается не только общий идеологический смысл того или иного явления, но и его живая индивидуальность.

Остановлюсь в этой связи на одном важном достоинстве исследования. В иных литературоведческих работах – разумеется, не лучших, но и не обязательно худших – достаточно широко встречается прием своего рода «групповой» или «парной» характеристики: говорится о взглядах Белинского и к этому подключается, как будто так и должно быть, Герцен, воззрения Чернышевского рассматриваются в их неразделимости с воззрениями Добролюбова и т. д. и т. п. Получается нечто вроде «Чернышевский в том числе Добролюбов». Мы так привыкли к таким характеристикам, пренебрегающим индивидуальным, что даже не всегда замечаем их уязвимость.

Нужно сказать, что такая «групповая» характеристика применительно к славянофилам встречалась особенно часто и долгое время была скорее правилом, чем исключением. Тем отраднее заметить, что в рецензируемой книге авторы сумели избежать этого недостатка. И. Киреевский, как он выступает в книге, непохож на Аксаковых и непохож на Хомякова, Хомяков непохож ни на Киреевского, ни на Кошелева и проч. Авторы исследования хорошо видят и постоянно подчеркивают не только сходство, но и различие между глубокими и трагическими размышлениям И. Киреевского, и поэтическими идеями Хомякова, и «прямолинейностью» К. Аксакова, в исторических произведениях которого происходит «скольжение по поверхности тех же идей прямо к конечным националистическим выводам, минуя внутренний драматизм явлений» (стр. 110). Авторы дают нам непредвзятые, живые и опять-таки индивидуальные портреты И. Аксакова и его брата К. Аксакова, причем последнего сии показывают не только прямолинейным в своей риторике, но и благородным, искренним, вдохновенно красноречивым. Не как двойники, а как особенные и разные в своей позиции по отношению к славянофилам характеризуются Герцен и Белинский. Все это не просто положительные качества исследования – это его существенные достоинства. В большой степени именно они придают исследованию черты живой жизни, характер живой исторической картины.

К безусловным достоинствам книги относится и ее объективность (не объективизм, а именно объективность), вытекающая из самого конкретно-исторического подхода к изучаемому материалу. Авторы не забывают в равной мере и о слабостях славянофилов, и об их исторических заслугах. К числу последних они справедливо относят идеологическую борьбу славянофилов против крепостного права. Проблема «славянофильство и крепостное право» трактуется в книге непредвзято и наглядно, с привлечением и глубоким анализом соответствующих документов, в частности «Записки» о мероприятиях «по устройству лифляндских крестьян» Ю. Самарина и его же «Записки»»О крепостном состоянии».

Столь же непредвзято говорится и о вкладе, который внесли славянофилы в теорию народности. Во втором разделе книги мы читаем: «Гоголь, давая свое определение народности, опирался не только на суждения Пушкина, но, по-видимому, и непосредственно на высказывания И. Киреевского» (стр. 174). Здесь видно стремление к историзму, к научной объективности.

Менее удалось авторам книги рассмотрение вопроса об известном споре К. Аксакова с Белинским по поводу «Мертвых душ» Гоголя. Подход к этому вопросу, на мой взгляд, отличается некоторой архаичностью, несовременностью. О споре Аксакова с Белинским говорится как-то наспех, однолинейно.

В последнее время в новейших работах на эту тему об этом предмете говорится уже иначе. Сошлюсь хотя бы в качестве примера на упоминавшуюся уже мною кандидатскую диссертацию В. Кошелева.

Авторы рецензируемой книги не ограничивают свою задачу изложением только взглядов и воззрений славянофилов. Они обращаются также к характеристике их собственного литературно-художественного наследия. А это до сих пор делалось явно недостаточно.

В главе о поэзии славянофилов Ю. Троицкий и Е. Лебедев сочли необходимым особо выделить философскую, медитативную лирику. Это исторически оправдано и потому уместно. Вообще вся главка, посвященная философской лирике славянофилов, производит самое благоприятное впечатление. Здесь много тонких и точных наблюдений, которые приводят к интересным и свежим выводам. Таков, например, вывод на стр. 338: «Поэтическая философия славянофилов есть в основе своей нравственная философия». Доказательство этого положения приводит затем автора к другому не менее важному выводу о глубине и оригинальности славянофилов в постановке нравственных проблем и вопросов в поэзии. Все это положения и выводы, позволяющие лучше понять подлинное место поэзии славянофилов в историко-литературном процессе.

Есть и другие, более частные, удачи в разделе книги, посвященном поэзии славянофилов. К ним, на мой взгляд, относится анализ поэмы И. Аксакова «Бродяга», некоторые мысли о поэзии Хомякова, в том числе мысль о том, что стихи Хомякова со временем приобретают звучание «высокого поэтического красноречия» (стр. 359).

