Личность писателя неповторима

К. И. Чуковский – старейший советский писатель, работающий в самых разнообразных жанрах, – отдал много сил изучению русской и зарубежной литератур. Его книга «Мастерство Некрасова» удостоена Ленинской премии. Наша корреспондентка С. Краснова обратилась к писателю с просьбой рассказать о принципах своей литературоведческой работы, дать советы молодому поколению исследователей.

– Корней Иванович! Вы – мастер многих литературных жанров: детский писатель, поэт, переводчик, беллетрист, лингвист, литературовед. Редакция «Вопросов литературы» обращается к Вам главным образом как к литературоведу и просит Вас поделиться с нашими читателями размышлениями о мастерстве исследователя-литературоведа.

– С юности я ненавидел тенденцию некоторых историков литературы подгонять каждого писателя под готовую рубрику: реалист, байронист, реакционный романтик, сентименталист и т. д. Для них писатель есть всегда «представитель» какого-то течения, направления, веяния, они ищут в нем только такие черты, которые делают его похожим на других писателей той же эпохи, той же социальной «породы». Эта классификация писателей исключительно по их принадлежности к тем или иным направлениям всегда казалась мне слишком легким занятием, словно специально предназначенным для ленивых умов. Гораздо интереснее (и гораздо труднее!) выяснить: чем данный писатель ни на кого не похож, в чем неповторимые черты его личности. Ведь и Лев Толстой – реалист, и Золя – реалист, и Писемский, и Боборыкин – реалисты, но реализм их так же различен, как различны их лица, биографии, темпераменты и т. д. Для меня каждый писатель, как и каждый человек, – единственное в мире явление, неповторимая, своеобразная личность, которую ни в какие рубрики не втиснешь, никакими рубриками не объяснишь.

Конечно, кому не ясна необходимость исследовать принадлежность писателя к той или иной социальной формации? Некрасов – революционный демократ, и этим в значительной мере обусловливается характер его творчества. Но если я в своем исследовании подмечу в нем только эту черту, характеристика будет скудной, схематичной, формальной, поэт останется безличной абстракцией, алгебраическим знаком. В творчестве Некрасова я пытался выявить главным образом такие черты, которые принадлежат лишь ему одному и отличают его от других поэтов того же направления, – например, от Плещеева, от Василия Курочкина, от Ковалевского и многих других.

А как различны, как своеобразны поэты начала XX века, которых у нас привыкли валить в одну кучу под общей кличкой символисты. Как не похожи друг на друга Блок, Сологуб, Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов, Балтрушайтис, Бальмонт. Каждый из них интересен главным образом тем, что отличает его как художника от всех его собратий по «рубрике».

И много ли узнавали о Достоевском читатели, которым критики из года в год твердили поодиночке и хором, что он был ретроград, мракобес и т. д. И разве гениальная поэзия Тютчева в полной мере определяется тем, что Тютчев был монархист и принадлежал к реакционному лагерю?

Жизнь наглядно показала, что огульными оценками этого рода не исчерпывается наше отношение к писателям.

Литературоведение для меня раньше всего человековедение. Оно, конечно, невозможно без изучения социальной среды, но – повторяю опять – этим изучением дело не должно ограничиваться. Важно проследить по произведениям писателя, по его художественной манере, по свойственным ему одному стилистическим приемам и навыкам его индивидуальный характер, его своеобразную психику, самую суть его творческой личности.

Конечно, игнорировать социальную среду и эпоху, породившую всякого изучаемого нами писателя, было бы верхом литературной безграмотности. Эпоху мы обязаны изучать досконально, дабы мысленно переселиться в нее. Но если мы хотим, чтобы вместе с нами в нее переселился читатель, мы должны изобразить эту эпоху не в виде сухих, наукообразных, бескрасочных схем, а – по возможности – живописно, художественно.

– Не укажете ли Вы в Ваших книгах такое изображение эпохи, которое соответствовало бы Вашим вкусам и требованиям?

– Увы, мои способности гораздо ниже моих вкусов и требований, но стремление к исторической живописи никогда не покидало меня. Например, в одной из моих старых статей была попытка изобразить атмосферу 40-х и 50-х годов XIX века и подойти вплотную к экономическим проблемам той эпохи. Ведь даже экономические проблемы – и те мы обязаны изображать как художники. Цитата, к сожалению, слишком длинная, но укоротить ее никак не возможно:

«Снаружи, на поверхностный взгляд, та эпоха представляется неподвижной и затхлой. У Излера франты в светло-кофейных штанах так медленно жуют расстегаи. По Невскому так сонно шагают бекеши, и в облаках из тафты, шурша широчайшими юбками, так томно проплывают многопудовые, но жеманные дамы, – лифы сердечком, и губы сердечком! – и даже шулера от Доминика, взирающие на них с вожделением, вожделеют как будто сквозь сон.

Дóмы низки и желты, а площади пусты, тишина, как на кладбище, только и слышишь всю жизнь, что мерное, тошное скрипение департаментских перьев, и под это скрипение перьев обыватели плодятся, целуются, доживают до старости, веруя, что и через тысячу лет будет то же скрипение перьев. И все будет то же через тысячу лет: те же плошки, те же парады, те же бекеши, тот же Жуков табак, та же зевающая красноносая немытая дворня в каждой улице и в каждой прихожей. Все загадано на тысячу лет, и меняться могут лишь танцы да водевили на «Александрынском» театре. В танцах действительно были великие новшества: с 1844 года во всех домах затанцевали польку, новый танец, дотоле невиданный. И в картах – события неслыханной важности: явилась новая игра, преферанс, встреченная всеми с восторгом. Каждый год вносил в эту игру новые большие реформы, бурно волновавшие общество.

Других реформ нет и не надо, обывателям и без них хорошо, обыватели довольны и собою и жизнью: со смаком рожают детей, обожают царскую фамилию, ходят в «Александрынский» театр смотреть водевили «Жених, Чемодан и Невеста», «Волшебный нос, или Талисманы и финики», «Женатый проказник, или Рискнул да закаялся», – и если взять тогдашнюю газету, покажется, что в России нет ни тюрем, ни больниц, ни шпицрутенов, а только водевили, концерты, лотереи-аллегри, балы, балаганы, парады, петергофские гулянья, фейерверки.

Самодовольная веселая эпоха, не желающая никаких перемен. Целый потоп обывательщины. Где-то на задворках «брюзжат» какие-то «Белынские», мечтающие о чем-то ином, но на то они и «башибузуки», «заклейменные отвержением вкуса и всех добропорядочных людей».

А на первом плане, у всех на виду – фельетонщики, развлекатели публики, которых тогда расплодилось огромное множество, они так и танцуют на страницах журналов, изо дня в день повторяя, что все превосходно, что ничего другого и не нужно, что Вотье великолепный парикмахер, а Тальони бесподобная Сильфида, а в Париже недавно скончался жираф, а с Фридрихом Прусским случился вот такой анекдот.

Никогда еще не было столь пышного расцвета анекдотов, куплетов, водевилей, фельетонов, каламбуров и вообще литературных пустяков, как именно в ту страшную пору откровенной и самодовольной обывательщины, которая от своих литераторов требовала только забав.

Все превосходно, а если и бывает плохое, то не у нас, но в Америке или, пожалуй, в Испании. Америкой ужасно возмущаются за ее бесчеловечное обращение с неграми. Даже Сенковский сердит на Америку и пишет в своей «Библиотеке для чтения»: