Лирическая проза Санджара Янышева. Колониальный и постколониальный палимпсест

В литературном процессе второй половины ХХ века (советский период) появились писатели, которых стали называть русскоязычными (Чингиз Айтматов, Тимур Пулатов, Чингиз Гусейнов и др.). С детства родным языком для них был не русский, их картина мира была сформирована не в зоне русской культуры. Социокультурная ситуация подвигла их к освоению русского языка, ставшего языком их творчества, которое обогатило русскую литературу иноэтнокультурным содержанием и мифопоэтикой.

Писатели нового поколения из бывших советских республик (конец ХХ века и начало XXI), чье творчество складывалось в несколько иной культурной и языковой ситуации, по инерции могли бы называться русскоязычными, но таковыми не являются. Это русские авторы (родной язык для них — русский). Таким образом, термин «русскоязычные» к сегодняшнему дню и в применении к писателям нерусского происхождения потерял свою историческую коннотацию. (Однако, к сожалению, многие исследователи упорно продолжают использовать этот термин не по назначению.)

Во многих случаях творчество таких русских авторов в ментальном плане транслирует постимперское, или постколониальное¹, сознание — по хронотопу и метиссажу. «Полукровство явило новую «микрорасу» со своим особым менталитетом. Русская литературная речь, привитая элитной прослойке коренных жителей азиатских республик, приносила в сочетании с традиционно восточным укладом быта и мышления весьма неожиданные плоды» [Янышев и др. 2001: 107] — так оценивают сами себя писатели, которые, обитая под присмотром genius loci, породили литературный феномен mentalis loci.

Картина мира этих писателей в какой-то мере богаче (в сравнении с «этномонохромной» литературой), хотя бы по широте «оптического обзора»: они способны транслировать в своем творчестве поликультурную картину мира (как минимум бикультурную, билингвальную). В таком поэтическом ландшафте считывается одна из проблем, которую явно, но чаще бессознательно ставит субъект повествования, — проблема самоидентификации. Она, в свою очередь, порождена историей появления genius loci, связанного с колонизацией, осмыслением его постепенного ухода из русской культуры, то есть с постколониальной рефлексией, а именно с «напряженно переживаемым соотношением «я» — «мир в целом»» [Геймбух 2006: 12].

Как это происходит, рассмотрим на примере поэта Санджара Янышева: в его творчестве отражены имперские и постимперские процессы, сопряжение разных культур и языков, да и в самой его локальной биографии проведена межа примерно посередине прожитых лет — между Ташкентом и Москвой. Будучи родом из Ташкента, Санджар Янышев уже почти четверть века как москвич. Его литературный путь словно малый хадж с остановками в пути: «Червь» (2000), «Офорты Орфея» (2003), «Регулярный сад» (2005), «Природа» (2007), «Стихотворения» (2010).

Санджар Янышев заявил о себе как поэт в рамках «Ташкентской поэтической школы». Литературный манифест школы (2001) наметил свой главный вектор — зафиксировать в литературе «малую родину поэта», это «последнее, что ему остается, но и она понемногу вытекает сквозь образовавшуюся брешь. Не поэт в данном случае эмигрирует из родной страны — она покидает его, словно почва, уходя из-под ног» [Янышев и др. 2001: 108]. Однако, как оказалось, не покидает, не уходит из-под ног. Родная страна превращается в иные субстанции, на что прозрачно указывает название нового сборника Санджара Янышева «Умр. Новая книга обращений» [Янышев 2017] — еще одна остановка, которая все ближе к цели.

Вечные темы литературы, лирики в том числе, перетекают одна в другую: любовь — в ненависть, жизнь — в смерть, смерть — в жизнь. Линейное время сменяется циклическим (мифологическим): смертью жизнь персонажа не заканчивается — ожидается его рождение. «Приходят, спрашивают: все еще не жив?»; «После смерти душа вселяется в нас»; привычное наследование от отца к сыну дает обратный ход: «…теперь, когда его нет, мой черед наследовать от сына память…»

«Луковицу можно прорастить в стакане, зеленый хлеб отдать в махаллю — им накормят коров, и у кого-то завтра будет молоко, суп можно промокнуть оставшимся хлебом и отдать собаке, которая тоже человек». Так, посредством будничных деталей, сказано о перетеканиях-обращениях-метаморфизации — из одного пространства в другое, из одной страты — в другую, из языка предков — в язык «межнационального общения» (советский бренд, продукт колонизации). С персонажами Янышева происходят как реальные перевоплощения — инициационные, религиозные, билингвальные, экзистенциальные («твоя сестра… однажды поиграла со мной в шахматы. И передумала рождаться»), космогонические, так и метафорические — зооморфные («проклевываются жабры»), гендерные («Звала себя Бабушка-генерал»), тотемические («Я произошел от ящерицы») — и опять экзистенциальные («Человек, ты все понял? необходимо высечь внутри себя любовь к каждому, любовь к равному»).

Близкое окружение лирического повествователя (что уж говорить о дальнем) представляет постколониальный срез поликультурности: «Мой отец — кришнаит <…> Сестра отца — возвещатель из Общества Сторожевой башни (организация, запрещенная в России) <…> Их дед, мой прадед, носил при жизни титул ишана… С моей материнской — обращенной в атеизм — частью они никогда не сойдутся <…> Брат мой близнец, урожденный Саид, при крещении взял себе имя Антоний». И все это, как сказано в «Цзацзуане о свободе», означает «выйти из себя, чтобы войти в другого».

Подобный феномен сопряжен с колониальной историей, которая считывается — слой за слоем (палимпсест) — в этой лирической прозе, и с ее постколониальной рецепцией. Это вполне осознанная и артикулированная автором позиция: «Мы всегда подчеркиваем уникальность пространственно-временного контекста, возникшего на окраине некогда великой Империи» [Янышев 2004: 5]. В «Цзацзуане о кладбищах», впрочем, как и в других фрагментах «Умра», недвусмысленно читается палимпсест культуры — она не умирает: «Я люблю эти курьезные имена: многие из них, сами того не подозревая, живут в моих текстах <…> Я люблю бурный рост новой жизни из щедро удобренной почвы <…> Эту торжественную красоту и собственное отражение в сем поддельном мраморе».

Живя в эпоху, связанную с «перетеканиями» и «обращениями» (собственно, в этом и заключается суть колониального и постколониального процессов), понимая и принимая некую мультикультурную обреченность, лирический повествователь Янышева тем не менее хочет «застолбить» свои истоки.

1. О колониальных и постколониальных чертах русской литературы см. наши работы: [Шафранская 2016; Шафранская 2019].[↩]