Конурка (Об Алексее Ремизове, Александре Алехине, братьях Модильяни и других). Публикация С. Сосинского-Семихата

Отрывки

В эмигрантских литературных кругах в середине 20-х годов Владимира Сосинского нередко ставили рядом с Набоковым как молодого и многообещающего писателя. В 1927 году в журнале «Воля России» литератор Постников назвал только трех молодых авторов, имеющих свою писательскую индивидуальность, – Вл. Сирина (Набокова), Вл. Сосинского и В. Федорова¹. Сегодня весь литературный мир знает Набокова, но мало кто слышал о Сосинском.

Владимир (Бронислав) Брониславович Сосинский родился в Луганске 21 августа 1900 года. Его отец, Бронислав Эдуардович Сосинский, был инженером, семья часто переезжала из одного города в другой. В реальных училищах «Брунчик» блистал по части словесности. Гражданская война прервала естественное развитие молодого человека: последовали два долгих года в седле – Сосинский попал в Елизаветградский полк Добровольческой армии Деникина и затем Врангеля.

Намного позже, в Москве в начале 80-х годов, Владимир Брониславович повесил в своей кухне портрет Ленина с надписью: «Я благодарен этому человеку за прекрасные сорок лет за рубежом». В эти же годы в его квартире висел портрет Солженицына, и новых людей, появлявшихся в квартире, Владимир Брониславович спрашивал: «Знаете ли вы, кто это?» Именно в этой смеси шутливого и серьезного, мужества и легкомыслия – весь Сосинский.

Как писатель и человек Сосинский сформировался в дореволюционной России и эмиграции. Стать «советским писателем» он так и не сумел: помешала глубокая внутренняя порядочность.

В 1939 году Сосинский, заядлый курильщик, отложил папиросы, сказав, что не притронется к ним, пока Гитлер будет у власти, и ушел добровольцем в иностранный легион французской армии сводить «личные счеты» – с Гитлером на фронте. Ранение, немецкий лагерь смерти, движение Сопротивления – другого эти испытания ожесточили бы, но я с самого детства помню отца как удивительно жизнерадостного и общительного человека.

Уже в Москве дверь квартиры Сосинских никогда не закрывалась на ключ, а часто просто была настежь открыта, к ужасу соседей. Но сама судьба как будто бы хранила нашу семью и от квартирных краж, и от сталинских лагерей. Получившему как участник Сопротивления советское гражданство отцу было разрешено посетить Россию, но не в страшном 1948-м, а только в 1955-м. Мы вернулись окончательно в 1960 году.

В России Сосинский общался с такими людьми, как Пастернак, Ахматова и Чуковский. Этого было вполне достаточно, думается мне, чтобы оправдать наше возвращение в Россию, на общем фоне относительно благополучное. Не сумев добиться официального признания, отец черпал душевные силы в общении с молодежью, и долгие годы его квартира на Ленинском проспекте была местом, где каждый мог получить из первых рук сведения о Ремизове, Цветаевой, Бабеле, Поплавском, Георгии Иванове, о всей парижской эмиграции.

Творчество Вл. Сосинского делится на два периода: 20-е – начало 30-х и 60 – 80-е годы. В первый период он выступал как критик и автор рассказов. Во второй – написал несколько повестей. Небольшие отрывки его прозы, которые печатались в Советском Союзе, нещадно коверкались редакторами в угоду тогдашней цензуре.

Владимир Брониславович не дожил трех лет до своего девяностолетия. Последние месяцы жизни, уже в тяжелом физическом состоянии, он снова и снова повторял:

Я сидел у окна в переполненном зале.

Где-то пели смычки о любви.

Я послал тебе черную розу в бокале

Золотого, как небо, аи.

 

КОНУРКА

Париж. Улица Буало – прославленного в веках автора «Поэтического искусства», теоретика классицизма.

Здесь в доме N 7 долгие годы прожил Алексей Михайлович Ремизов. Здесь умерла Серафима Павловна Ремизова-Довгелло, которой он посвятил все свои книги. Здесь и он сам умер, в этом доме.

Хочу сказать: кто хоть раз его видел – не забудет до конца своих дней. Тысячи встреч будет, а эту – никогда.

Кто прочел хоть одну его строку, крепко сколоченную мастерством Аввакума, всюду ее вспомнит и узнает: она, ремизовская строка! Тысячи прочитанных или услышанных на театре строк забудет, выветрятся они временем и склерозом, но эту не забудет.

«Наш дом громкий – в улицу: БУАЛО! А по налогам «люкс». Правда, одна лестница.., но на лестнице ковер с медными прутиками; правда и то, что прутики не везде крепко держатся и который-нибудь непременно отвалится и оттого образуются пропалые места, особенно чувствительные, когда выносишь «ордюр», но для налога это не в счет: написано – «люкс». На каждой площадке по семи квартир – очень тесное соприкосновение, и не мудрено, что все так громко и всякому вслух и на разумение…

Улица опустела. Затихший было дом наполнился звуками. А сумерки с дождем, вычеркивая еще день жизни, впустили ранний вечер. Я зажег лампу. Присел к столу.

Праздник слова!

Я знаю и теперь могу сказать: в этой жизни я был зачарован словом.

Слово! Когда говорят – Европа, Азия, Египет, о чем говорят? О слове. Все памятники искусства рушатся: смотрите, песок пустыни и дикая степь. Но слово… И я представляю себе ту последнюю минуту, когда слово осталось без уст – его нельзя сжечь, его нельзя отравить – и оно подымется и отлетит, трепетом самозвуча, со своим последним горьким словом:

– Так зачем же все это было дано человеку на проклятой Богом земле?»

И вот, дорогой Алексей Михайлович, я подошел к тому, о чем завел речь сегодня и для чего вас вспоминаю. У меня тоже «праздник слова». «Зажег лампу. Присел к столу». На этом празднике слова я в полном одиночестве. Так начинаю я свою «Конурку».

У Ожегова сказано: «Конура – будочка для собаки;

уменьш. конурка». У нас с вами, Алексей Михайлович, «конурка» нечто совсем другое. Я сейчас поясню читателям.

Когда я писал свои автобиографические повести «Я сызнова живу», «Битва за Францию», «Организация Объединенных Наций» или когда составлял сборник своих избранных рассказов «В гостях у времени» и монографию об Альбере Скира «Hommage a PEditeur» – не все уместилось в эти книги, многое оставалось за бортом, за краем письменного стола. Но все, что уходило за этот край, не пропадало, я аккуратно складывал забракованные листки, которые были, оказывается, самые интересные, в жестяную коробку от печенья – в «конурку». Почему именно «конурку»? А вот почему.

«В «кукушкиной» (где часы с кукушкой) будем чай пить с «конуркой» – коробка с сухариками, каждый раз подкладывается, из-подо дна можно вынуть и рождественское, а в середке пасхальное…» То есть то, что от пирушек на улице Буало оставалось недоеденным.

Вадима Леонидовича Андреева, Даниила Георгиевича Резникова и меня – неразлучная на полстолетия тройка – Алексей Михайлович называл «Жуками».

Всякий раз, когда мы пили чай в «кукушкиной» или на кухне, Алексей Михайлович объявлял:

– А для «Жуков» у меня кое-что припасено из очень вкусного, пасхального.

И открывал «конурку» с остатками от былых пиров.

Так и я нынче из своей «конурки» извлекаю разрозненные листки. И вот все эти остатки, не попавшие в книги, упавшие со стола, где шел пир, где был «праздник слова», собираю, переписываю, и таким образом рождается новая книга, десятая, если считать всю мою жизнь, и, по-видимому, уже последняя.

«МЫ ЛЕНИВЫ И НЕЛЮБОПЫТНЫ»

Это писал Пушкин в «Путешествии в Арзрум»: «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…»

Но в связи с этим меня волнует еще одна беда. Пройдет много лет, и я с горечью вспомню о своей нерадивости и об отсутствии любопытства, любознательности к выдающимся людям, с которыми меня сталкивала судьба, с которыми мог бы познакомиться и узнать их поближе — была такая возможность, – но не познакомился и не узнал их ближе, все откладывал встречу с ними – успеется! И даже увидеть тех, кого уже знал, кого уже полюбил, часто не удосуживался увидеть еще раз: успеется, мол.

Из Нью-Йорка прилетел в Ленинград и, не успев повидать Ольги Дмитриевны Форш, человека редчайшего дарования и таланта, укатил в Москву, из Москвы на теплоходе «Украина» по Волге до Ростова-на-Дону и еще куда-то. А когда возвращался из Ленинграда в Нью-Йорк, этого большого друга всей нашей семьи уже не было в живых. И поручения ее дочери Нади Форш так и «не успел» выполнить. Следовало бы вычеркнуть из словаря русского языка это губительное слово «успеется». Как надо вычеркнуть из того же словаря «авось», «небось» и «как-нибудь» – этих трех китов, на которых держится Россия.

Мы ленивы и нелюбопытны.

Вот тому еще два доказательства.

Около Comedie Frangaise в Париже, на площади Palais Royal, есть кафе, где часто бывают шахматисты. Как-то, вовсе не думая о шахматах, а мечтая лишь о кофе с круассанами, возвращаясь из Национальной библиотеки, зашел я в это кафе и увидел свободным лишь один стул перед столиком, за которым человек, сидя на диване вдоль стены из зеркал, играл сам с собой в шахматы.

– Vous permettez, monsieur?

А тот в ответ по-русски, сразу уловив во мне мою национальность:

– О! Очень приятно. Садитесь… И после небольшой паузы:

– Может, сыграем?

– С удовольствием. Только заранее предупреждаю: играю я плохо.

– Вот и хорошо. Это как раз и нужно. Люблю играть с плохими игроками.

– Любите выигрывать?

– А какой шахматист этого не любит?

Мы сыграли несколько партий. Мне сразу стало ясно, что противник мне не по плечу: он легко и быстро справлялся со мною, как я ни старался быть бдительным, как ни напрягался вовсю, стремясь разгадать замыслы противника, как ни мучил себя мечтой понять все хотя бы за пять ходов до грозящего мне поражения! И поэтому был очень удивлен, когда он, заканчивая наш блиц-матч, рассыпался в похвалах в мой адрес:

– Некоторые ваши ходы, на мой взгляд, были ошеломляющими, вы не раз меня ставили в тупик.

Простите, если это вам покажется нескромным: как вас зовут?

Я назвал себя.

– Позвольте, так не вы ли автор книги о Несторе Махно?

– Да, это я.

Новый поток комплиментов, может быть, на этот раз более заслуженных, поскольку к тому времени я уже был профессиональным писателем и даже секретарем редакции ежемесячника «Воля России».

– А я с кем имею честь?

– А вы меня не узнали? Алехин.

Тут уже с моей стороны полились испуганно-восторженные слова, и я просил Алехина простить меня за то, что я осмелился играть с ним. Конечно, по неведению. А на фотографиях он не такой, как в жизни. Заговорил я и о набоковской «Защите Лужина», спросив, согласен ли он с такой трактовкой шахматного чемпиона.

Прощаясь, Алехин посоветовал мне почаще заходить в это кафе. В частности, у него будет совсем свободный часок в ближайшее воскресенье часа в четыре. Он обещал ознакомить меня с несколькими теоретическими приемами, в которых я проявил определенную слабость, и обещал указать, какие ошибки я допустил в только что сыгранных партиях. Добавив, что у меня бывают и очень интересные ходы, например, в последней партии, – и на доске показал их мне.

Мы расстались, как расстаются люди при возникновении новой дружбы.

Увы! Увы! Это была всего лишь моя первая и последняя встреча с чемпионом мира. Единственная.

И по моей вине.

Второе доказательство того, как я ленив и нелюбопытен. На этот раз это не кафе на Palais Royal, а седьмой дом по рю Буало.

Я был приглашен как типограф, как печатник (я чуть не назвал себя первопечатником, вспомнив, что Евгений Замятин подарил мне одну из своих книг с дарственной надписью: Иоганну Гутенбергу) на заседание Обезвелволпала, посвященное созданию нового издательства в Париже.

Издательство это возникало с единственной целью и программой: напечатать полный текст «Взвихренной Руси» Алексея Ремизова, отрывки из которой тогда впервые появлялись в различных ежемесячниках и альманахах Зарубежной России.

Об этой замечательной книге Андрей Белый говорил Вадиму Андрееву: «Если в поэзии лучшим произведением русской революции является «Двенадцать» Блока, то в прозе – само собой разумеется и за явностью и договаривать стыдно, – это «Взвихренная Русь» Ремизова».

Когда на заседании Палаты заговорили о названии издательства, я по какому-то наитию, неожиданно даже для самого себя разрешил спор, любуясь миловидными мордочками двух сестер Татьяны и Ирины Сергеевн:

– Господа, тут и спора быть не может! Имя перед нами, оно само смотрит на нас веселыми глазами:

ТАИР!

