Мария Боровикова. Поэтика Марины Цветаевой (лирика конца 1900-х — 1910-х годов)

Мария Боровикова. Поэтика Марины Цветаевой (лирика конца 1900-х — 1910-х годов). Tartu: Tartu Ulikooli Kirjastus, 2011.

Успех успеху рознь. Удача филологической работы может быть обеспечена, например, богатством привлекаемого фактического материала, или многообразием и точностью частных наблюдений над исследуемыми текстами, или же «воскрешением» полузабытых и вовсе забытых писателей, которое предпринимается в исследовании.

Все это мы находим в небольшой книге М. Боровиковой, но ее главный успех представляется нам удачей иного, более высокого порядка. Автор вслед за своими предшественниками, в первую очередь, М. Гаспаровым и И. Шевеленко, бережно и осторожно вправляет своеобразный «вывих», с которым вот уже более пятидесяти лет приходится жить той области филологической науки, которую за неимением лучшего термина обозначают неуклюжим словом «цветаеведение».

Десятки лет ученые писали о Цветаевой, завороженные ее очень сильными высказываниями о себе и своей поэзии, в итоге складывающимися в стройный автобиографический миф. В частности, десятки лет они принимали на веру цветаевскую броскую формулу: «Литературных влияний не знаю, знаю человеческие».

И вот, наконец, нашлись филологи, которые решились тщательно и беспристрастно соотнести выстроенную Цветаевой «благоуханную легенду» о своем творчестве с самим этим творчеством, зафиксировать существеннейшие различия и предложить для них внятные объяснения. А это позволило вписать поэзию Цветаевой в реальный (а не ею отфильтрованный и сформированный) контекст эпохи.

Освободившись от жесткого диктата поздней Цветаевой как интерпретатора собственного раннего творчества, исследовательница получила возможность по-новому взглянуть на первые книги поэтессы и отыскать в них следы напряженного диалога с теми авторами, ученичество у которых зрелая Цветаева по разным причинам старательно затушевывала. И этой возможностью Боровикова прекрасно воспользовалась. Как формулирует она сама, «нам хотелось показать, что выбор Цветаевой не только стихотворных форм, но и основных структурных элементов поэтики осуществляется в тесной связи с контекстом эпохи, вытекает из поисков символизма периода кризиса» (c. 9). Скрупулезное соотнесение творческих устремлений ранней Цветаевой с идейными и поэтическими исканиями ее старших современников, русских символистов, позволило М. Боровиковой не просто отметить и подробно проанализировать не замеченные до сих пор контексты и подтексты у автора книги «Вечерний альбом», но и совсем по-новому осветить такие, казалось бы, оскомину набившие, годящиеся только для студенческих курсовых, темы, как: «Цветаева и Блок», «Стихи Цветаевой о Москве и о Доме» и многие другие.

Подход, предложенный в рецензируемой книге, провоцирует читателя-филолога не только на безусловное одобрение, но и на соразмышление, на сотворчество. Это, на наш взгляд, почти непременный и едва ли не главный признак удавшейся работы.

Поэтому мы позволим себе теперь предложить одно сверхсжатое дополнение к одному из сюжетов, затронутых у Боровиковой.

Оно касается цветаевского стихотворения «Волшебство», подробно рассмотренного М. Боровиковой в сопоставлении со стихотворением Андрея Белого «Старинный дом».

Не менее, а, может быть, и более важными, чем подтекст из Андрея Белого, являются многочисленные отсылки в стихотворении «Волшебство» к поэтическим произведениям Михаила Алексеевича Кузмина. Для экономии места приведем тут лишь первую строфу стихотворения Цветаевой: «Чуть полночь бьют куранты, / Сверкают диаманты, / Инкогнито пестро. / (Опишешь ли, перо, / Волшебную картину?) / Заслышав каватину, / Раздвинул паутину / Лукавый Фигаро».

Уже рифма «перо — Фигаро» в соседстве с эпитетом «лукавый», как представляется, провоцирует читателя вспомнить о программном кузминском стихотворении «Где слог найду, чтоб описать прогулку…» (1906) с его знаменитой второй строфой: «Твой нежный взор лукавый и манящий, — / Как милый вздор комедии звенящей / Иль Маривó капризное перо. / Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий / Мне кружит ум, как «Свадьба Фигаро»».

С поэзией Кузмина с легкостью могут быть связаны и другие ключевые мотивы этой и последующих строф стихотворения Цветаевой, такие как: «куранты», «альбом», «альманах», «маркиз», а главное, отчетливо стилизаторский и чуть пародийный контекст стихотворения Цветаевой в целом. Очень важна для первых книг Кузмина и тема «старинного дома», подробно рассматриваемая М. Боровиковой у ранней Цветаевой. Сравните также с откровенно подражательным и стилизаторским стихотворением Анны Ахматовой «Маскарад в парке» из дебютной книги поэтессы «Вечер», вышедшей с поощрительным предисловием Кузмина, где доброжелательно упоминалось и имя Цветаевой.

Будем надеяться, что исследование М. Боровиковой, пока выпущенное небольшим тиражом в качестве диссертации на соискание ученой степени доктора философии по русской литературе Тартуского университета, вскоре выйдет полноценной многотиражной книгой.

О. ЛЕКМАНОВ