Литостротон, или Мастер без Маргариты

Пилат убо… изведе вон Иисуса и

седе на судищи, на месте глаголе-

мем Литостротон, еврейскы же Гав-

вафа.

Евангелие от Иоанна 19, 13

В лето от сотворения мира 7439-е.

Мрачной и гулкой ночью, которая потрясла прилегающие к Волхонке кварталы лавиной взрывов, в окно одного из московских особняков можно было наблюдать совершенно невероятную картину. За письменным столом, слегка втянув голову в плечи, сидел мужчина средних лет, а против него в широком кресле развалился громадных размеров черный кот с гаванской сигарой в зубах. Клубы табачного дыма и исписанные листы бумаги свидетельствовали о том, что здесь шла напряженная работа.

Внезапный¹ грохот и дребезжание стекол прервали мысль писавшего, и он с выражением испуга на лице обратился с вопросом к Коту:

– Неужели… неужели они… все-таки посмели?

Вяло зевнув, Кот почему-то взглянул на наручные часы и равнодушно ответствовал:

– Конечно, посмели» жалкие подражатели… Воюют с камнями – и ничего не построят.

Тут Кот изобразил подобие улыбки и, встав с кресла, ободряюще похлопал собеседника по плечу. Что он сказал при этом, мы сообщим читателю позднее, после необходимых предварительных разъяснений.

За спорами об источниках, мотивах и аллюзиях романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» незаметно оказались отодвинутыми на второй план вопросы о нравственном идеале произведения и образах, в которых он воплощен. Уже то обстоятельство, что главным героем – почти всерьез – предлагают считать страдающего лунатизмом профессора Ивана Николаевича Понырева, достаточно свидетельствует о крайней неразработанности темы.

Сколько бы ни выделялось планов в романе и как бы они ни именовались, бесспорно, что автор имел в виду показать отражение вечных, надвременных образов и отношений в зыбкой поверхности исторического бытия. С этой точки зрения внимание наше в первую очередь останавливают Иешуа-Иисус и Воланд-Сатана.

Образ Иисуса Христа как идеал нравственного совершенства неизменно привлекает многих писателей и художников. Одни из них придерживались традиционной, канонической его трактовки, основанной на четырех евангелиях и апостольских посланиях, другие тяготели к апокрифическим или попросту еретическим сюжетам. Как хорошо известно, М. Булгаков пошел по второму пути. Был ли сделанный писателем выбор просто литературным приемом, или он необходимым образом связан с его мировоззрением и основным замыслом романа?

Важно убедиться, что обращение М. Булгакова к апокрифу обусловлено именно сознательным и резким неприятием канонической новозаветной традиции.

Об апостоле и евангелисте Матфее, чтимом всеми христианами в лике святых, читатель романа получает первое представление со слов самого Иешуа Га-Ноцри: «…ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал». Стало быть, сам Иисус отвергает достоверность свидетельств «Евангелия от Матфея». И в этом отношении он проявляет поразительное единство взглядов с Воландом-Сатаной: «…уж кто-кто, – обращается Воланд к Берлиозу, – а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда…».

То, что мы читаем далее в романе Мастера о Понтии Пилате, в свою очередь очень далеко от евангельских рассказов.

Левий Матвей, производящий отталкивающее впечатление своей неуравновешенностью и умственной ограниченностью, сначала стремится убить Иешуа-Иисуса, чтобы избавить его от мучений; потом вместо Иосифа Аримафейского и без предварительного согласия властей снимает тело Иисуса с креста; после этого он одержим идеей убить предателя Иуду, но его опережают слуги Понтия Пилата…

Важно не только то, что есть в романе о Понтии Пилате, но и то, что обойдено в нем молчанием в сравнении с евангельским повествованием. В нем есть суд, казнь и погребение Иешуа-Иисуса, но нет его воскресения. Нет в романе и девы Марии, Богородицы. Своего происхождения Га-Ноцри не знает: «…я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец…». Стало быть, Иисус вовсе даже не из богоизбранного племени, и напрасно апостол Матфей скрупулезно перечисляет все колена родства «сына Давидова, сына Авраамля».

Земная безродность Иешуа-Иисуса логически связана с небесной. В романе есть «бог», но нет Бога-Отца и Бога-Сына. Иешуа – не Единородный Сын Божий, он… Но кто же он?

