Литературы народов Севера, история и проблематика
Б. Л. Комановский, Пути развития литератур народов Крайнего Севера и Дальнего Востока СССР, Магаданское книжное изд-во, 1977, 198 стр.; Кирилл Николаев, Севером овеянные строки. Статьи и очерки о творчестве писателей Северо-Востока, Магаданское книжное изд-во, 1977, 230 стр.
В Магадане вышли две книги, посвященные вопросам развития и проблематике литератур народов Севера. Они удачно дополняют друг друга, вместе рисуя картину рождения, путей формирования, национальных особенностей северных литератур; труд Б. Комановского целиком на эту тему, К. Николаева – в значительной степени (работа посвящена писателям Магаданской области, а не только северянам).
В книге Б. Комановского собран очень большой, во многом свежий фактический материал из истории, лингвистики, этнографии, фольклористики Севера, показывающий социальные причины появления у ранее бесписьменных народов первых писателей, поэтов. Исследователь отмечает огромную роль ленинской национальной политики, разносторонней помощи, оказанной народам Севера советской властью в материальном обеспечении, просветительстве в широком смысле слова, создании письменности, букварей, обучении кадров национальной интеллигенции. Первые писатели-северяне были буквально обласканы, согреты искренним энтузиазмом всех тех посланцев партии – русских интеллигентов, кто помогал им и на местах, и в Ленинграде, ставшем центром культурной революции на Севере. Достоинство работы Б. Комановского в том, что, рисуя картину рождения литератур народов Севера, он оперирует большим количеством фактов, имен, названий, документов, сведений, охватывающих все северные литературы: корякскую – повесть Кецая Кеккетына «Эвныто-батрак» (сейчас переведена под названием «Эвныто-пастух»); юкагирскую – повесть «Жизнь Имтеуртена старшего» Тэки Одулока; ненецкую – повести «Вылка на острове» и «Марья» Николая Вылки; эвенскую – повесть Николая Тарабукина «Мое детство»; нанайскую – рассказ «Бедняк Гара» Л. Бельды и повесть Акима Самара «Сын бедняка»; эвенкскую – повесть Никиты Сахарова «Красный суглан»; чукотскую – запись Федором Тынэтэгыном «Сказок чаучу» (об оригинальном поэтическом творчестве этого писателя говорит К. Николаев, он же пишет о возникшей тогда же эскимосской литературе и поэтессе Асюнгу Павловой).
Анализ путей развития литератур народов Севера у Б. Комановского идет в значительной степени в обзорном порядке, больше вширь, чем вглубь. Стремление набрать побольше фактов иногда мешает исследователю. Б. Комановский не останавливается с особым тщанием на выдающихся художественных явлениях, в которых своеобычный смысл исторически сложившегося бытия Севера выразился бы в зрелой и оригинальной художественной форме. Таких произведений немного, но это и есть настоящее, на чем можно показать перспективы и возможности литератур нардов Севера. У Б. Комановскаго тон всегда ровный – и когда он говорит о старейшем ненецком писателе Иване Истомине, и о Рыткэу, тогда как художественные достоинства того и другого я роль, какую оба сыграли в становлении литератур народов Севера, – разные. Для Б. Комановского важнее всего проследить историю рождения и развития литератур народов Севера.
Книга К. Николаева иного плана – больше исследовательская, критическая; в ней очень силен дискуссионный момент, иногда даже излишне силен: у своих оппонентов исследователь мог бы взять немало позитивного, тогда картина особенностей литератур народов Севера была бы более яркой, законченной.
Одна из дискуссионных тем – литературы Севера и фольклор. Б. Комановский доказывает, что первые произведения писателей-северян были прочно связаны с фольклором; связь эта по мере развития литератур углублялась, утончалась. К. Николаев не согласен с ним, утверждая, что «фольклор был искусственно заложен… Б. Комановским в фундамент такого надуманного здания, как «национальный художественный стиль» младописьменных литератур» (стр. 127). Мне кажется, что оба исследователя в решении этого очень сложного и принципиального вопроса противоречивы и не идут до конца. Б. Комановский показывая очевидную опору на фольклор, перекличку с фольклорными сюжетами произведений писателей-северян, ограничивается исследованием того, что сразу бросается в глаза, – более или менее искусных, но все-таки часто искусственных вкраплений фольклора в оригинальное творчество, – в то время как связи с фольклором гораздо более глубоки и органичны. Однако не прав и К. Николаев; анализируя повесть чукотского писателя Василия Ятыргина «Судьба мужчину не балует» и определяя ее как не имеющую никакой опоры в фольклоре, он, так сказать, просто «не узнает в лицо» северный фольклор, определяя характер повести: «Стиль автора повести «Судьба мужчину не балует» чрезвычайно лаконичный, создаваемый исключительно изобразительными средствами. Писатель почти полностью отказывается от какого-либо психологического «комментария», перенося представления о психике героев в подтекст и чаще всего передавая ее поступками человека или, наоборот, прямыми авторскими оценками состояния героя» (стр. 128). Ведь во всем этом – в «лаконичности», «исключительно изобразительных средствах», в отсутствии психологического «комментария», в роли «поступка» и «прямых авторских оценок» состояния героев – как раз приметы северного фольклора! Может быть, случай с Ятыргиным именно тот, когда опора на устное творчество Севера в оригинальном произведении состоялась наилучшим образом, когда фольклорная традиция не прокламируется, а ушла вглубь произведения, по внешности очень простого, бесхитростного, непосредственного. Простота слова, сюжета, содержания – об этом пишут оба исследователя – вырастает до художественного символа самовыражения народов, что связано с традиционным для них пантеистическим мировоззрением. Таковы характерные произведения писателей-северян: я бы назвала здесь «Эвныто-пастух» Кецая Кеккетына, даже, может быть, «Там, где бежит Сукпай» Джанси Кимонко и ранние произведения Рытхэу, которые своей неброскостью, скромностью, целомудрием художественных средств ближе северному фольклору (скупое, но точное слово, «бедный», но выразительный ритм), чем, допустим, поздние вещи Рытхэу. Во всяком случае, вопрос отношений с фольклором – тонкий, требующий углубленного, всестороннего изучения.
К. Николаев, приводя имя Рытхэу в качестве образца свободы от фольклора, сочувственно относится к «внутренним монологам, репликам, диалогам», «обязательным спутникам любой картины, любого события», принимая это за «высокий психологизм произведений этого чукотского писателя» (стр. 128). Больше всего у Рытхэу исследователю нравятся поздние повести и романы; в частности, он подробно разбирает роман’ «В долине Маленьких Зайчиков», в сравнении с которым первые рассказы писателя представляются К. Николаеву по художественной мысли гораздо беднее. Мне же ранние рассказы Рытхэу кажутся органичнее, самобытнее, художественно богаче в своей простоте, нежели сложные, пусть и глубокие по мысли, но в чем-то и более искусственные поздние произведения писателя. Устная традиция Севера принципиально неживописна; за этим – особый склад характера северянина и особая жизненная мудрость.
К. Николаев – тонкий, остроумный, точный, эмоционально острый критик, и примеров этому множество в его книге. Однако есть у меня с ним одно несогласие общего порядка – слишком часто критик отдает предпочтение мысли перед чувством, и здесь есть опасность излишнего рационализма. Так, не соглашаясь со мной в том, что в ранних произведениях Рытхэу сюжет условен, а главная художественная цель – изображение национального характера чукчи, в другом случае К. Николаев привлекает меня в свидетели, говоря об элементах очерковости в тех же ранних рассказах Рытхэу. Но такие публицистические пассажи, как концовки рассказов «Судьба человека», «Старый Мэмыль смеется последним», в которых К. Николаев видит главную художественную мысль, пафос ранних вещей Рытхэу, мне представляются необязательным привеском, данью публицистике; эти концовки, кстати, издательство «Советская Россия» иногда опускало при переиздании, не в них – двух-трех последних абзацах – суть ранних произведений Рытхэу, а в живой любви к своему соплеменнику и в желании вызвать в нас те же чувства.
Оба автора касаются проблемы родного языка – одной из главных для писателей-северян. Б. Комановский анализирует историю проблемы; приводит различные, подчас противоположные точки зрения. С особенным сочувствием цитирует он Ю. Дешериева: «Напрасно некоторые товарищи пытаются связать изучение проблемы функционального развития языков с установлением сроков отмирания тех или иных языков. В условиях социалистического и коммунистического строительства языки не запрещают, не отменяют. Они развиваются в соответствии с жизненными потребностями их носителей. Вопрос о расширении или сужении общественных функций того или иного языка решает сам народ – носитель данного языка» (стр. 43 – 44).
К. Николаев в своем исследовании идет вглубь, предлагает потщательнее разобраться в проблеме. Каким, например, непростым, непрямым, «диалектическим» (стр. 84) путем Рытхэу пришел к творчеству на русском языке: сначала писал на чукотском языке и делал подстрочный перевод, литературный делали русские писатели; потом Рытхэу сам осуществлял и литературный перевод; последние книги он создает на русском языке.
Современный этап северных литератур подробнее освещен у Б. Комановского. Писатель рассматривает произведения Рытхэу, Ходжера, Ювана Шесталова, Санги, ульчского писателя Алексея Вальдю. Он показывает разницу художественных почерков, формы взаимодействия с фольклором, определяет преобладающие элементы – реалистический, романтический, философский, социально-публицистический; анализирует некоторые слабости, «болезни роста» северян – упрощенность художественных решений, иногда искусственность, неорганичность. В книге Б. Комановского складывается «типический» творческий портрет зачинателя родной литературы, который, как правило, работает во всех жанрах: очерк, публицистика, поэзия, проза, критика, Таковы писательские биографии Рытхэу, Санги, Ходжера, Шесталова. Они стремятся со всех сторон осмыслить исторический путь своих народов и включить его опыт в общечеловеческий.
Вообще в эту книгу можно обратиться за любой справкой по литературам Севера. В 1972 году Б. Комановский скончался, и, естественно, самые последние произведения писателей-северян не попали в поле его зрения. Они ждут еще своего исследователя.
Б. Комановский показывает мировой резонанс литератур народов Севера, приводя в своей книге ряд высказываний иностранных писателей, критиков, на которых произведения северян дохнули какой-то желанной им свежестью. Вот слова Андре Стиля о Рытхэу: «Как ярко она (повесть «Рынтын едет в университет». – Т. К.), подчеркивает всю парадоксальность и противоречивость – современного мира!…Держишь в руке этот маленький белый томик, словно кусочек чистого льда, доставленного с самого дальнего конца нового мира в наш старый мир, испачканный грязью, обагренный кровью» (стр. 189 – 190). Французский критик А. Лантэн о Джанси Кимонко: «Книга, имеющая большую ценность, книга с глубокими корнями в своей земле и в то же время универсальной значимости: истинно удэгейская и глубоко человечная книга» (стр. 190 – 191).
Главное достоинство книг Б. Комановского и К. Николаева – любовь авторов к своему предмету, оба они патриоты литератур народов Севера, благодарные поклонники всех тех, кто отдал этому делу время, силы, душевный жар. Такая любовь имеет и своего рода «теоретическое» значение – помогает измерить бесхитростную глубину литератур народов Севера, увидеть в факте их рождения и развития заслугу не только исторического времени, но и собственную творческую потенцию, до времени реализовавшую себя в устном слове.