Содержательна глава о драматургии славянофилов (автор С. Шаталов). При этом наиболее обстоятельным и удачным представляется анализ драматических опытов К. Аксакова. Мне не очень понятно только, почему автор главы начисто отказывает своим предшественникам в каких-либо заслугах и, кажется, даже и не видит вовсе предшественников. Так, на стр. 371 он пишет: «…Драматические произведения славянофилов почти никем не перечитывались… В сущности они подверглись исключению из истории литературы». Думаю, что это преувеличено. О драматических опытах славянофилов писали только в последние годы В. Бочкарев, Б. Егоров и др. Ссылок на работы этих ученых в главе мы не найдем. Это тем более странно и непонятно, что рецензируемая книга в целом отличается как раз уважением к предшественникам и глубоким интересом к тому, что уже сделано и добыто наукой.

Удачна глава о прозе славянофилов (авторы А. Курилов, В. Сахаров, В. Мещеряков). Здесь вводится в научный обиход дотоле мало известный материал, например: сказка И. Киреевского «Опал», его же незавершенные повести «Две жизни» и «Остров», повести К. Аксакова и т. д. Обо всем этом – и другом тоже – говорится основательно, серьезно, со знанием дела. Однако кое-что в трактовке славянофильской прозы вызывает у меня и сомнения. Сомнение вызывает не качество и прямое содержание анализа, а отбор материала, неоправданное, как мне кажется, сужение границ славянофильской прозы. Правда, объектом анализа в главе – и глубокого анализа – оказываются даже те произведения, которые принадлежат не прямым славянофилам (Кохановской, например), но при этом наследие самих славянофилов в области прозы выглядит обедненным и суженным. Не следует ли трактовать прозу славянофилов шире, чем это делают авторы книги? Не относятся ли к понятию «проза славянофилов», например, исторические и публицистические сочинения Хомякова, в которых виден пафос не только мыслителя, но и художника, поэта? Почему оказались за пределами понятия «проза славянофилов» известные «Записки» Кошелева? Напомню, что переписка славянофилов авторами книги рассматривалась (и вполне закономерно) как род публицистики. Почему же тогда такое крупное произведение мемуарного жанра, как «Записки» Кошелева, не может рассматриваться как род художественной прозы? Убежден, что для понимания специфики литературного наследия славянофилов анализ прозаических опытов Хомякова или «Записок» Кошелева дал бы никак не меньше, а больше, нежели анализ прозы А. Потехина, которой авторы уделяют много внимания, несмотря на то, что сами славянофилы «не слишком высоко оценили творчество А. Потехина» (стр. 482).

Я начал говорить о своих сомнениях и хочу продолжить этот разговор. Как сказано на стр. 289, «изучение наследия славянофилов только еще начинается». Но если это так, то тем более уместны при разборе книги будут не только заслуженные ею похвалы, но и критические замечания, сомнения, вопросы.

В рецензируемом исследовании авторы его отказываются – в принципе отказываются – от предвзятого отношения к славянофилам. Это, безусловно, положительная тенденция книги. Но она не выдерживается до конца, принцип не соблюдается всегда и во всех случаях. Он не выдерживается, например, в отношении к Кошелеву. На стр. 27 мы читаем о том, что Кошелев «в своих «Записках» постарался создать себе репутацию прогрессиста и даже фрондера». Тут более всего обращает внимание на себя тон высказывания – явно подозрительный и явно недоброжелательный. Но почему и зачем так? Странным кажется это недоверие к человеку, о котором с уважением говорил Чернышевский. Почему он старался «создать себе репутацию» прогрессиста? Разве в 20-е годы он не мечтал в самом деле вместе со своими друзьями Веневитиновым и Киреевскими пострадать вместе с декабристами? Разве он не был тогда (а в иных случаях и после) на подозрении у полиции? Разве не был он в действительности противником крепостного права и не находился по этой и по другим причинам в частой оппозиции к официальным властям? Я убежден, что недоверие к Кошелеву выражено больше по своеобразной инерции, чем из глубоких убеждений. Иначе трудно понять, почему в той же книге – на других страницах – в ином тоне рассказывается об участии Кошелева в борьбе за отмену крепостного права (см. стр. 140 – 141); говорится о его сочувствии позиции Чернышевского (стр. 150 – 151), о «возвеличивании русского крестьянина» (стр. 151); утверждается, что в его деятельности им движет не в последнюю очередь «забота о судьбе самого крестьянства» (стр. 152) и т. д.

Следы привычного скептицизма и инерции обнаруживаются в некоторых случаях и в характеристике главных идеологов славянофильства, например Хомякова. На стр. 198 утверждается, что славянофилы старались не замечать того, что уже Гоголь «своим творчеством положил конец подражательности в нашей литературе». А на следующей, 199 странице говорится: «И тут Хомяков вынужден был признать, что «словесность и музыка дали уже великий пример (пример самобытного, не подражательного искусства. – Е. М.) в Гоголе и Глинке». Здесь явное противоречие, и чувствуется неверно взятый тон. Почему Хомяков вынужден был признать? Кто именно его вынудил? Разве Гоголь не был всегда ему близок? Как ни чужда нам позиция славянофилов в отношении к Гоголю, но разве можем мы отрицать, что Гоголь славянофилам был всегда дорог и они считали его близким себе?

Еще пример противоречий в оценке славянофилов и их позиции. На стр. 200 – 201 сказано: «…Славянофилы не замечали, что их решение теоретико-литературных проблем часто носит слишком общий и умозрительный характер». Но ранее говорилось о другом – об исторической обусловленности воззрений славянофилов. И далее говорится тоже о другом: «Концепции положительного воззрения (имеющие прямое отношение к литературным проблемам. – Е. М.) возникают в философии жизни славянофилов не умозрительно и не случайно» (стр. 268). Так как же все-таки: умозрительны или не умозрительны литературные концепции славянофилов? Точка зрения авторов на славянофилов в отдельных случаях как будто колеблется, она избегает определенности, авторы – и для положения дел в современной науке это явный анахронизм – порой не слишком уверенно чувствуют себя на позициях спокойного, объективного исследования.

«Характерный для книги общий пафос научной объективности обязывает, в частности, к выверенности суждений, к строгости выводов, к тонкому и глубокому пониманию поэтической мысли и слова. К сожалению, и в этом отношении в книге иногда встречаются просчеты.

На стр. 352 авторы главы о поэзии славянофилов, возражая Самарину, справедливо замечают: «…Нельзя выносить оценку художественному произведению, опираясь только на внешнюю логику». Но сами авторы главы порой именно так и оценивают поэтическое произведение: в чуждых миру поэзии измерениях, прибегая к словам, которые противопоказаны при характеристике явлений художественных и поэтических.

Так, рассматривая пантеистическую лирику славянофилов, авторы главы пишут об И. Аксакове: «Позднее И. Аксаков, говоря о том же, вносит в этот образ «слияния с миром» жесткий скептицизм (!), называя свое желание «страшной мечтой» (стр. 294). Или: «Романтическая тоска о «душе родной» примерно с 1839 г. преображалась у славянофилов-поэтов в поиски духовных единомышленников, идейных соратников, приобщенных к их верованию» (там же).

Все это не то чтобы неверно, но о поэзии здесь говорится с опорой «только на внешнюю логику», говорится не соответствующим духу поэзии «жестким» языком. Стихи анализируются без учета того, что поэзия даже и не высшего толка все-таки есть особый мир, который нуждается в особенном подходе и требует для своей характеристики особых, осторожно-бережных слов.

Примеры, подобные приведенным, встречаются и в главе, посвященной драматургии славянофилов. Так, о «Ермаке» Хомякова сказано: «В то же время герой Хомякова оказывается весьма «удобным» для самодержавия патриотом» (стр. 372). И это мне тоже кажется странным на слух, да, признаться, и по существу не очень понятным. Нужно ли это понимать так, что Хомяков сам старался, чтобы его герой был угоден самодержавию? И в самом ли деле Ермак, каким его изобразил Хомяков, «удобен» самодержавию? Думаю, что это не совсем так.

Как бы то ни было, что бы ни значили эти слова, едва ли можно признать их удачными. Требовательность к слову в литературоведческом анализе отнюдь не пустая забота. Небрежное слово легко может скомпрометировать даже самую правильную мысль. И особенно легко оно может разрушить все художественное, поэтическое.

Мои критические замечания в адрес книги – не столько даже замечания, сколько вопросы и раздумья. Такие раздумья естественны там, где далеко не все еще ясно. Подлинно научное изучение славянофилов – повторю это еще раз – по существу только начинается. И именно поэтому и те мысли и вопросы, на которые наводит новейшая книга о славянофилах, и, главное, сама книга с ее безусловными достоинствами и частными просчетами, не могут не быть поучительными.

г. Псков

1. Ю. З. Янковский, Из истории русской общественно-литературной мысли 40 – 50-х годов XIX столетия, Изд. Киевского пединститута, 1972; В. И. Кулешов, Славянофилы и русская литература, «Художественная литература», М. 1976.[↩]