На первый взгляд в своей трактовке образа Иисуса М. Булгаков близок Льву Толстому («Соединение и перевод четырех евангелий», «Исследование догматического богословия»). Однако Иешуа Га-Ноцри – все же не простой человек, учитель праведности, ибо Воланд-Сатана мыслит себя с ним в «космической иерархии» примерно на равных. Сопоставимы они и в глазах автора романа, заставляющего в финале Левия Матвея явиться посланцем от Иешуа-Иисуса к Воланду и просить последнего наградить Мастера покоем.

Примечательно, что к этой идее равенства Иешуа и Воланда М. Булгаков шел постепенно, в глубоких раздумьях. Ранняя, третья редакция романа фиксирует такое отношение героев, при котором Иешуа приказывает Воланду. Таким образом, направление творческой эволюции М. Булгакова очевидно.

Однако достигнутое в итоге равенство героев – только формально-умозрительное. С точки зрения художественной выразительности и силы Иешуа бесспорно уступает Воланду. По мере развертывания повествования лик его бледнеет, расплывается и отходит на второй план. И вполне закономерно, что к Иешуа-Иисусу в конечном счете не приходят земные герои книги – Мастер и Маргарита, лишь в смутных полнолунных грезах (да к тому же с «обезображенным лицом») предстает он веред Иваном Николаевичем Поныревым (невольно вспоминаются «люди лунного света» В. В. Розанова). На всем двухтысячелетием пространстве исторического бытия – насколько оно затрагивается событиями романа – образ Иешуа попросту незаметен.

Зато всеприсутствие Волаида-Сатаны подчеркнуто со всей неоспоримостью – он был и в саду при разговоре Пилата с Каиафой, он беседовал с Иммануилом Кантом, его свита хранит воспоминания о средневековых подвигах… А Иешуа-Иисус имеет только одного, совершенно непонятливого ученика, у него нет апостолов, которые благовестили бы о его воскресении – потому что не было и воскресения (а может быть, и казни? – «Ну, конечно, не было», – отвечает «хриплым голосом» спутник (сам Иешуа) в видении Ивана Понырева), нет Церкви, которая хранила бы предание о нем и действовала в истории его именем…

При столь слабых силах трудно предполагать возможность реального противоборства Иешуа-Иисуса с Воландом-Сатаной. Но, как не раз уже отмечалось, этого противоборства нет и в помине! Иешуа и Воланд одинаково относятся к каноническим евангелиям, совершенно единомысленны в уготовлении вечного приюта Мастеру и Маргарите. В романе о Понтии Пилате Сатана не искушает Га-Ноцри, а последний не изгоняет бесов и вообще ничем явно не ущемляет Князя Тьмы.

Больше того. Воланд-Сатана вразумляет и наказует явных безбожников, его подручные заставляют платить по счетам плутов, обманщиков и прочих негодяев… Единственная перебранка посланника Иешуа Левия Матвея с Сатаной выставляет «апостола» в весьма невыгодном свете. И может быть, основной смысл этого эпизода – показать, что по причине своей ограниченности Левий Матвей просто не посвящен в глубинное единство и таинственную связь Иешуа-Иисуса и Воланда-Сатаны.

«Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?» – вопрошает Воланд безответного Левия. А в эпиграфе к роману Мефистофель сообщает Фаусту: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Предположением об «августинизме» автора романа эти мотивы объяснены быть полностью не могут…

Итак, для прояснения нравственного идеала романа противопоставление Иешуа-Иисуса и Воланда-Сатаны ничего не дает. Очевидно, М. Булгаков увлечен каким-то теософическим «экуменизмом». Известны же учения, согласно которым Иисус был одним из «эонов», чтимым наряду с «ангелом света» – Денницей, Люцифером (то есть «Светоносным»).

Бош Левий Матвей не понимая своего учителя, то Воланд-Сатана понимает Иешуа, возможно, даже ему сочувствует, но не верит в возможность твердого обращения людских сердец к добру. Хотя Воланд и его свита не слишком симпатичны по внешности, на протяжении романа они не раз творят «праведный суд» и даже «добро». Всей логикой романа читатель подводится к мысли не судить о героях по их обличью, и как подтверждение правильности невольно возникающих догадок выглядит заключительная сцена «преображения» нечистой силы: