«Искусству дозволено все» (О прозе Адольфа Мушга)

Размышляя о границах возможного и дозволенного в жизни и в искусстве, задумываясь о пределах, которые могут (или не могут) быть поставлены свободному полету творческой фантазии, Адольф Мушг высказал в одном из интервью интересные соображения, имеющие прямое отношение и к его собственным художественным исканиям: «Надо знать, что наше воображение с самого начала отличалось робостью. На это, впрочем, у него были свои основания. В повседневной жизни мы не можем обойтись без компромиссов. Но искусство – это сфера, где компромиссов быть не должно. Ни в том, что касается формы, ни в том, что касается содержания. Даже если при этом появляются на свет чудовища, не внушающие ничего, кроме ужаса. Эти чудовища не падают с неба. Показывая их, мы, можно сказать, оказываем услугу действительности. Гитлера нельзя было бы выдумать. Фантазии великих визионеров, таких, как Кафка, открыли в человеке нечто крайне неудобное, чудовищное, вызывающее страх. Сами того не ведая, эти художники оказали человечеству очень важную услугу. Они хотели как можно достовернее рассказать ту или иную историю – только и всего. Но рассказать историю как можно достовернее – это ведь и значит раскрыть заложенные в ней крайние, возможности. В жизни компромиссы нужны, без них не обойтись. Но они не нужны в искусстве, в литературе. Искусству дозволено все» ¹.

Художническая бескомпромиссность, неуступчивость всегда были свойственны Мушгу, чего не скажешь о Мушге – человеке и гражданине: тут он мягче, снисходительнее, терпимее к человеческим изъянам и слабостям, так как острее многих своих собратьев по перу осознает, что в болезнях личности как в капле воды отражается несовершенное устройство мира. Но вряд ли правомерно слишком уж широко разводить эти две ипостаси Мушга: они сосуществуют в нем как два полюса диалектического единства, как неразрешимое (и неразрушимое) противоречие, мешающее самоуспокоению, побуждающее к неустанному обновлению, к постижению не только извечных тайн бытия, но и искусства жизни среди людей, правил этики и морали.

Любопытно, что Мушг всегда с опаской относился к утопиям. Точнее, не к утопиям самим по себе, – без мечты о прекрасном, хотя и вымышленном, неосуществимом мире человечество, полагает писатель, было бы много беднее и хуже, – а к тому, чтобы сводить роль литературы к обслуживанию той или иной утопической идеи, какой бы прекрасной она ни казалась. Мечта, утопия – питательная энергия жизни. Она идет рука об руку с надеждой, а человек, как известно, жив, пока надеется. Но это опасная энергия. Так по крайней мере учит мировой! опыт: в ходе истории во имя утопий совершено куда больше зла, чем во имя скепсиса и осторожного подхода к заложенным в человеке возможностям. Да, утопий Мушг откровенно побаивается, хотя сам – это его собственное признание – нередко ощущает в себе педагогический зуд, желание воспитывать, проповедовать «позитивные», спасительные идеи. Вообще говоря, тяга к нравоучительности, нравственный ригоризм – качества, издавна присущие швейцарской литературе, и избавиться от них любому швейцарскому писателю совсем не просто; к тому же Мушг – отменный педагог, профессор Федерального высшего технического училища в Цюрихе. И тем не менее он старательно подавляет в себе позывы к назиданию. «Это лишь одна сторона во мне, и она мне не очень нравится, ибо в ее основе лежит нечто менторское. В том, что я пишу, великие политические утопии не играют никакой роли, мое творчество – это попытка разобраться с теми ожиданиями относительно себя и других, которые возникают в так называе мой интимной сфере. Но и здесь я открываю в себе большое желание подчинять других своим мечтам и утопическим представлениям» ².

Писатель, таким образом, не может не воспитывать, не вовлекать в сферу притяжения своей личности. Иное дело – как он это делает. Выбирая между верой и скепсисом, он отдает предпочтение второму, видя в сомнении спасительный эликсир жизни. Мы должны исходить из того, считает Мушг, что человек способен на самые мерзкие поступки. «Трудно выдумать что-либо более гнусное, чем Освенцим. Но человек совершил и такое. Я считаю, что людям нужно показывать то, на что они способны. Без указующего перста, предоставляя им возможность ужаснуться тому, что они натворили» ³.

Эти слова сказаны Мушгом в связи с публикацией в 1984 году одного из крупнейших его произведений – романа «Свет и ключ» (подзаголовок – «Роман воспитания вампира»), населенного образами «живых мертвецов», ирреальных нелюдей, которые питаются соками жизни, но сами на подлинную жизнь не способны. За эти образы его упрекали, игнорируя их очевидную соотнесенность с вполне реальными людьми, заселяющими не менее бесчеловечную среду обитания – каменные джунгли современных больших городов. Мушг защищался, отстаивая свое право художника не признавать запретных зон и смело вторгаться в самые потаенные, нередко табуированные сферы жизни. Шокирующая обывателя смелость в выборе предмета художественного исследования (вампиризм, осквернение трупов, публичный дом, инцест, расстройство психики и т. п.) – характерная примета творчества швейцарского писателя, от которой он – несмотря на упреки критиков и советы доброжелателей – не собирается отказываться, видя в ней крайнее выражение вполне ординарных жизненных явлений.

Другая не менее важная черта творческого облика Мушга – художническая въедливость, дотошность, желание во что бы то ни стало докопаться до корней исследуемого явления, обнажить скрытые от поверхностного взгляда причинные связи, дойти до сути. Слово «Grund» в значении «основание», «причина», «довод», «суть» – одно из любимых и часто употребляемых в его лексиконе. Доходить до самой сути, не оставляя без внимания мельчайших нюансов и деталей «дела», – его страсть, хотя, надо признать, писатель не тешит себя надеждой, что в один прекрасный день ему удастся добраться до первопричины, раскрыть тайну бытия – и на этом остановиться. Как мыслитель и как художник, он в споре с неподатливым материалом все время поднимает планку, нащупывает нехоженые пути к осмыслению жизни, открывая в слове все новые и новые возможности для воплощения тяжести и непостижимой протяженности бытия. Он мог бы сказать о себе словами высокочтимого им Германа Гессе:

Осуществить себя! Суметь продлиться!

Вот цель, что в путь нас гонит неотступно, —

Не оглянуться, не остановиться,

А бытие все так же недоступно.

(Перевод С. Аверинцева.)

Правда, если у Гессе тут явственно ощущается сетование на судьбу (стихотворение, из которого взяты приведенные выше строки, так и называется – «Жалоба»), то применительно к Адольфу Мушгу, мастеру писать сложно о сложном, можно было бы говорить лишь о констатации неизбежного и о душевном подъеме в связи с предстоящей нелегкой, но в высшей степени интересной работой, в которой процесс познания важнее конечной цели.

И наконец, третий признак, делающий прозу Мушга легко узнаваемой, – поразительное владение словом, изящество формулировок, тонко нюансированный язык, богатство литературных, мифологических, исторических и прочих ассоциаций. Изложение даже самого непритязательного материала отличается у Мушга таким блеском и элегантностью, что это вызывает раздражение иных критиков, – они упрекают автора в самодовлеющей артистичности и усматривают в его произведениях «обставленную красивыми словесными декорациями пустоту». Бытует даже мнение, что если бы Мушг писал не так легко, то написанное им было бы более весомо. Может быть, это нарекание и имело какой-то смысл применительно к самым первым книгам писателя. Зрелый же Мушг, – а творческая зрелость пришла к нему рано, – никогда не пренебрегал содержанием ради формы, он старался обновить художественный язык, вытеснить из него все клишированное, шаблонное, лишенное реального смысла и ввести взамен выразительные элементы, идущие из глубины собственного душевного опыта. В системе изобразительных средств Мушга явственно просматриваются и личность автора, и контуры изображаемой и преображаемой им действительности. Недаром писатель, перефразируя евангелическое слово, утверждал, что найти свой язык может лишь тот, кто готов сперва вообще отказаться от языка во имя восстановления в правах «бессловесности опыта»: только не искаженное застывшим, мертвым словом восприятие мира дает право на достоверный вымысел. Мушга всегда, едва ли не с ученических лет, интересовало то, как соотносится согретый душевным участием вымысел (вспомним пушкинское: «над вымыслом слезами обольюсь») с уже готовым словом – вместилищем унаследованного смысла и строго отмеренных эмоций. Он как бы гонится за вечно меняющейся, ускользающей из рук мерой художественной достоверности. Читающая публика ждет от писателя того, чего он, по его мнению, не в состоянии дать, – откровений, поучений, пророчеств. Он же занят совсем иным делом – ищет истину для себя, которая при известном стечении обстоятельств может оказаться истиной и для других.

Иными словами: свой личный духовный и душевный опыт он переводит на уровень эстетического осмысления современной жизни.

Именно эти качества помогли Мушгу с конца 70-х годов уверенно встать рядом со своими выдающимися земляками – Максом Фришем и Фридрихом Дюрренматтом. На сегодняшний день он один из самых известных и авторитетных мастеров немецкоязычной прозы, художник, успешно продолжающий и развивающий лучшие традиции повествовательного искусства XX века⁴.

Сквозная тема его творчества (а он выступает не только как прозаик и драматург, но и как публицист и литературный критик) – истощение гуманизма, дефицит добра, участия и душевной теплоты в мире, где царят холодный расчет или буйство неуправляемых страстей. Он пишет о трагическом разладе в сфере частной и общественной жизни, о задавленных гнетом обстоятельств и жизненными неурядицами людях, преимущественно интеллигентах, разрабатывает мотивы вины и ответственности человека, мучительно ощущающего жестокость окружающего мира, но не находящего ему альтернативы. С помощью иронии, скепсиса, пародии он воспитывает (даже когда предпочитает не говорить о воспитании) критическое отношение к выходящему из повиновения миру и к отчаянным попыткам человека этот мир стреножить и усмирить, предостерегает от равнодушия и бездуховности, напоминает о трагедии разрушения личности, вычлененной из общественных связей и предоставленной самой себе или, наоборот, без остатка растворившейся в этих связях, затерявшейся в массовом активизме и коллективизме. Герои его книг, как правило, не становятся носителями той или иной идеи или доктрины (в 60 – 70-е годы из этого правила были свои исключения). Но писатель не ограничивается констатацией безысходности, он пытается воспитать в человеке – чаще не в герое своих произведений, а в читателе – солидарность с другими людьми, сделать его добрее, терпимее к чужим недостаткам, восприимчивее к тем опасностям, которые все очевиднее угрожают здоровью, по мнению астрофизиков, совсем еще не старой планеты Земля и существованию человека как вида.

Из года в год Мушга все больше тревожит разрыв между внешним и внутренним, телесным и духовным. Вообще говоря, тема несоответствия лица и маски, сути и кажимости основательно разработана в швейцарской литературе Максом Фришем. Но Мушг избегает торных дорог, он ищет и находит свою манеру, свой угол зрения, свои повествовательные ходы. До настоящего времени он опубликовал около десятка романов, столько же сборников рассказов, целый ряд пьес, радиопьес и телесценариев, а также несколько сборников публицистических и литературно-критических эссе, не считая книги о Готфриде Келлере. И каждая его новая книга – это шаг на пути исследования человека как «особого случая», как жертвы пугающего оскудения гуманизма, этап в разработке своего рода социально-критического психологизма и «поэтического реализма».

В критике появлялись – и продолжают появляться – утверждения, что Мушг, всегда отличавшийся чуткостью к веяниям времени, все больше склоняется к тому, что принято называть постмодернизмом или даже пост-постмодернизмом. Да, интерес к этому явлению у Мушга – литературоведа и критика, несомненно, заметен, да и отголоски новых художественных поветрий в его книгах не редкость. Но именно отголоски, отзвуки того, что витает в атмосфере, мимо чего трудно пройти. Мушгу всегда была чужда онтологическая паника, открывающая дорогу этическому и эстетическому беспределу. Стержнем его творчества был и остается, пусть и изрядно потрепанный и оскудевший, подвергающийся нападкам, временами даже как бы стесняющийся самого себя, но – гуманизм.

* * *

Адольф Мушг родился 13 мая 1934 года в цюрихском пригороде Цолликоне. Отец будущего писателя, учитель восьмилетней школы, был не лишен литературных амбиций: писал романы, редактировал местную газету. С литературой связали свою жизнь и дети отца от первого брака: Вальтер Мушг (1898 – 1965), известный историк литературы, автор нашумевших в свое время и по сей день не потерявших своего значения книг «Трагическая история литературы» и «Разрушение немецкой литературы», и детская писательница Эльза Мушг (1899 – ?). К тому времени, когда их единокровный брат появился на свет, они уже успели написать свои первые книги.

Факт позднего рождения (отец к этому моменту уже подбирался к шестидесяти годам) тревожил и продолжает тревожить Адольфа Мушга, вызывая страх перед всевозможными болезнями, но его творческий и жизненный путь складывается вполне благополучно. После окончания цюрихской гимназии он изучал германистику, англистику и психологию в Цюрихе и Кембридже, защитил диссертацию о драматургии Эрнста Барлаха, написанную под научным руководством Эмиля Штайгера, знаменитого специалиста в области «искусства интерпретации» художественных текстов (не отсюда ли и текстологическая дотошность Мушга-критика, и внимание к детали Мушга-прозаика?). А затем – педагогическая, журналистская и писательская работа. Мушг преподавал немецкий язык и литературу сначала в школе, потом в университетах Швейцарии, Японии, ФРГ, США, пока не закрепился окончательно в Цюрихе, в Федеральном высшем техническом училище.

Литературный дебют оказался довольно поздним, но очень удачным: романом «Летом в год зайца» (1965) Мушг не только заставил говорить о себе практически всех маститых критиков в странах немецкого языка, но и поверг их в состояние напряженного ожидания: а что еще «выдаст» этот одаренный швейцарец? И швейцарец «выдает» – почти каждый год выпускает одну, а то и две книги, подливая масла в огонь критических споров, оправдывая ожидания или, наоборот, разочаровывая и приводя в недоумение тех, кто уже успел отнести его к той или иной литературной группе. В 1967 году появился второй роман – «Противочары», в 1968 году вниманию читающей публики были предложены «мещанская трагедия»»Румпель-штильц» и сборник рассказов «Инородное тело», в 1969-м – радиопьеса «Острое блюдо» и роман «Чужая игра», в 1970-м Мушг предстал в новом качестве, опубликовав книгу литературно-критических эссе «Бумажные стены». И далее с теми же интервалами идут: драма «Возмущенные» Гете» (1971), сборник «Истории о любви» (1972), телепьеса «High fidelity.⁵, или Серебряный взгляд» (1973), роман «Довод Альбиссера» (1974), пьеса «Вечер Келлера» (1975), сборник рассказов «Дальние знакомые» (1976), исследование о Готфриде Келлере (1977), повесть «И больше нечего желать» (1979) и т. д. В 80 – 90-е годы творческая активность Мушга не иссякает, хотя промежутки между новыми книгами становятся длиннее – положение признанного мастера обязывает не торопиться и тщательно отделывать тексты.

У Макса Фриша есть публицистическая книга «Общественность как партнер» (1967), в которой речь идет об отношении художника к обществу, об ответственности искусства перед обществом и одновременно об одиночестве писателя-гуманиста, остающегося один на один со своими проблемами. Продолжая мысль Фриша и в чем-то полемизируя с ним, Мушг назвал свою статью на ту же тему «Общественность как укрытие». Создавал свои произведения и отдавая их на суд общественного мнения, он как бы переводил свое внутреннее одиночество в «одиночество извне», прятал в них свои личные проблемы, маскировал собственные человеческие слабости – и в то же время утверждал свою неповторимость, свое литературное «я». Искусство, творческое воображение помогали ему – особенно на первых порах – создавать иллюзию защищенности. Постепенно литературное «я» сближалось с «я» подлинным, глубинным, приходило понимание, что мало уметь водить дружбу со словами, надо еще и искать истину, но маскировка оставалась. Остается она и сегодня. Мушг, несмотря на поворот к сфере частной жизни, старательно избегает исповедальности в искусстве. Он убежден, что первое же его обращение к повествованию от первого лица обернется творческим крахом. Удачно найденный поворот сюжета для него все еще важнее всех «саморазоблачений и исповедей»: «Я, судя по всему, принадлежу к писателям, которые нападают на собственный след только в тайниках своих вымыслов» ⁶.

Мушг догадывается о границах своего творческого потенциала, но не хочет мириться с их существованием, его так и подмывает преодолеть эти границы, шагнуть из искусства в жизнь (или в то, что в данный момент под этим подразумевается) и уже оттуда проложить путь в разреженное пространство метафизических обобщений. Но идет он к этому не напрямую, а обходными тропами, стараясь найти некую равнодействующую между одержимостью темой и чувством соразмерности, художественным тактом. Он избегал декларативности даже тогда, когда клятвы верности высоким материям входили в обязательный набор словесных жестов почти каждого писателя. Но и тогда, в 60 – 70-е годы, он как бы стеснялся своего неверия, своего скепсиса. «Моему поколению история запретила столь непосредственно провозглашать свою веру… – говорил он, характеризуя воззрения своего земляка, писателя-социалиста Якоба Бюрера. – Мы уже не можем создавать книги для народа, мы создаем головоломки. Мы беднее Якоба Бюрера, потому что во многое перестали верить. Если что у нас и обретает форму, то это – вплоть до мельчайших деталей – форма сомнения» ⁷. Сдержанность, осторожность в выражении чувств и убеждений – непременное качество мушговских персонажей, и если бы пришлось судить только по художественным текстам, то эволюция взглядов на общество и политических симпатий писателя осталась бы тайной за семью печатями.

Но Мушг много и охотно занимался публицистикой. Причем особенно активно с конца 70-х годов, когда он разочаровался в молодежном движении и отмежевался от «новых левых», к которым одно время себя причислял. По приглашению Франкфуртского университета имени Гете Мушг в самом начале 80-х годов прочитал студентам курс лекций под названием «Литература как терапия». Вчерашний бунтарь публично менял ориентацию, отказывался от чрезмерной социологизации и политизации искусства и ратовал за обращение к индивидуальному опыту.

1. »Die Kunst dart alles. Fragen an Adolf Muschg» – In «Der Bucherkarren», Berlin, 1988, N IV, S. 11 [↩]
2. «Der Bucherkarren», 1988, N IV, S. 11.[↩]
3. Ibidem.[↩]
4. На русском языке в 1978 году вышел сборник рассказов А. Мушга «Поездка в Швейцарию» (М., предисловие М. Рудницкого); в книгу «Современная швейцарская повесть» (М., 1984) вошла повесть «И больше нечего желать»; в сборнике «Современная швейцарская новелла» (М., 1987) представлены два рассказа из книги «Тело и жизнь». Подготовленное «Радугой» в начале 90-х годов «Избранное» А. Мушга в серии «Мастера современной прозы» так и не увидело свет: издательство переквалифицировалось на выпуск «любовных романов».

   Исследования, посвященные творчеству А. Мушга в целом, до настоящего времени на русском языке не публиковались. [↩]

5. Высокая точность (англ.); в западных странах – знак качества товара [↩]
6. »Adolf Muschg». Hrsg. von Manfred Dierks, Frankfurt am Main, 1989, S. 338. [↩]
7. Цит. по: «National-Zeitung», Basel. 7. November 1972.[↩]