М. М. Бахтин: ранняя версия концепции карнавала

В память о давней научной дискуссии

Чуть более пятидесяти лет тому назад, 15 ноября 1946 года, Ученый совет ИМЛИ АН СССР собрался на защиту М. М. Бахтиным кандидатской диссертации «Рабле в истории реализма». Собрался далеко не в первый и далеко не в последний раз, собрался, как обычно собирался в дни традиционных, рутинных «защитных» прений. Довольно скоро, впрочем, выяснилось, что происходящее явно выбивается из дежурной колеи, ведь полемика сразу же разгорелась не на шутку, да и дело с самого начала приняло отнюдь не тривиальный оборот, завершившись в финале драматично и ярко… ¹

На защите присутствовали члены Ученого совета В. Ф. Шишмарев, В. Я. Кирпотин, Л. И. Пономарев, С. И. Соболевский, Л. И. Тимофеев, Н. К. Пиксанов, Н. Л. Бродский, И. Н. Розанов, Н. К. Гуцзий, Б. В. Михайловский, И. М. Нусинов, А. К. Дживелегов, М. А. Цявловский². Присутствовала и публика, зрители (по воспоминаниям В. Кирпотина, единственного из участников защиты, которого мне удалось разыскать, – числом около 25 – 30 человек) ³, кое-кто из которых принял участие в диспуте…

Известно, что Жан Вилар поставил в своем театре спектакль по стенограмме суда над Робертом Оппенгеймером, знаменитым американским физиком, осужденным за отказ – после Хиросимы – проводить ядерные исследования, участвовать в создании водородной бомбы. Кажется, сама история проявилась в драматическом действе чуть ли не шекспировского накала, и даже менять не пришлось ни единого словечка: документ «заключал» в себе готовую пьесу. Убежден, что и стенограмму этой защиты в ИМЛИ можно блистательно поставить на сцене, и тогда уже немного другая грань примерно той же мировой эпохи ожила бы перед нами и, вероятно, поразила бы кого-нибудь игрой великих страстей и мелких расчетов, переплетением страха, комизма, благородства и нелепости…

Должен признаться, что я смотрю на этот документ скорее взглядом биографа, нежели взглядом историка или теоретика культуры. Но, разумеется, стенограмма защиты не только дает новый материал для многих доселе бедных деталями страниц жизнеописания Бахтина, а еще и имеет немалое концептуальное значение. Вместе с дополнительными сведениями о творческой истории книги здесь содержатся данные по сути обсуждавшейся на защите научной проблематики. Некоторые из теоретических вопросов мы затронем по ходу того, как будет разворачиваться воссоздаваемая нами картина.

И все же в первую очередь защита будет интересовать нас как яркое событие в судьбе Бахтина и в жизни русской науки XX века. Давайте попытаемся, словно бы следуя Жану Вилару, представить документальную запись стенограммы в виде спектакля – высокой драмы, а отчасти научной комедии и даже буффонного зрелища. Главное, конечно, – драма. А драма – это прежде всего действующие лица, характеры. За неимением места и достаточных сведений не берусь давать подробные портреты участников интриги. Ограничусь лишь несколькими, что называется, «замечаниями для господ актеров», отдельными штрихами духовного и внешнего облика «персонажей».

Бахтин Михаил Михайлович. Это – центральный герой драматической коллизии, которому мы постараемся не навязывать монолитно-бравурного имиджа, чтобы не впасть в столь нелюбезное его сердцу»самозванное серьезничанье культуры» (М. В. Юдина). Многоцветность человеческого бытия ощущается здесь в полной мере, и протагонист не только окружен ореолом мужества и отваги, но также вызывает улыбку своей простодушной беспомощностью как перед циничным подлаживанием к политической конъюнктуре, так и перед боязливым доктринерством.

С одной стороны, фактически на защите решается участь Бахтина. Больше пятнадцати лет огромного труда, неудачи, уступки, но плод компромиссов⁴ – всего только право отчаянно штурмовать академическую Бастилию. Победа, прорыв означают выход из полулегального положения, в перспективе хоть какие-то публикации и возможность продолжать свои разыскания. А обстоятельства сугубо враждебны: как раз вскоре после сдачи документов для защиты в ИМЛИ – знаменитый доклад Жданова, знаменитое постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград»… Шансов почти нет, но Бахтин не уклоняется от битвы и сражается, как лев. Присутствовавший на защите Б, И. Пуришев рассказывал, что Бахтин в кульминационные моменты кричал своим противникам: «Обскуранты! Обскуранты!» – и гневно стучал костылями об пол (мне это любезно сообщила Ю. М. Каган). Правда, этот рассказ апокрифичен, стенограмма его не подтверждает, единственный свидетель и участник, с которым мне удалось побеседовать (В. Кирпотин), тоже ничего подобного не помнит, да и возглас «Обскурамты!», по-моему, больше представим в устах Пуришева (знатока и поклонника «Писем темных людей»), чем в устах Бахтина. Но все равно этот маленький художественный рассказик прекрасно доносит до нас грозовое дыхание напряженнейшего диспута.

А с другой стороны – возникает неуловимый привкус комедии. Нет, не веселой и легкой, но идейной, витийственной, с резонером и сатирическим колоритом «стаффажа» (вроде «Мизантропа» или «Горя от ума»). Четыре месяца назад этот же самый Ученый совет единогласно постановил присудить степень доктора филологических наук «без защиты диссертации» А. М. Еголину⁵, работнику Отдела культуры ЦК, человеку «абсолютно безликому» ⁶, не обладающему особыми заслугами перед наукой. И вот сейчас они буквально демонстрируют безрассудную принципиальность, хотя в то же время – и душевную широту: концепцию диссертанта в корне опровергают, но его самого склонны и похвалить. Причем с работой, естественно, никто по какому-то недоразумению не познакомился. Случай скользкий, они и начеку: пробьется Бахтин – хорошо (они ведь его, в общем-то, поддержали), не пробьется – так ведь они же проявили бдительность… Прочитав же работу, надо было сразу определяться. Это нелегко – риск!

Порой мелькнет и буффонада. Рабле – автор комический, но об исследовании его шуток разговор идет иногда с такой зловещей серьезностью, что крайности сходятся, страшное причудливо переплетается со смешным: и тогда в академическом споре используется аргументация, кажущаяся пародией на процедуру идеологической «чистки» (или же сценкой из некоего уморительного балагана, в которой автор не скупится на гротескные мотивы). Я очень ясно вижу, как мог бы выглядеть следующий, к примеру, эпизод, где театральный почерк Вилара пришлось бы дополнить чем-нибудь из эффектов, свойственных абсурдисту Хармсу. Вообразите – пестро раскрашенный клоун прыгает, крутится колесом и в промежутках между своими прыжками патетически, но не очень мелодично кричит: «И если ставится вопрос о реализме, о том основном течении, которое мы поддерживаем, которое поддерживали наши лучшие литературоведы, как Герцен, Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Ленин и Сталин, мне кажется, нужно было бы поговорить о том, что уже отразилось в этой диссертации из этих воззрений наших лучших людей» (72), Каково!.. Бахтину, полагаю, в этот момент было не до смеха, – хотя мы ныне уже можем посмеяться над нелепостью подобных полемических экзерсисов…

В соответствии с устоявшимся ритуалом защита открылась вступительным словом диссертанта. Оно позволяет несколько уточнить расстановку, быть может, сравнительно мелких, но несомненно важных акцентов в творческой истории «Рабле». Например, логика движения исследовательской мысли Бахтина обычно представляется так: «Изучение романов Франсуа Рабле привело Бахтина к заключению, что в них выявилось и вышло на поверхность противоборство двух культур Средневековья – церковной, ученой, официальной, с одной стороны, и народной, карнавальной, смеховой – с другой» ⁷. Этот тезис А. Я. Гуревича не может не показаться самоочевидным, ибо в науке вывод, по идее, всегда следует за наблюдением над некоторой совокупностью фактов. Но из вступительного слова Бахтина во время защиты мы узнаем, что в действительности дело обстояло несколько сложнее: так, да не совсем, а кое в чем даже наоборот. В основе-то, конечно, лежала индуктивная схема (в своем заключительном слове на защите Бахтин говорил: «Я не подошел с готовой концепцией, я искал и продолжаю искать…» – 92), вот только выглядела она совершенно иначе. Не изучение Рабле подтолкнуло Бахтина к открытию противоборства Двух культур средневековья, а открытие двух культур средневековья (прежде всего – народной) побудило Бахтина изучать Рабле: «Я решил сделать его (Рабле. – Н. П.) предметом своего специального исследования, но он все же не стал моим героем. Он был для меня лишь наиболее ясным и понятным выразителем этого мира. Так что героем моей монографии является не Рабле, а эти народные, празднично-гротескные формы, но традиции, показанные, освещенные для нас в творчестве Рабле» (57).

То, что отметил А. Гуревич, правда, тоже имело место, – но в ослабленном, преображенном, «снятом» виде и во вторую очередь. Всерьез задумавшись над Рабле и звучащей у него «мелодией гротескных образов», Бахтин острее взглянул на открытое явление, ощутил дополнительный импульс к получению новых выводов: «И для того, чтобы эту основную мелодию Рабле расшифровать, мне пришлось обратиться к литературе средних веков» (57). И далее; «Для меня выдвигалась эта анонимная литература средних веков, латинские пародии – это целый грандиозный мир, это такая книга по своим объемам, которой я мог охватить ничтожный участок…» (57).

Существенно и другое. «Рабле» порой считают книгой неорганичной для Бахтина, как бы невесть откуда «взявшейся» ⁸. Сам автор на защите, приподнимая завесу над своей творческой лабораторией, хотя бы пунктиром, но все же наметил «диалогизующий контекст», окружавший эту книгу, а также фон, на котором она создавалась. И Рабле предстал перед нами в практически непосредственном соседстве с Достоевским! Можно даже, наверное, предположить, что уже в период работы над «Проблемами творчества Достоевского» Бахтин впервые обратил пристальное внимание на фигуру Рабле и впервые замыслил книгу о нем. Но в то время он еще не чувствовал себя готовым к такой работе. Не случайно в первой редакции «Достоевского» обширный раздел о мениппейной традиции и вообще о жанровых истоках еще отсутствовал.

Давно работая над теорией и историей романа, Бахтин встретился с формами, построенными на отражении не-готового бытия, на принципиальной незавершимости и незавершенности. Особенно яркой в этом смысле исследователю показалась форма менипповой сатиры, в которой он увидел прообраз «Бобка» и «Сна смешного человека» Достоевского: «Когда я на материале, изученном мною, подошел к Достоевскому, я был поражен, как он сумел воссоздать этот замечательный жанр» (56). То есть получается, что слова Бахтина: «Рабле первоначально <…> не был для меня самоцелью» (55) – относимы в определенной степени и к Достоевскому. Разумеется, над книгой о Достоевском он работал уже с начала 1920-х годов, но народно-праздничная стихия раскрыла новые грани в творчестве изучаемого писателя, подсказала совершенно иной, чем прежде, ракурс восприятия. Возможно, что книга, посвященная Рабле, так же как и знаменитая четвертая глава «Проблем поэтики Достоевского» являлись лишь ответвлениями одной темы, а должны были, вероятно, стать главами одного грандиозного, но, увы, так и не написанного труда… ⁹ :»Это касается чисто исторической стороны, и я вдался в эту область, почти совершенно неизученную. И когда я по этой области блуждал, я натолкнулся на Рабле, в котором этот мир незаконченного, незавершенного бытия, мир гротескных форм очень последовательно раскрыт…» (56).

Вступительное слово отсылало всех присутствующих как к важному источнику дополнительных сведений к достаточно обширным тезисам объемом в 20 страниц (позднее подобные печатные: материалы стали именоваться авторефератом диссертации)¹⁰. Причем Бахтин, конечно, отдавал себе отчет в том, что «Рабле в истории реализма» совершенно не отвечает требованиям, предъявляемым к жанру диссертации в СССР того времени, о чем сразу же предупредил членов Ученого совета и слушателей: того, «кто ищет полной картины, биографии и именно места Рабле в его ближайшем временном контексте, во французском Ренессансе в XVI веке во Франции – здесь моя работа не удовлетворит <…> этот вопрос я совсем оставил, но зато роль этой традиции в моей работе удалось отразить» (58). Прогноз оправдался: дефицита недовольных на защите не наблюдалось. Это и подогревало постоянный накал дискуссии, завязавшейся уже в процессе зачитывания своих отзывов официальными оппонентами…

Смирнов Александр Александрович. Первый официальный оппонент. Ему 63 года. Во время учебы в Санкт-Петербургском университете дружил с А. А. Блоком¹¹. В 1910-е годы яро поддерживал авангардизм, тесно контактировал со многими представителями тогдашних артистических кругов¹². Позднее переориентировался на классику. Сильный профессионал. Разносторонний исследователь. Талантливый организатор (в РГАЛИ я листал папку с материалами по подготовке Смирновым собрания сочинений Мольера в издательстве «Academia»: большущая работа¹³. А таких собраний напечатано не одно…).

Смирной, несомненно, был искренне убежден в ценности бахтинской книги. В ином случае он не стал бы ни руководствоваться личными симпатиями, ни настаивать на присуждении Бахтину степени доктора. В своих письмах к Д. Е. Михальчи он не раз хвалит Н. Г. Елину и ее «прекрасную» работу. Но в декабре 1945 года отказывается рекомендовать ее в докторантуру ИМЛИ, потому что «рановато» и «боялся показаться назойливым институту»¹⁴ (и далее: «Елина приняла мой ответ очень мило и благородно, – видимо, вполне поняла меня»). Смирнов отнюдь не мягкотел и способен, по его собственному признанию, «довольно остро» критиковать даже немалые авторитеты. Так, в мае 1944 года он приезжал в ИМЛИ для участия в разборе первого тома «Английской литературы» и выступил очень нелицеприятно. Особенно досталось М. П. Алексееву: «В его статьях, помимо плохой (проще говоря – никакой) методологии, я нашел ужасно много ошибок и стилистических нелепостей. Прямо конфуз!»¹⁵

Первым предложив ходатайствовать о превращении кандидатской защиты в докторскую, Смирнов в своем отзыве высказал тем не менее ряд серьезных замечаний. Не останавливаясь сейчас на этом сколь бы то ни было подробно, отметим только один момент, который еще пригодится нам чуть позже. Гротескная образность у Рабле, взятая в целом, безусловно, не омертвела, а принадлежит к живым эстетическим явлениям, – соглашается Смирнов с диссертантом. Однако «далеко не все формы встречающейся у него (Рабле. – Н. П.) гротескной образности обладают одинаковой степенью жизни» (63), многие из них переосмыслены на новый лад, используются как чисто декоративные элементы и т. д. Среди нескольких примеров подобного рода фигурирует следующий: «…сильной натяжкой кажется мне, на стр. 312, упоминание пушкинского «Скупого рыцаря» по поводу темы «страха перед сыном как неизбежным убийцей и вором». Пушкинская драма – глубокая социально-философская гуманистическая концепция, не имеющая никакого отношения к народно-обрядовой образности» (64). У нас еще будет повод вернуться к данному пассажу…

Нусинов Исаак Маркович (Моисеевич). Второй официальный оппонент. 57 лет. С юности участвовал в революционном движении, входил в состав Бунда. Много лет прожил в эмиграции (вернулся только после Февральской революции 1917 года). Подобно Бахтину, рано начал страдать тяжелыми болезнями (туберкулез позвоночника). В 1919 году вступил в компартию. В 1925 году защитил диссертацию «Проблема исторического романа». Преподавал в Коммунистической академии, Институте красной профессуры, Первом и Втором МГУ (то есть в нынешних МГУ и МПГУ)¹⁶. В начале своего научного пути часто впадал в вульгарно-социологические крайности, в 1930 – 1940-е годы стал подвергаться критике за отступления от ортодоксального марксизма, за право-либеральный уклон и абстрактно-гуманистические тенденции¹⁷. В конце концов через несколько лет после защиты Бахтина был репрессирован и погиб во время пресловутой кампании по борьбе с космополитизмом.

Нусинов поддержал предложение Смирнова о том, чтобы просить ВАК не ограничиваться кандидатской степенью за «Рабле в истории реализма». «Большую положительную ценность исследования М. М. Бахтина» он увидел в показе того, как образы Рабле «выросли из соответствующих элементов средневекового быта народных масс, средневековых празднеств, из всей средневековой антицерковной народной игры» (66). Но достоинствами работы, по мнению оппонента, обусловлены и многие имеющиеся в ней недочеты. Прежде всего – из-за увлечения Бахтина вопросом о генезисе романа. «Рабле дан вне атмосферы французского Ренессанса», оторван от своей «непосредственной литературной среды» (66), от контекста представлений ученого гуманизма (Телемское аббатство, борьба со схоластикой и т. п.). Далее Нусинов, подобно Смирнову, возражает против причисления Бахтиным пушкинского «Скупого рыцаря» к «распространенному мифическому мотиву страха перед сыном, как неизбежным убийцей и вором» (цитата и: работы Бахтина, приведенная Нусиновым): «Барон «знает, что сын по самой своей природе есть тот, кто будет жить после него и будет владеть его добром, т. е. убийца и вор». Это упрощение. Взаимоотношения барона и сына отнюдь не проистекают от этого мифа. Они продиктованы несравненно более сложными социально-философскими проблемами» (67). Как видим, – снова «Скупой рыцарь». Что ж, это еще раз доказывает важность затронутого здесь мотива. Однако пока не время основательно взяться за его обсуждение…

Дживелегов Алексей Карпович. Третий официальный оппонент. 1875 года рождения. Окончил Московский университет в 1897 году. С 1915 года начал преподавать в различных вузах (Нижегородском народном университете, Московском народном университете имени Шанявского, Первом МГУ и т. д.)¹⁸. В 1930-е годы получил степень доктора искусствоведения без защиты диссертации¹⁹ и был приглашен в ИМЛИ, до 1946 года заведовал там сектором западных литератур, но незадолго до защиты Бахтина перешел в Институт истории искусств. Л. П. Гроссман так подвел итоги деятельности Дживелегова, произнося речь по поводу его смерти в 1952 году: «…стиль изложения Алексея Карповича отличался предельной простотой и, можно было бы сказать, – подлинной демократичностью. Недаром он начинал свою деятельность в народных университетах и выработал в этих массовых аудиториях выдающийся популяризаторский дар. Его книги, написанные на сложные и трудные проблемы мировой культуры, общепонятны и общедоступны. Они написаны простым и точным языком – поистине общенародной речью, цель этого изложения не яркость красок, а четкость линий, не оригинальность узора, а точность и отчетливость всей экспозиции. Отсюда поразительная ясность картины. Контуры его рисунка никогда не дрожат и не расплываются»²⁰. Талант Дживелегова как педагога и популяризатора отмечала и Е. Евнина: «На его доклады сбегался весь институт. Алексей Карпович отличался открытым и искренним доброжелательством, особенно по отношению к молодежи, которая всегда вокруг него толпилась. «Карпыч» появлялся обычно с шутками и веселыми рассказами, как бы внося в наш деловой мир свободную, раскованную и жизнерадостную стихию своей излюбленной эпохи Возрождения»²¹. Такое же впечатление Дживелегов произвел и на Т. Л. Щепкину-Куперник: «…мне кажется, что рядом со мною сидит милый профессор с умными и слегка насмешливыми глазами и рассказывает мне сказки об итальянском Возрождении…»²². И Евнина, и Щепкина-Куперник пишут о красоте и доброте Дживелегова. Евнина называет его «удивительно красивым стариком» и покаянно повествует об эпизоде, когда обычно приветливый, разговорчивы]! и веселый «Карпыч» встретил «тяжелым и отчужденным молчанием» ее тираду, одобряющую – в духе времени – один из процессов 1937 года. Щепкина-Куперник размышляет о том, что миновали дни ее молодости и избалованности судьбою: «Теперь <…>

1. См.: «Стенограмма заседания Ученого совета Института мировой литературы им. А. М. Горького. Защита диссертации тов. Бахтиным на тему «Рабле в истории реализма» 15 ноября 1946 г.». Публикация Н. А. Панькова. – «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1993, N 2 – 3. Далее номера цитируемых страниц указываются в скобках. При подготовке стенограммы к печати мне удалось разыскать и ознакомиться (для сверки) с двумя экземплярами этого документа: Архив РАН. Ф. 397. Оп. 1. Д. 153. Лл. 131 – 235; ГАРФ. Ф. 9506. Оп. 73. Д. 70. Лл. 33 – 137.[↩]
2. См.: ГАРФ. Ф. 9506. Оп. 73. Д. 70. Л. 141.[↩]
3. Рассказ В. Кирпотина будет в сокращенном виде приведен ниже. Полностью см.: «Приложение 2» к публикации стенограммы защиты («Беседа с В. Я. Кирпотиным»). – «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1993. N 2 – 3.[↩]
4. Об обстоятельствах и поворотах предыстории защиты см. в моей вступительной статье к публикации стенограммы – «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1993, N 2 – 3, с. 29 – 39. Работа над книгой о Рабле началась в кустанайской ссылке и затем продолжалась в тяжелых жизненных условиях, в отрыве от библиотек, во время скитаний Бахтина, пережившего ампутацию ноги. Что до компромиссов, то ученый весьма скептически воспринимал степени и звания с позиций своеобразного максималистско-аскетического стоицизма, но был вынужден искать какое-то место в официальной научной иерархии.[↩]
5. См.: Архив РАН. Ф. 397. Оп. 1. Д. 149. Л. 95.[↩]
6. Н. Яневич (Б. Бенина), Институт мировой литературы в 1930 – 70 гг. – «Память. Исторический сборник», вып. 5. Париж, 1992, с. 101. См. также: Б. Евнина, Из книги воспоминаний. Во времена послевоенной идеологической бойни. – «Вопросы литературы», 1995, вып. IV.[↩]
7. А. Я. Гуревич, Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства, М., 1990, с. 12.[↩]
8. См. обэтом, например, G. S. Morson, C. Emerson, Mikhail Bakhtin. Creation of a Prosaics, Stanford, 1990, p. 95, 445 etc.[↩]
9. Ср. в этой связи мнение И. Н. Медведевой, высказанное ею в 1963 году в. письме к М. В. Юдиной: «Перечитывала книгу о Достоевском <…>. Единственным недостатком этой книги является, как мне кажется, экскурс в античность. Это труд, который как бы сам собой изымается из книги и сам по себе книга. Я полагаю, что в такой книге и Достоевскому было бы свое (в ряду других мастеров) место. Мысль замеча тельная, своего рода ключ к поэтике как таковой. Но здесь этот экскурс слишком тяжеловесный объяснительный привесок. Впрочем, оправдание этому – сложность выпуска книга по исторической поэтике», – ОР РГБ. Ф. 527. К. 19. Д. 13. Л. 9 (курсив мой. – И. П.).[↩]
10. См.: «Приложение 1» к публикации стенограммы защиты («Тезисы к диссертационной работе М. М. Бахтина «Рабле в истории реализма»). – «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1993, N 2 – 3.^[↩]
11. См.: Л. А. Иезуитова, Н. В. Скворцова, Новое об университетском окружении А. Блока (А. А. Блок и А. А. Смирнов). – «Вестник Ленинградского университета». Серия «История. Язык. Литература», 1981, вып. 3, N 14.^[↩]
12. См.: А. А. Смирнов,»Мой жизненный путь» – наброски к воспоминаниям, – ОР РГБ. Ф. 572. К. 1. Д. 14. Л. 2.^[↩]
13. См.: РГАЛИ. Ф. 629. Оп. 1. Д. 125.^[↩]
14. А. А. Смирнов, Письма к Д. Е. Михальчи, – ОР РГБ. Ф. 768. К. 43. Д. 34. Л. 20.^[↩]
15. Там же, Д. 36. Л. 4об. Кстати, о методологии. Смирнов критикует за нее М. Алексеева. С Бахтиным же у них, вероятно, расхождений было меньше. По крайней мере Бахтин в 1924 году писал: «Среди русских работ по поэтике и методологии истории литературы последнего времени есть, конечно, и занявшие более правильную, с нашей точки зрения, методологическую позицию; особенного внимания заслуживает замечательная статья А. А. Смирнова «Пути и задачи науки о литературе» («Литературная мысль», II. 1923). Ко многим положениям и выводам этой статьи мы в дальнейшем вполне присоединяемся» (М. Бахтин, Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет, М., 1975, с. 10).^[↩]
16. См.: Личное дело Нусинова И. М., действительного члена Гос. академии искусствоведения. – РГАЛИ. Ф. 984. Оп. 2. Д. 8; Авторское дело Нусинова И. М. в Госиздате. – РГАЛИ. Ф. 613. Оп. 7. Д. 331; Я. М. Металлов, Литератор-ученый. – В кн.: И. М. Нусинов, Избранные работы по русской и западной литературе, М., 1959, с. 3 – 13.^[↩]
17. См. обэтом, например: A. Kemp-Welch, Stalin and the Literary Intelligentsia, 1928 – 1939 (2 ed.), L., 1994, p. 88 etc.^[↩]
18. См.: Личное дело Дживелегова А. К. (Институт истории, РАНИОН), ГАРФ. Ф. А-4699. Оп. 2. Д. 252.^[↩]
19. ГАРФ. Ф. А-2306. Оп. 70/2. Д. 6252. Л. 58.^[↩]
20. РГАЛИ. Ф. 1386. Оп. 2. Д. 62. Лл. 55 – 56.^[↩]
21. Н. Яневич (Е. Евнина), Институт мировой литературы в 1930 – 70 гг., с. 89.^[↩]
22. РГАЛИ. Ф. 2032. Оп. 1. Д. 245. Л. 1.^[↩]