№9, 1983/Обзоры и рецензии

Латышско-славянские литературные связи

«Латышско-славянские связи литературы и искусства», Рига, «Зинатне», 1982, 200 с. (на латышском языке).

Традиционен и постоянен интерес латышских литературоведов к проблемам литературных и культурных взаимоотношений. Уже в 1899 году лектор Юрьевского (Тартуского) университета Е. Лаутенбах-Юсминь выступил с академической речью и публикацией обзора «Пушкин в латышской литературе» 1. Особенно популярной эта тематика – проблемы восприятия произведений русской литературы в Латвии, ее влияние на развитие латышской литературы, культуры и общественно-политического сознания – становится после первой русской революции, которая активизировала всю передовую культурную жизнь Латвии2.

Новый размах исследование проблем русско-латышских литературных связей получило в Советской Латвии. Уже в 50-е годы увидели свет книги и статьи по этой проблеме Р. Пельше, Э. Сокола, А. Упита, А. Григулиса, М. Николаева, Г. Мацкова, В. Амбайниса и др. Но особенно важной в методологическом и методическом аспектах стала книга В. Вавере3, в которой намечена четкая и принципиальная марксистско-ленинская позиция в интерпретации литературных контактов, рецепций, проблем взаимовлияний. В этой работе были впервые собраны и опубликованы очень важные факты, раскрывающие неизвестные страницы жизни и творчества Горького именно в период его становления как создателя нового художественного метода и нового направления в русской литературе (автор «Матери» и «Врагов» находился в Риге и на Рижском взморье в 1904 – 1905 годы, то есть в период интенсивной работы над этими произведениями). Материалы эти послужили импульсом для дальнейших исследований, для организации изучения проблем русско-латышских литературных и культурных связей в школьных аудиториях4.

Результатом дальнейших исследований стали книги В. Вавере и Г. Мацкова «Латышско-русские литературные связи» (которая по сей день является основным пособием и источником для учителей-словесников, библиотекарей, пропагандистов) и сборники «Латышская литература в семье народов СССР» и «Латышская и западноевропейская литература» 5, где собраны исследования сотрудников Института языка и литературы имени А. Упита АН Латвийской ССР о творческих контактах латышских писателей с литераторами других советских республик, а также статьи о восприятии в Латвии передовых явлений западноевропейской литературы.

В рецензируемом издании – «Латышско-славянские связи литературы и искусства» – рассматриваемые факты перерастают границы собственно литературных связей и широко захватывают процессы развития культуры, искусства, соотносятся с историческими и социальными процессами. В обстоятельном исследовании Б. Гудрике «Контакты с южнославянскими и западнославянскими народами в начальный период латышской национальной литературы» поставлена задача – проследить путь проникновения в произведения латышских писателей откликов на общественно-политические события, потрясшие в 60 – 80-е годы прошлого века славянский (да и не только славянский) мир. Сопоставление материалов латышских газет, вынужденных по цензурным условиям отражать в своих сообщениях официальную точку зрения на политические события, и творчества прогрессивных латышских писателей раскрывает существенные отличия в оценке польского восстания 1863 года, русско-турецкой войны 1877 – 1878 годов. В таком плане рассматриваются и первые переводы из чешской и польской литератур, отражающие социальные и национальные проблемы своего времени.

Большой теоретический и методологический интерес представляет сопоставление интерпретаций в латышских газетах, с одной стороны, и в латышском фольклоре и литературе – с другой, события 13 апреля 1863 года, когда группа повстанцев из местных (латгальских) дворян напала на царский обоз с оружием и завладела им. Повстанческий отряд был разгромлен и краславский помещик Леон Плятер как руководитель «бунтовщиков» приговорен к смертной казни.

Латышский фольклор, как показала Б. Гудрике, дал иное освещение этих событий. В песне (автор исходного текста ее окончательно не выяснен, хотя на этот счет и существует несколько предположений, основанных на свидетельствах современников) Плятер выступает в ореоле романтического, самоотверженного, готового на жертвы героя-мученика. Леон Плятер – так говорится в песне – взял на себя всю вину, чтобы спасти подлинного виновника – своего друга (в другом фольклорном варианте – брата), только что женившегося, к. тому же – на возлюбленной Леона. «Широким массам латышского народа была непонятна революционная суть польского восстания, – отмечает Б. Гудрике, – но песня свидетельствует о том, что простые люди интуитивно сочувствовали Плятеру, искали объяснений величия его духа», причем «это противоречие между официальной версией и народной интуицией чутко уловил Райнис». Классик латышской поэзии в своей автобиографической поэме «К солнечной дали» вспоминает, как в детские годы он слушал в исполнении двух латгальских парней «красивую и печальную песню «о Леоне Плятере и его палаче Муравьеве-Вешателе» (Райнис именно так называет виленского генерал-губернатора):

Плятер-граф – не «враг

народа»,

А герой в глазах народных…

Смерть позорная настигла,

И расплакались все люди, –

Песня землю облетела,

Разнесла весть о герое6.

