Свобода информации, свобода личности и постсоветская археография

Будучи единственным зарубежным членом редколлегии журнала «Вопросы литературы» и в качестве слависта, во многом обязанного в своих недавних исследованиях по русской литературе и музыке 1930-х годов документам, хранящимся в РГАЛИ, я хотела бы выразить особую благодарность в связи со своевременной публикацией превосходной статьи Леонида Максименкова («Вопросы литературы», 2008, N 1).

Немалой заслугой автора является уточнение отношений между властями и ключевыми фигурами тогдашней культуры: Ахматова и Сталин, Мейерхольд и Керженцев, музыкальная элита и зловещий чиновник-охранитель В. Сурин. Нельзя не поддержать и призыв без умолчаний и изъятий написать биографии таких «правоверных» писателей, как Владимир Луговской, Маргарита Алигер, Александр Фадеев, – биографии, которые основывались бы не только на воспоминаниях близких людей и других «дружественных» источниках, но и на официальных документах. Уточнения, предлагаемые Максименковым, соседствуют с резкой критикой методологии, используемой в некоторых недавних публикациях. Его собственный вклад в создание национальной истории не ограничивается написанием отдельных биографий и по крайней мере двунаправлен.

Первое направление отнюдь не ново – сожаление о том, что полная десталинизация так и не была осуществлена. Статья завершается напоминанием о том, что обещание, данное Хрущевым на XXII съезде КПСС, возвести «памятник жертвам политических репрессий» так и не выполнено. Хотя при Ельцине «в реальный научный оборот вводились десятки миллионов страниц документов» (с. 6), это море информации все еще тщетно ожидает своих Колумбов и Магелланов, способных совершить открытия и Перекроить карту истории. Для создания памятника недостаточно лишь дать (и сохранить) свободный доступ к документам. Необходимо сопоставить документы, хранящиеся в разных архивах, так как документы, подобно людям, о чьей истории они повествуют (или чью историю фабрикуют), были репрессированы и рассеяны. Вместо того, чтобы восстанавливать документальную историю (классифицировав беловые варианты, бумаги и версии для служебного пользования), нередко просто переиздавали хорошо известные статьи или материалы, как в случае с нападками Керженцева на Мейерхольда. Затем, после 1997 года, «двери тайников начали открываться медленнее», доступ к ним «стал саботироваться» (с. 10).

Разумеется, Максименков не требует ничего нового. Он настаивает на том, что естественно озвучивается после падения любой репрессивной системы: вспомните о жертвах; верните память о тех, кто канул в безвестность; воздайте должное мученикам. Максименков отнюдь не первый русский исследователь, кто сожалеет о том, что это не было сделано, но он – один из наиболее осведомленных и последовательных.

В работе Максименкова есть и еще одно направление, более радикальное, менее проторенное и даже идущее против традиции. Оно связано с особым жанром советской эпохи – письмами к Сталину. Максименков критикует Н. Громову за то, что ей не удалось с полной ясностью рассказать об обращении Ахматовой к верховному вождю в середине 30-х годов. Знаток подобного рода писем, Максименков усматривает здесь признаки распространенного поветрия – «защиты репутаций» (с. 9). Он дает понять, что в русской культурной традиции существует давний обычай – оберегать великих людей от их собственных ошибок, слабостей и недостатков: Стасов не допускал упоминания об алкоголизме Мусоргского или о его антисемитизме; поколения исследователей Толстого делали все возможное, чтобы автобиография Софьи Андреевны не могла быть опубликована. Пришла пора покончить с подобной практикой, полагает Максименков. Ему уже приходилось писать о том, что нередко сами деятели искусства поддаются этому рефлексу.