М. Бахтин и П. Медведев: судьба «Введения в поэтику»

Вопрос об авторстве спорных или, как иногда выражаются, «девтероканонических» книг и статей, опубликованных под именами двух лично близких М. Бахтину филологов – П. Медведева и В. Волошинова (которые, кстати, получили широкую известность исключительно благодаря этому обстоятельству), пожалуй, чересчур традиционен. И, кроме того, как правило, считается практически неразрешимым.

Попытка заново его рассмотреть оправдана двумя обстоятельствами. Во-первых, строгим ограничением материала: нас будет интересовать только ситуация «Бахтин-Медведев». И только один спорный текст – книга «Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику»¹,  (1928). Для того, чтобы найти ответ на вопрос в таком его виде, разумеется, необходимо в первую очередь сравнить названную книгу с другой, к которой, как все согласны, М. Бахтин не имел никакого отношения: «Формализм и формалисты» (1934). Конечно, и в этом случае мы сталкиваемся с тем фактом, что при совершенно очевидных изменениях (сокращениях, дополнениях) во втором тексте по сравнению с первым в них есть большое количество полных или частичных совпадений. Словом, на первый и достаточно поверхностный взгляд все выглядит так, как если бы перед нами была просто другая редакция той же книги. Это как раз и запутывает вопрос об авторстве. Необходим критерий сравнения, который помог бы отделить в рамках повторяющегося или сохраняющегося «общего текста» то, что могло принадлежать исключительно Бахтину, от таких высказываний, которые ему никак и ни при каких обстоятельствах принадлежать не могли. Такой критерий может дать только сопоставление обеих книг с текстами Бахтина, авторство которых настолько же бесспорно, как и в случае со второй, опубликованной Медведевым, книгой о формализме. Разумеется, таким текстом в первую очередь следует считать работу «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» (1924), где, как известно, о формализме тоже идет речь. Привлечь к сравнению можно, конечно, и более поздние тексты Бахтина, но тут мы всегда рискуем встретиться с возражением оппонентов, согласно которому приводимые «параллельные места» – результат «влияния» на автора текста книги 1928 года, которая была написана, как иногда считают, не только им, а может быть, и вообще не им.

Поставив вопрос о «спорном тексте» этой книги на почву такого сравнения, мы сталкиваемся с новыми трудностями: как именно, какими способами или по какой методике сопоставление должно быть проведено? Здесь следует предложить и обосновать вторую особенность нашего подхода к проблеме. Необходимо прежде всего определить главную задачу, ведущую интенцию или, как сказано в самом «Формальном методе», «основную магистраль» спорного текста, в русле которой продуцируются отдельные положения. Ведь авторство может быть понято по-разному и выявлено разными путями: помимо идентификации реальной личности (того, кто это придумал и написал) посредством изучения связанных с текстом исторических и биографических фактов и документов можно говорить еще и об «имманентном» авторе (А. Лосев). В художественном произведении его присутствие выражается в органической цельности, которую плагиаторы или эпигоны воспроизвести не в состоянии (как бы тщательно ни переписывались и насколько технично ни «сшивались» бы друг с другом заимствованные фрагменты и пассажи). Подобно этому, в произведении научном может присутствовать или, наоборот, отсутствовать комплекс внутренне связанных важнейших идей, посредством которого реализуется исходная авторская установка и который диктует продуманную и законченную системность изложения. Такую – в своем роде не менее органическую – системность также трудно воспроизвести другому автору. Кроме того, наличие упомянутого комплекса идей проявляется в отборе и трактовке целого ряда взаимоопределяющихся, разграничивающихся на общей основе понятий – то есть в авторском тезаурусе. В тексте такие понятия могут фигурировать и практически использоваться без специальных обоснований, без эксплицированной базы, образующей своеобразный «методологический подтекст» или фундамент научного высказывания. Для работ Бахтина, например, подобная ситуация в высшей степени характерна. Попытки другого автора воспроизвести текст, устроенный таким образом, неизбежно приведут к искажению и обеднению основных понятий (как это на наших глазах и происходит сплошь и рядом, когда предложенные Бахтиным понятия используются без учета их собственного контекста).

1

Какую же авторскую установку, определяющую и структуру книги, и ее основные положения, можно увидеть в «Формальном методе»? Представление о ней дано сразу же – в подзаголовке: критика литературоведческого формализма служит введением в «социологическую поэтику». Какого рода социологизм при этом имеется в виду, автор далее – на многих страницах – разъясняет. Но нам в данном случае важнее подчеркнуть, что задача книги – обосновать иную, не формалистическую поэтику, хотя ее принципы и методы излагаются попутно с критическим анализом установок и практики формализма.

В свете так понятой главной задачи избранный способ изложения не случаен. У автора спорной книги есть «точка общая» с формалистами – «спецификаторская» установка: стремление выявить своеобразие литературы по отношению к ее естественному историческому и культурному контексту. Однако пути решения этой общей задачи у них принципиально различны и даже противоположны. Как раз поэтому критика формализма в книге 1928 года оказывается внутренней, «имманентной».

В самом конце первой части, в разделе «Проблема «формального метода» в литературоведении» речь идет о расчистке «исследовательского поля», которая «должна предшествовать» «положительной разработке труднейших и ответственейших задач социологической поэтики». Но то, что «проблемам спецификации литературной науки» формалисты «сумели придать большую остроту и принципиальность», автор считает их безусловной заслугой. В то же время они свою поэтику «строят как последовательно несоциологическую». Это, по мнению автора книги, противоречит прежде всего природе самой литературы или поэзии, которые внутренне социальны. Следовательно, должна быть вскрыта неадекватность формального метода «самой литературе», ложность предложенных им истолкований «именно специфических особенностей и черт» этого явления. Вот почему «критика марксизмом формального метода не может быть и не должна быть «критикой со стороны»». И чуть ниже прямо сказано об «актуальнейшей» проблеме «спецификации», общей, для «марксистского литературоведения» и «формального метода»: «Поэтому критика формализма должна быть’и может быть «имманентной» в лучшем смысле этого слова»²,.

То, что такой характер критики названной научной школы в книге 1934 года не сохранился, более чем очевидно. Это, конечно же, легко объясняется изменившимися историческими и политическими условиями и обстоятельствами, с которыми автор вынужден был считаться. Объяснение убедительное, но недостаточное. Не отвергая его, зададим все-таки вопрос: не объясняется ли эта перемена (в иных случаях – разительная, в чем у нас будет возможность убедиться) еще и тем, что в «Формализме и формалистах» нет попытки заложить основы иной, не формалистической поэтики; что в этой книге спецификация литературы и подхода к ней отнюдь не считается «актуальнейшей проблемой» и формализму как раз поэтому не противопоставляется другое решение его собственных главных задач?

Но где же именно в книге 1928 года предложено такое решение и в чем оно заключается? Ответ на этот вопрос находим в завершающем разделе первой главы второй части ФМЛ, который называется «Формальное направление в поэтике». Здесь сказано, что «действительную почву продуктивной разработки» проблем, поставленных западноевропейским формализмом, автор попытался «наметить в предшествующей части» (то есть в первой части книги), а в «последующих критических частях» попытается «конкретизировать методы разрешения» этих проблем (с. 61). Итак, первая (вводная) часть книги, которая называется «Предмет и задачи марксистского литературоведения», очевидно, содержит методологические предпосылки «социологической поэтики», в свете которых и ведется в дальнейшем критика формализма (в первую очередь, отечественного). А в ходе этой критики на основе сформулированных общих предпосылок автором даны позитивные решения некоторых частных проблем. Имеются в виду, как мы видим далее, вопросы о поэтическом языке, художественном произведении, герое, о сюжете и фабуле И о жанре.

Отметив попутно полное соответствие между «основной магистралью» книги и неукоснительной логикой развертывания ее научного сюжета (то есть систематичность изложения), обратимся к первой части: к общим основаниям новой поэтики. Потом можно будет перейти к частным проблемам и выяснить, действительно ли их решение «конкретизирует» изложенные ранее методологические принципы.

Первая часть начинается с постановки уже знакомой нам проблемы «спецификации». Путь ее решения, по мысли автора, начинается с «науки об идеологиях», то есть, как показала специальная работа Вяч. Иванова, с основ семиотики³,. Семиотический подход в данном случае, во-первых, позволяет увидеть органическую связь между смыслом (значением) и его материальным носителем (знаком) в структуре идеологических явлений (кстати, использование слова «структура» для этой книги очень характерно). Во-вторых, этот подход позволяет преодолеть предрассудок, согласно которому все «идеально значимое» находится во внутреннем мире творящего или воспринимающего субъекта: слово ^~ «объективно наличная часть социальной среды», одна из форм социального общения: «Нет значения вне социальной связи понимания» – объединенных и скоординированных «реакций людей на данный знак» (с. 13 – 14); «… художественное произведение, как и всякий идеологический продукт, есть объект общения» (с. 16).

Отсюда следующий шаг – «дальнейшая спецификация»: в искусстве, в отличие от науки, «значение совершенно неотделимо от всех деталей воплощающего его материального тела», «художественное произведение значимо все сплошь» (с. 18). Обратим внимание на то, что избранный автором путь «введения в социологическую поэтику» приводит его к проблеме художественного произведения как целого. Это одна сторона спецификации; другая – связь произведений разного типа с соответствующими различными формами социального общения: «…От интимных «аудиторий» камерного лирика до громадных «человеческих масс» трагика и романиста» (с. 19). На наш взгляд, в этих суждениях, действительно, заложены новые и – в известном смысле – «социологические» предпосылки теории литературного произведения и теории жанра.

Третий момент – понятие «идеологической среды» – связывает литературные произведения со всеми другими «идеологическими явлениями», то есть ставит проблему спецификации в контекст общих представлений о единстве культуры. Только это последнее выражение заменено здесь синонимичным: «единство идеологического мира». «Идеологическая среда» представляет собою «социальное сознание данного коллектива», материализованное в «вещах-знаках разных типов и категорий»; она – своего рода «медиум», через посредство которого сознание отдельного человека оказывается причастно другим сознаниям и связано с общим для всех бытием. Формы, в которых она существует и функционирует, – «язык, условный жест, художественный образ, миф и т.д.» (с. 19 – 20).

Именно в связи с этим третьим понятием мы впервые в ФМЛ встречаемся с осторожной критикой марксизма. Во-первых, оно (понятие) имеет «громадное» значение для марксизма (с. 20). Как выясняется немного ниже, с его помощью марксизм может достичь более адекватного понимания взаимосвязи отдельного идеологического явления с так называемым «базисом»: «Марксисты часто недооценивают конкретное единство, своеобразие и важность идеологической среды и слишком поспешно и непосредственно от отдельного идеологического явления переходят к условиям производственной социально-экономической среды», тогда как отдельное явление – «несамостоятельная часть конкретной идеологической среды» и поэтому «ближайшим образом, непосредственно определяется ею» (с. 21). Тут напрашивается следующее «компаративное» замечание: в книге «Формализм и формалисты» не только не может быть и речи ни о каких уточнениях и, тем паче, поправках к марксизму, не только полностью отсутствует понятие «идеологической среды», но и, наоборот, прямой переход от отдельного литературного явления «к условиям социально-экономической среды» выглядит совершенно естественным, представляет собой методологическую норму. Если допустить, что П. Медведев писал обе книги, то во второй он по меньшей мере ренегат.

Переходя во второй главе первой части ФМЛ к «Очередным задачам литературоведения», автор говорит о составе этой дисциплины («теоретическая поэтика, историческая поэтика, история литературы»), а затем – об особом месте литературы в идеологической действительности: она не только, «как и всякая идеологическая структура», по-своему «преломляет становящееся социально-экономическое бытие», но также (в своем содержании) «отражает и преломляет отражения и преломления других идеологических сфер (этики, познания, политических учений, религии и пр.)». Немного дальше сказано об «этических, познавательных и иных содержаниях» (с. 22).

Отметим тот факт, что в этой главе, действительно, рассматривается в основном вопрос о «содержании» словесно-художественных произведений. Из десяти разделов названия четырех – первого, третьего, четвертого и шестого – включают это слово: «Отражение идеологической среды в «содержании» литературного произведения», «Литературная критика и «содержание»», «Задачи истории литературы в отношении «содержания»» и «»Содержание» литературы как проблема эстетики и поэтики». Можно предположить, что «промежуточные» разделы – второй и пятый – также связаны с этой проблемой. И действительно, во втором разделе «Три методологические ошибки русской критики и истории литературы» сказано, что в содержании литературы не различались «два вида отражений» и что не учитывалось «самое основное в литературном произведении – его художественная структура» (с. 24 – 25). Эти ошибки и корректируются в двух следующих разделах, третьем и четвертом. Пятый («Отражение идеологического кругозора и художественная структура в литературном произведении») и шестой разделы предлагают позитивный путь решения проблемы «содержания», а в седьмом – «Проблема отрешения и изоляции» >- рассмотрен сложный вопрос о противоречивом сочетании «отражений» действительности в произведении с отграниченностью, замкнутостью его содержания: «ведь может показаться, что отрешение и изоляция художественного произведения и его содержания противоречат разобранной нами особенности поэтической структуры» (с. 31).