Примечательно, что описание эпизода с Леоном Плятером, как указывает автор исследования, в поэме Райниса отличается и от исторических фактов, а в деталях – и от известных фольклорных вариантов. Следовательно, здесь мы имеем дело либо с какими-то неизвестными нам источниками, либо с творческой фантазией поэта.

Второй эпизод в поэме Райниса тесно связан с отражением польских восстаний XIX века и является своеобразной реминисценцией в сознании латышей образа польской народной героини Эмилии Плятер (тоже уроженки Краславы) – командира повстанческих отрядов в 1831 году. Ее имя, правда, не зафиксировано в печатных изданиях легенд и преданий, не называется оно и в фольклорных вариантах, как и в поэме Райниса, но запечатлен обобщенный образ женщины-бойца, который воспроизводится и в поэме «К солнечной дали».

Героические события русско-турецкой войны, показывает Б. Гудрике, нашли отклик в латышском фольклоре, этнографии и, наконец, в литературе и изобразительном искусстве. Собранные автором материалы дают неопровержимое свидетельство восторженного отношения латышского народа к героическим подвигам ратного содружества южных славян и русских воинов. Это было обусловлено прогрессивными и освободительными тенденциями этой войны, внушавшими латышам некоторые, пусть еще неясные и неосознанные, надежды на освобождение от ига ненавистных поработителей – остзейских баронов, а также активным участием латышей в освободительной борьбе южнославянских народов. В статье приводятся их имена: латышский поэт, автор бессмертного эпоса «Лачплесис» Андрей Пумпур; Екабс Сколмейстарс – автор мемуаров о событиях, в которых он принимал активное участие; поэт Фрицис Бривземниек – автор многочисленных газетных информации и публицистических статей о военных действиях, об участии латышей в освободительной борьбе болгар, сербов, хорватов, словенцев и черногорцев; публицисты Янис Сиетиньсонс, Фрицис Бауманис, Микелис Лукевич и Андрей Дирикис – авторы газетных и журнальных рассказов о событиях, очевидцами которых они являлись; писатель Юрис Матер, который в своем романе «Волны жизни» вывел несколько персонажей (в том числе главного героя) – участников «турецкой войны».

Как свидетельствуют собранные исследователем факты, эти события нашли отражение и в латышском фольклоре, и в литературе, где даже сложился традиционный образ солдата, основной репертуар которого – удивительные рассказы о взятии Плевны, подвигах генералов Скобелева и Тотлебена (кстати, уроженца Курляндии) и, разумеется, о невероятных происшествиях с ним самим. Это Вайнауцкий («Зеленая книга» Я. Яунсудрабиня), Бунгатиньш (автобиографическая трилогия А. Бригадер), Спиетен («Паренек» А. Аустриня), Симанис («Трудовое племя» А. Саксе). Эти персонажи, которых автор исследования называет «латышскими Мюнхгаузенами», прочно вошли в золотой фонд не только литературы, но и искусства (иллюстрации Дж. Скулме, Я. Яунсудрабиня), в киноискусство (экранизации упомянутых произведений).

Латышские писатели обращаются также к переводам из сербской и болгарской литератур, расширяется информация о южнославянских литературах и фольклористах, усиливается интерес к литературе чешского возрождения – этот интерес Б. Гудрике совершенно правомерно связывает со стремлением латышей и чехов освободить культуру своих народов от иноземной опеки (кстати, и у латышей, и у чехов опекунами были немецкие привилегированные сословия), бороться за самостоятельное развитие национальной культуры. Вот почему Андрей Дирикис в 1881 году, призывая латышей к борьбе за развитие своей национальной культуры, ссылается на опыт чехов, хорватов, популяризирует общественную и культурную работу таких деятелей чешского национального возрождения, как Палацкий, Челаковский, Шафарик, Юнгман, Добровский.

Латышско-чешские литературные и культурные связи анализируются также в статьях Г. Мацкова «Из истории латышско-чешских литературных связей» (контакты конца XIX – начала XX века; переводы Райнисом стихов П. Безруча, статьи о Райнисе в чешской печати 20-х годов; постановки на сценах Брно и Праги пьес Р. Блаумана и А. Упита; новый размах чешско-латышских литературных связей в Советской Латвии) и В. Хаусманиса «Райнис и чешская культура», где дается критический анализ обширного материала по латышско-чешским литературным и культурным взаимоотношениям.

Столь же добросовестно собранный и квалифицированно интерпретированный материал характеризует восприятие классиков польской литературы и драматургии в Латвии в упомянутой выше статье Б. Гудрике и в исследовании Л. Дзене «Контакты латышского и польского театров» (здесь охвачен весьма солидный отрезок времени – 1919 – 1977 годы).

Материалы латышско-русских литературных и культурных связей рассматривались уже в предыдущих публикациях, например, типологическое сопоставление творческих идей и художественных образов Горького и Райниса, история восприятия творчества передовых русских писателей на разных этапах развития латышской литературы и культуры. В рецензируемом сборнике хочется отметить прежде всего комплекс проблем, еще недостаточно изученных и связанных с выявлением творческих контактов с русской литературой виднейшего представителя латышской советской прозы – Андрея Упита. Этой проблеме посвящены две статьи В. Вавере – «Андрей Упит и Лев Толстой» и «Роман Андрея Упита «Просвет в тучах» и романы Максима Горького «Мать» и «Жизнь Клима Самгина» и частично – статья И. Киршентале «Достоевский и латышский роман» (раздел о романах А. Упита).

Эти статьи представляются важными в методологическом и методическом планах по следующим причинам. В критических статьях об исследованиях межнациональных связей ведущие советские литературоведы не раз отмечали поверхностные, голословные, плохо аргументированные утверждения о влиянии одного (преимущественно русского) писателя на другого (преимущественно представителя другой национальной литературы). Такая позиция особенно характерна для юбилейных статей.

В. Вавере и И. Киршентале, обращаясь к выяснению творческих контактов Андрея Упита с Львом Толстым, Достоевским, Горьким, много думали над методикой исследования, над тем, в каких направлениях, какими приемами выяснить природу и характер этих контактов, тем более что сам Андрей Упит многократно выступал против дилетантизма в литературоведении, отрицал любое прямолинейное, лобовое указание на влияние одного писателя на другого.

Для того чтобы придать своим выводам максимальную аргументированность, В. Вавере обратилась к вескому и неопровержимому источнику – пространным, публицистически заостренным и эмоционально насыщенным литературно-критическим маргиналиям Андрея Упита на полях читаемых и перечитываемых им произведений русских классиков. Как выяснила В. Вавере, эти маргиналии нередко использовались Упитом как черновики будущих литературоведческих и литературно-критических статей. Поэтому сопоставление этих первых набросков с окончательными редакциями проливает некоторый свет на творческую лабораторию Упита, который имел обыкновение неоднократно перечитывать произведения, имевшие какое-то отношение к его творческим замыслам, причем всегда отмечал точную дату своего чтения и своих записей. Анализ маргиналий позволяет определить эволюцию, иногда – изменение его отношения к писателю, его оценок, возникающих по поводу прочитанных или перечитанных эпопеи Л. Толстого, романов Достоевского и Горького, что, разумеется, оставляло определенный след и в творчестве латышского прозаика.

Упитовские маргиналии в книгах Льва Толстого в сопоставлении с другими источниками – его литературно-критическими статьями об авторе «Войны и мира» и «Воскресения», параллелями в произведениях самого латышского писателя – позволяют В. Вавере показать следы толстовского влияния в эпопеях «На грани веков» и «Просвет в тучах». Обоснованы выводы автора исследования о том, что Упит – крестьянин по своему происхождению и детству, хорошо знавший и чувствовавший все тяжести беспросветной крестьянской доли, не мог принять и не принял толстовскую идеализацию крестьянского труда и вместе с тем образы «кающихся бар» – Левина, автора «крестьянских преобразований» Пьера Безухова, жертвующего собой Нехлюдова. Иронические замечания делает Упит по поводу ограниченности моральных установок Николая и Наташи Ростовых.

