Литературное воплощение образа Христа

Вопрос художественного, в частности литературного, воплощения образа Христа – вопрос трагический. Евангельское повествование о Христе остается неповторимым. Всякое другое воплощение образа Христа поневоле неполно и неполноценно. Христос Богочеловек, образ и воплощение Бога непостижимого, не подлежит изображению, ибо в нем неделимы Его божественная и человеческая природа. Божественное отразимо только в сугубо стилизованной форме, в иконописи или на фреске, следующих строгому иконописному канону, в котором предписывается возможность не изображения, а отображения, «проявления» божественного. С редчайшим исключением (например, в начальных эпизодах «Идиота» Достоевского) иконописный канон не прилагается к литературным преломлениям образа Христа. Агиографическая литература, в отличие от апокрифической, не знает «жития» Христа.

Закономерно попытаться вкратце предварительно проследить художественные «приемы», посредством которых устанавливается евангельский образ Христа и рождается уникальность евангельского текста.

Каждое из четырех евангельских повествований, отмеченное спецификой авторской личности, по-разному освещает образ Христа. У Матфея выделяется образ учителя, мыслителя, аргументирующего Свое учение, авторитетно полемизирующего с возражающими Ему и с любовью и вниманием относящегося к боли, душевной и телесной, обращающихся к Нему. Используется строгай, точный, почти протокольный отчет о деяниях Христа, о Его передвижениях с одного места на другое. Но наиболее полно передается Его учение, излагаемое в четких, аксиоматических положениях: «Тогда Иисус сказал ученикам Своим: если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною; Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее» (Мф 16, 24 – 25). Целеустремленный стиль евангелиста, излагающего каждое слово Христа и каждое событие, даже самое удивительное, как факт, не нуждающийся в оговорке, объяснении или комментарии, способствует становлению образа яркого, сильного, авторитетного.

Евангелие от Марка – самое короткое. Снова используется четкий, ясный, описательный стиль и краткие, сжатые формы для передачи слов Христа. Образ Христа выделяется из Его действий и не менее, чем у Матфея, отличается авторитетом: «И сказал им Иисус: идите за Мною, и Я сделаю, что вы будете ловцами человеков. И они тотчас, оставивши своя сети, последовали за Ним» (Мк 1, 17, 18). «И дивились Его учению, ибо Он учил их как власть имеющий…» (Мк 1, 22). Учение Его дается в менее пространном виде, чем у Матфея; приводятся притчи, и создается образ учителя-мудреца, знающего, что порой зашифрованная,⁷ поэтизированная форма притчи уместнее, чем прямое изложение. Некоторые Его слова грозные, устрашающе пророческие: «Ибо в те дни будет такая скорбь, какой не было от начала творения, которое сотворил Бог, даже доныне, и не будет» (Мк 13,19). Дается отчет о ряде исцелений. Кратко и сурово рассказывается о Распятии. Образ Христа у. Марка проявляется как бы в разных ипостасях, то грозный, то лучезарный, то любяще-мудрый. Нет попытки объединить эти разные проявления, но в этом образе совершенно нет противоречивости. Ощущается непостижимость, но это не лишает его органичности. В таком явлении образа можно предполагать раннее применение принципа апофатического богословия: божественность – непостижима, неизобразима и прозревается, угадывается через тайну, через несказуемое¹ .

Евангелие от Луки наиболее обстоятельное. Это текст, объединяющий пространное, описательное повествование, например, событий, предшествующих Рождеству Христову, с подробным изложением учения Христа в притчах, наставлениях и через исцеления. В отличие от Матфея и Марка, Лука не ограничивается прямой передачей слов и действий Христа. Он Его неоднократно описывает и со стороны, передавая Его чувства и реакции: «…Иисус удивился ему…» (Лк 7,9). Но это вовсе не лишает предъявляемый образ Его уникального своеобразия. Авторитет Его Богочеловечества лежит на многочисленных словах Его и на словах других о Нем: «И весь народ искал прикасаться к Нему, потому что от Него исходила сила и исцеляла всех» (Лк 6,19).

У Луки образ Христа богат и многогранен. Его историческое присутствие и общение с окружающими людьми наиболее очевидно в повествовании Луки, но не менее, чем у других евангелистов, образ обобщается и утверждается одновременно через тайну и величие Его Богочеловечества. При всей Своей человечности, образ Христа затмевает любой другой образ – Он не просто человек, а Бог, преображающий человеческое Своим воплощением. Это преображение не описывается, не объясняется, а «проявляется» в каждом Его слове и действии. Евангелие от Иоанна – текст скорее мистический, чем повествовательный. Он весь обращен на прозрение божественного, образ Христа в постоянном откровении божественного Сыновства: «[Христос] был Свет истинный…» (Ин 1, 9), «Бога не видел никто никогда: единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин 1, 18). Учение его дается в сжатой, почти афористической форме, через слова Его и сотворяемые чудеса, но неоднократно сопровождается суровым предупреждением о тех испытаниях, через которые предстоит пройти еще миру. Он сознает и со строгой печалью обращается к слабым духом и коварным людям: «И не имеете слова Его пребывающего в вас, потому что вы веруете Тому, Которого Он послал… вы не хотите придти ко Мне, чтобы иметь жизнь… Но знаю вас: вы не имеете в себе любви к Богу» (Ин 5, 38, 40, 42). Слова Его о Своей миссии трагичны: «Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец… и жизнь Мою полагаю за овец… Я отдаю жизнь Мою… Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее» (Ин 10, 11, 15, 17,18).

Образ Христа у Иоанна величавый, трагичный. С волнующей настоятельностью неотступно звучит Его исповедь-откровение божественного призвания.

Исходя из недостижимых евангельских образцов, попытаемся рассмотреть и типологизировать литературные источники.

Очеловеченный образ Христа, то есть Христос, понимаемый исключительно как предельно добродетельный, «положительно прекрасный человек», а не Бог, воплощающийся как человек, привлекал и привлекает различных писателей, западных и русских. Образ Христа, как совершенного человека, как учителя, являющего новый нравственный закон, оказался особенно пленительным для человека, унаследовавшего антропоцентричный гуманизм Возрождения, рационализм Просвещения, позитивизм и материализм XIX века. Современный человек, сомневающийся во всяком абсолюте, нравственном или духовном, подверженный неверию не только в божественное Откровение, но и в незыблемость универсального этического порядка² , остается, как «тварь дрожащая», в полной оставленности перед мировым порядком, воспринимаемым как абсурдный. Одинокий человек располагает лишь своей волей, способностью выбора между добром и злом, слишком часто или отказываясь от выбора, или выбирая зло, но смутно все же тянется к образу Христа и все творит, творит Его образ в бесчисленных ипостасях, как, своеобразного кумира, как заклинание от темноты метафизического ужаса и бессмысленности бытия. Но образ очеловеченного Христа неизбежно «обманывает», ибо определяется и ограничивается собственной человечностью.

Как «просто» человек он терпит неизбежный крах перед человеческим злом – мертвый Христос на картине Гольбейна («Идиот» Ф. М. Достоевского) «просто» труп погибшего страшной смертью человека; и, как говорит в том же романе Ипполит, воскреснуть такой Христос не может. Недаром князь Мышкин отмечает, что «от этой картины у иного еще вера может пропасть!» ³ Трагический закон жизни, извращаемой злом, приводит к конечному освещению образа очеловеченного Христа (или ему уподобляющегося) в трагически-пародийной форме: добродетель, если она не преображается святостью, не обожествляется (феосис⁴ ), оборачивается наивностью, беспомощностью. Этот «срыв» в пародийность раскрывает духовную неудачу самодовлеющего, добродетельного образа и утверждает его экзистенциальную обреченность. До рассмотрения приемов литературно-художественного воплощения образа Христа необходимо кратко остановиться на процессе «очеловечивания» Его образа в западноевропейской мысли. Синтез просветительского рационализма и раннего, еще религиозно окрашенного утопического гуманизма порождает своеобразное «новое», «исправленное», не мистическое, а социально нравственное христианство⁵ . Придается новое значение и христианской антропологии: в центре ее стоит не Богочеловек, а человек, призванный к ангелоподобной красоте и нравственному совершенству. А «новое» христианство, продолжая себя считать религиозным мироощущением, однако, идейно смещает Бога человеком. Не отвергая Его божественность, но и не утверждая ее, «новое» христианство определяет Христа как того, кто «приходил восстановить человека в его прирожденной красоте и силе и даровать счастье его детям, вернув им отнятый рай здесь на земле» ⁶ . Трагизм и ужас Христа, казненного тем человечеством, которое Он возлюбил и пришел искупить, удаляется и заменяется «восторженной жалостью перед непонятым, напрасно казненным героем-человеколюбцем» ⁷ .

1. См., например: Vladimir Lossky , Essai sur la Theologie Mystique de l’Eglise d’orient, Paris, 1944.[↩]
2. См.: M. Krieger , The Tragic Vision, New York, 1960.[↩]
3. Ф. М. Достоевский , Полн. собр. соч., т. 8, М., 1973, с 182.[↩]
4. Феосис (греч.) – обожествление. Православное богословие, как никакое другое, выделяет значение человеческого призвания – восстановить свою божественную природу, даруемую Богом.[↩]
5. См.: C. H. Saint-Simon , Nouveau christianisme, Paris, 1825; H. F. Lamennais , Paroles d’un croyant, Bruxelles, 1834; P. Leroux , Du Christianisme et de son origine democratique, Boussac, 1848; E. Cabet , Le vrai Christianisme suivant Jesus-Christ, Paris, 1846.[↩]
6. В. Л. Комарович , Юность Достоевского. – «Былое», XXVIII, 1924, с. 3 – 43; перепечат.: «Brown University Press», 1966. Цитируется по этому изданию, с. 79.[↩]
7. Там же .[↩]