Литературный перекресток (Продолжение «коллективного романа» о доме Нирнзее)

Продолжаем наш «коллективный роман» о доме Эрнста Рихарда Карла Нирнзее (именно так правильно пишется фамилия архитектора), начатый публикацией Н. Молевой в N 1 журнала за 1989 год.

«Не впитывают ли камни частицу жизни тех существ, которым дают приют? – вопрошал некогда своих читателей французский историк Г. Ленотр. – Не позволительно ли думать, что некий флюид от прежних обитателей струится долго спустя после того, как их самих уже нет в этих стенах? Если нет, то откуда эта могучая притягательная сила вещей? Как объяснить, что именно здесь, более чем где-либо, устанавливается таинственное общение с прошлым?»

Мы, пишущие эти строки, принадлежим к числу тех, для кого утвердительные ответы на эти вопросы не вызывают никаких сомнений. Взявшись за продолжение «Повестей старого дома», начатых на страницах журнала, мы постараемся убедить в этом и самого скептичного читателя. Попутно мы постараемся дополнить рассказ предыдущего повествователя, поправить некоторые неточности: ведь старые стены любят окружать себя легендами…

Летопись отечественной литературы давно уже не может обойтись без этого адреса. Дом в Большом Гнездниковском, некогда считавшийся самым высоким зданием Москвы, неизменно продолжает притягивать к себе литераторов. Редкая столичная постройка нового времени может соперничать с ним по обилию гостей и постояльцев, чьи имена вошли в историю художественной культуры. Скольким из них он хотя бы однажды за свою более чем семидесятилетнюю жизнь гостеприимно раскрывал свои двери!

…13 марта 1915 года из Петрограда в Москву для участия в очередной выставке нового искусства приехал Владимир Маяковский. Он участвовал в ней двумя живописными полотнами. Одна из них – «Рулетка» – была куплена прямо из экспозиции, а вторую – «Самопортрет», – изображавшую разрезанный пополам цилиндр, автор принес на квартиру своего «прекрасного друга» и «действительного учителя» Давида Бурлюка. Живописное полотно было торжественно водружено на стену комнаты хозяина, принявшего у себя в этот приезд гостя. Черная перчатка, прикрепленная Маяковским к картине, думается, была не случайным штрихом. Поездка в Москву совпала для него с переоценкой прежних деклараций и творческих принципов. Мировая война заслонила собой футуристский эпатаж «желтых кофт» и «ослиных хвостов». Невиданные потрясения подступали к порогу. Это сумел почувствовать даже мелкий фельетонист-виршеплет, откликнувшийся на выставку «1915 год», в которой участвовал Маяковский, рифмованной рецензией:

Знать, жребий наш таков,

И так судьба фатальна,

Что нам от «бурлюков»

Нельзя спастись буквально!

И даже в наши дни,

Так полные трагизмом,

Пугают нас они

«Кубизмом» и «лучизмом»…

 

На память о прощании с «отжившими доспехами кубофутуризма» друзья сфотографировались вместе с одним из теоретиков «футов» – литературоведом А. Шемшуриным. Бурлюк запечатлен на снимке в своем традиционно эпатажном обличье – с лорнетом в руке и разрисованным лицом. Наверное, случайно, что «птичка» вылетела в тот миг, когда Маяковский отвернулся в сторону от своих собеседников, но фотография вышла символичной: поэт как бы уходил от своего недавнего прошлого, искал новую дорогу.

Мы напомнили об этом эпизоде не случайно. Недолгая остановка у Бурлюка была для Маяковского и первым знакомством с домом Нирнзее. Гостеприимный хозяин занимал в нем квартиру под номером 317-В. Интересно, что исследователи жизни и творчества поэта установили этот адрес по… архивным материалам Московского охранного отделения. Агент охранки в своем донесении о появлении в доме неблагонадежного гостя сообщал о нем, что он «художник, пишет картины и продает. Прописан до 15 августа 1915 года».

С тех пор Маяковский стал нередким гостем дома. Н. Розенель-Луначарская вспоминала, например, о том, что в начале 20-х годов присутствовала на творческом вечере поэта, устроенном в уютном подвальном этаже дома, известном всей театральной Москве.

Дом в Большом Гнездниковском остался и в стихах Маяковского. В поэме «Пятый Интернационал», написанной в 1922 году, он, мечтая о Москве будущего, упомянул его, сравнивая с грядущим архитектурным силуэтом столицы:

Помните,

дом Нирензее

стоял,

над лачугами крышищу

взвеивая?

Так вот:

теперь

под гигантами

грибочком

эта самая крыша

Нирензеевая.

 

Из предшествовавшего нашему рассказа читатель узнал о том, что в квартире Д. Бурлюка собирался штаб «Кафе поэтов», находившегося в Настасьинском переулке. По всей вероятности, мемуаристу, на которого ссылалась Н. Молева, изменила память. В дни шумного успеха кафе Бурлюк жил по другому адресу, поскольку в начале 1918 года все прежние жильцы национализированного дома в Большом Гнездниковском были вынуждены искать себе новые жилища. Так, А. Коонен вспоминала о том, что А. Таирову, несмотря на все его связи и старания, не удалось остаться в полюбившейся квартирке бывшего дома Нирнзее, переименованного в 4-й Дом Моссовета, и пришлось перебираться на ее квартиру. Известный к тому времени режиссер не был в данном случае исключением. Массовое переселение жильцов было связано с тем, что в него въезжали ответственные работники новой власти.

Что же касается футуристов, то адрес дома в старинном переулке был хорошо знаком в предреволюционные годы «футуреющей» молодежи. На одном из его верхних этажей, в квартире некоего Василия Васильевича, преподавателя словесности одной из московских гимназий, помешанного на стихах, ежевечерне собирались юные стихотворцы, не оцененные еще современниками. Это был, как вспоминал впоследствии один из завсегдатаев поэтического клуба С. Спасский, «проходной двор, гостиница, открытая всем»: «Безымянные футуристы превратили жилье Василия Васильевича в свой штаб. Притащили они и сравнительно старших – Шершеневича и Асеева. Появилась массивная фигура Татлина, о котором стало известно, что он строит свои произведения из железа, стекла… Устраивались внезапные доклады, стихи читались бессистемно, но горячо… Подчас гости и вовсе не знали, кто владелец квартиры… Притаскивали к чаю закуски с лежащей внизу Тверской. И, устав от криков и чтений, выбирались на крышу дома».

Забредал сюда и «вечный путешественник», чувствовавший себя отрешенно среди неистовых потрясателей основ. «Вот пришел, назвался Хлебниковым. Сел в углу и молчит», – отрекомендовал однажды Спасскому нового гостя хозяин «странной» квартиры. Впрочем, век этого «штаба поэтов» был недолгим. Кажется, уже в конце 1916 года этот вольный «университет новой поэзии» распался сам собой.

К тому же периоду истории дома относится сюжет, ставший расхожим и кочующий по страницам книг и статей москвоведов. Речь идет о мнимом посещении дома Нирнзее Гербертом Уэллсом во время его приезда в Москву в январе 1914 года. Даже такой авторитетный знаток памятных мест Москвы, как Б. Земенков, убеждал читателей в том, что встреча московской интеллигенции с английским писателем в театре «Летучая мышь» проходила в подвале дома Нирнзее. Чтобы попытаться выяснить это многолетнее заблуждение, достаточно перелистать подшивки театральных журналов. Так вот, знаменитый балиевский театр давал свои представления во время приезда английского гостя в доме N 14 по Милютинскому переулку (ныне ул. Мархлевского). В Большой Гнездниковский «Летучая мышь» перебралась осенью следующего года. Как свидетельствует журнал «Рампа и жизнь», первая премьера в новом театральном доме состоялась 22 сентября 1915 года. Сравнивая новое помещение с предыдущим, рецензент писал тогда: «В театре теперь нет былой ужасной тесноты, много воздуха, света, есть прекрасные вестибюли, фойе, есть куда выйти в антракте. Театр отделан с большим вкусом и очень изящно…»

Перемены в московском архитектурном пейзаже, пришедшие с началом XX столетия, привлекали к себе внимание многих литераторов. Вряд ли мы ошибемся, отметив, что десятиэтажный «небоскреб» сразу же после своего появления на столичном горизонте оказался в перекрестье разнонаправленного восприятия современников. При этом первые же пореволюционные годы внесли в разноречивые оценки новые ноты. Детище талантливого архитектора и строителя Нирнзее теперь воспринималось как осколок старой России, непригодный для Москвы социалистической.

Первым отказал ему в существовании А. Чаянов, написавший в 1919 году социально-фантастическую повесть «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» (в следующем году она была опубликована под псевдонимом Иван Кремнев). Ее герой волею демонических сил перенесся в сентябрьскую Москву 1984 года, и первое, что поразило Алексея Кремнева, – новый облик города: «Внизу расстилался город… Несомненно, это была Москва. Налево высилась громада Кремлевских башен, направо краснела Сухаревка, а там, вдали, гордо возносились Кадаши. Вид знакомый уже много, много лет. Но как все изменилось кругом. Пропали каменные громады, когда-то застилавшие горизонт, отсутствовали целые архитектурные группы, не было на своем месте дома Нирензее… Зато все кругом утопало в садах… Раскидистые купы деревьев заливали собой все пространство почти до самого Кремля, оставляя одинокие острова архитектурных групп. Улицы-аллеи пересекали зеленое, уже желтеющее море. По ним живым потоком лились струи пешеходов, ауто, экипажей. Все дышало какой-то отчетливой свежестью, уверенной бодростью.

Несомненно, это была Москва, но Москва новая, преображенная и просветленная».