Создавая образ Курта фон Брюммера (эпопея «На грани веков»), Упит, делает вывод В. Вавере, внутренне полемизирует с толстовской концепцией морали. Вместе с тем, отмечает автор исследования, уже в начале своего творческого пути Андрей Упит пристально изучает мастерство Льва Толстого в области композиции, и психологической характеристики. Впоследствии на полях «Войны и мира» Упит оставляет такие заметки: «Бесподобно изображает манеры высшего света», «Метко, несколькими штрихами обрисовать человека», «Как обаятельно описывает пробуждение любви».

Но особое внимание Андрея Упита все время привлекали батальные сцены в эпопее Толстого, его мастерство в описании массовых картин. В. Вавере отмечает, что «эта школа в известной мере оказалась пригодной и для самого Упита при изображении широких массовых выступлений», особенно в батальных сценах эпопеи «На грани веков».

Отношение А. Упита к «Жизни Клима Самгина» и «Матери» М. Горького, которые латышский писатель интенсивно изучал в процессе создания своей эпопеи «Просвет в тучах», В. Вавере также квалифицирует как диалектическое освоение горьковского маcтерства. Помимо общей идейно-эстетической направленности обоих произведений, В. Вавере отмечает и определенные параллели в деталях: в массовых сценах, образе главного персонажа – женщине (Ниловна, Анна Осис) и др.

Высокой оценки заслуживает исследование И. Киршентале, особенно та его часть, которая посвящена проблеме творческих отношений Упита и Достоевского. Убедительны проводимые автором параллели при анализе художественного мастерства обоих писателей: использование своеобразного «двухголосия» персонажа в мыслях и речах, внутренний монолог и особенно характерный для Достоевского и Упита образ двойника.

Столь же доказательны параллели, касающиеся особенностей мастерства Достоевского, с одной стороны, и Яниса Порука, Павилса Розитиса и Карла Зариня, Аустры Озолини-Краузе, Маргера Зариня, Альберта Бэла, Висвальда Лама – с другой.

А. Григулис и Я. Залитис обратились к почти неисследованной проблематике влияния морально-философских исканий Л. Толстого на развитие идейно-творческих концепций Я. Порука и К. Скалбе, в произведениях которых звучит призыв к непротивлению злу. Детально прослеживая пути, по которым шло постижение этими писателями творческого опыта Льва Толстого, учитывая восторженные отзывы, которые оба латышских романтика посвятили морально-этической концепции Льва Толстого, авторы исследований признают неоспоримым влияние толстовских идей и на идейно-эстетические взгляды обоих писателей, и на их творчество.

Исследования А. Григулиса и Я. Залитиса обогатили латышское литературоведение не только новыми фактическими историко-литературными материалами, но и новыми методологическими и методическими установками, раскрывающими перед исследователями новые перспективы и горизонты.

Однако нельзя сказать, что рассмотренным сборником завершились исследования в области межлитературных контактов. Латышскими литературоведами почти еще ничего не сказано о типологических сопоставлениях разных литератур с целью определения специфики и своеобразия каждой из них, своеобразия каждого из писателей. Очень мало сделано для выявления влияния латышской литературы на литературы других народов. Необходимы также монографические исследования о контактах латышских писателей с другими русскими литераторами.

г. Рига

  1. Перу этого же автора принадлежат обзоры «В. А. Жуковский в латышской поэзии», «Гоголь в латышской литературе», имеющие, однако, лишь историческое значение.[]
  2. Из наиболее значимых дооктябрьских публикаций следует назвать статью А. Биркерта «Чехов у латышей» (1910), Э. Вульфа «Чехов и латыши» (1914) и др.[]
  3. В. Вавере. Горький И латышская литература, Рига, Изд. АН ЛатССР. 1959 (на латышском язык»)[]
  4. Это обстоятельство было отмечено в докладе первого секретаря ЦК КП Латвии А. Босса «Актуальные вопросы дальнейшего усиления патриотического и интернационального воспитания трудящихся» на научно-практической конференции в Риге 28 июня 1982 года («Советская Латвия» 29 июня 1982 года).[]
  5. В. Вавере, Г. Мацков. Латышско-русские литературные связи, Рига, «Зинатне», 1965; «Латышская литература в семье народов СССР», Рига, «Зинатне», 1967 (на латышском языке); «Латышская и западноевропейская литература», Рига, «Зинатне», 1971 (на латышском языке).[]
  6. Подстрочный перевод автора статьи. Поэма Райниса на русский язык еще не переведена.[]

Цитировать

Инфантьев, Б. Латышско-славянские литературные связи / Б. Инфантьев // Вопросы литературы. - 1983 - №9. - C. 207-214
Копировать