Каково же назначение оставшихся трех разделов? Восьмой («Предмет, задачи и методы истории литературы») и девятый («Предмет, задачи и метод социологической поэтики») явно преследуют одну общую цель: отграничить поэтику от истории литературы, определить ее специфику. Последний же раздел, о котором уже шла речь, соотносит изложенное ранее представление о поэтике с формализмом: «Проблема поэтики в СССР в настоящее время, можно сказать, монополизирована так называемым «формальным» или «морфологическим» методом». И поскольку формалисты «сумели охватить очень широкий круг проблем теоретической поэтики», необходим «тщательнейший критический анализ» этой работы (с. 44). Иначе говоря, здесь намечается программа второй и третьей частей книги: «К истории формального метода» и «Формальный метод в поэтике».

Этот предварительный обзор содержания второй главы первой части ФМЛ, во-первых, полностью подтверждает наше предположение о том, что критическому анализу идей и методов формализма автор книги стремился предпослать систематическое изложение методологических принципов неформалистской поэтики. Проблематика этой дисциплины и составляет «основную магистраль» всей первой части книги, хотя впервые она эксплицирована в полной мере и с предельной очевидностью в уже упомянутом девятом разделе второй главы: «Что такое литературное произведение? Какова его структура? Каковы элементы этой структуры и каковы их художественные функции? Что такое жанр, стиль, сюжет, тема, мотив, герой, метр, ритм, мелодика и т.д.?» (с. 37). Ответы на эти вопросы автор попытается дать в следующих частях книги (особенно в третьей). Но, как видно, отличие этих ответов от тех, которые предложены формалистами, проистекает из принципиально иной трактовки содержания литературного произведения и его роли в искусстве.

В чем же заключается эта противопоставленная формализму трактовка содержания? С одной стороны, акцентирована мысль об ориентации литературы преимущественно не на готовые, а на становящиеся идеологии и идеологемы: «Она способна проникать в самую социальную лабораторию их образований и формирований». В этой связи наше внимание привлекают две формулировки, знакомые всем, кто внимательно читал работы М. Бахтина. Первая из них примыкает к только что цитированной фразе: «У художника чуткое ухо к рождающимся и становящимся идеологическим проблемам» (с. 22. Здесь и далее курсив в цитатах мой. – Н. Т.). Вспомним, что сказано о Хемингуэе в «Проблемах поэтики Достоевского» (1963): «У него было очень чуткое ухо ко всему карнавальному в современной жизни»⁴,. А вот вторая формулировка: «С готовыми, утвержденными положениями художнику нечего делать: они неизбежно окажутся чужеродным телом в произведении, прозаизмом, тенденцией <…> В художественном произведении такие готовые догматические положения в лучшем случае могут занять место лишь второстепенных сентенций; самое же ядро содержания они никогда не образуют» (с. 25). В работе «Слово в романе» (1934 – 1935) сказано, что авторитарное слово «входит в художественный контекст как чужеродное тело <…> авторитарный текст всегда остается в романе мертвой цитатой, выпадающей из художественного контекста (например, евангельские тексты у Толстого в конце «Воскресения»)»⁵,.

1. Имя П. Н. Медведева стоит еще под несколькими статьями, проблематика, понятийный аппарат и стилистика которых близки  как «Формальному методу», так и работам М. Бахтина 1920-х годов.[↩]
2. Медведев П. Н. (Бахтин М. М.) Формальный метод в литературоведении / Коммент. В. Л. Махлина. М.: Лабиринт, 1993. С. 44 – 45 (далее – ФМЛ). Текст книги цитируется по этому изданию с указанием страниц в скобках.[↩]
3. Иванов Вяч. Вс. Значение идей М. М. Бахтина о знаке, высказывании и диалоге для современной семиотики // Труды по знаковым системам. Вып. 6. Тарту, 1973.[↩]
4. Бахтин М. М. Собр. соч. в 7 тт. Т. 6. М.: Русские словари, 2002. С. 180.[↩]
5. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975. С. 156 – 157. Далее при ссылках – ВЛЭ с указанием страниц в тексте статьи.[↩]