Так родилось это издательство.

И вот тут произошло запомнившееся мне на всю мою долгую жизнь «это самое»! Я уже был в ту пору если еще не директором, то, во всяком случае, представителем недавно возникшей на rue Menilmontant Франко-Славянской типографии. По совместительству я был и членом редколлегии одного из наших крупнейших ежемесячников, для которого фактически и была создана эта типография и который прославлен будет в истории русской литературы тем, что был единственным органом, печатавшим постоянно, из номера в номер, Марину Цветаеву и Алексея Ремизова.

Таким образом, для Татьяны и Ирины Рахманиновых я был очень важной персоной, и они решили на этом заседании Обезвелволпала пригласить меня к себе за город. И чтоб меня уже окончательно поставить в безвыходное положение, т. е. окончательно соблазнить меня, доверительно сообщили, что у них в ближайшее воскресенье и Шаляпин, и Стравинский, и Михаил Чехов.

Я, конечно, был очень рад этому приглашению и обещал быть.

Но что произошло в ближайший week-end? Уму непостижимо! Как раз в те дни я принимал участие в теннисном турнире и прошел уже два тура. В субботу, с трудом одолев одного серьезного противника – мне просто очень повезло, – уходя, я забыл посмотреть на таблицу, с кем я встречаюсь в следующем туре, в это роковое воскресенье.

Не было у меня никаких оснований, никаких таких важных дел, чтоб манкировать таким знакомством, как знакомство с великим музыкантом. Из-за какого-то тенниса?

И особенно досадно, что в то воскресенье в третьем туре я встречался не с кем другим, как с Христианом Боссю, тогда чуть ли не десятым игроком Франции, – в те легендарные времена, когда во главе мирового тенниса блистали такие имена, как Коше, Лакост, Боротра и Брюньон: д’Артаньян и три мушкетера. И незачем было ехать в Стад Роллан-Гаррос, чтоб получить от Боссю 6 – 0, 6 – 0. А главное, что при этом подвернуть себе к концу смехотворного матча ногу, сразу же распухшую в щиколотке, да так, что я совсем не мог ходить.

Не был я у Рахманиновых в то воскресенье. И не только в то: ни в какое! Не представилось в моей жизни другого случая.

К. Р.

Мне кажется, что история эта весьма любопытна, и если не вошла в историю государства Российского, то только потому, что в то время, когда она совершалась, о ней знало лишь три человека, а сегодня их давно уже нет на Божьем свете.

Я говорю в первую очередь о поэте и драматурге К. Р., о котором так сказано в нашей «Краткой литературной энциклопедии»:

К. Р. [псевд. вел, кн. Константина Константиновича Романова; 1858, Стрельна – 1915, Павловск] – русский поэт. С 1889 – президент Академии наук; меланхолические стихи написаны банальным условно-поэтическим языком; автор исторической драмы «Царь Иудейский»; сб. статей о произведениях, представленных АН на соискание Пушкинской премии. Автор текста песни «Умер бедняга в больнице военной».

Знал об этой истории Николай II, последний самодержец всероссийский и главный герой этой истории, а третьим был Сергиевский, который мне ее и поведал.

Рассказ его до сих пор в печати не появлялся, да и не мог появиться, потому что относится к «тайнам мадридского двора», простите, петроградского! Произошло все это незадолго до февральской революции, и Сергиевский, чтя память «незабвенного императора», эти тайны петроградского двора хранил много лет про себя, исходя из принципа «не выносить грязь из избы». Мне же он открылся совершенно случайно, сам не знаю как и почему он вдруг воспылал ко мне дружбой и доверием.

Возьмем сначала известные, проникшие в печать сведения. Во время первой мировой войны К. Р. написал драму «Царь Иудейский», как полагается, в пяти действиях с прологом и эпилогом. Не думаю, чтобы Михаил Булгаков, пишучи «Мастера и Маргариту», что-нибудь позаимствовал из этой драмы, но наверняка ее читал, как и «Иуду Искариотского» Леонида Андреева. Само собой разумеется, что К. Р., уважая пожелания Святейшего синода и всей православной церкви, не ввел Христа как действующее лицо в свою драму, т. е. он не появляется на сцене. Он все пять действий до самого своего воскресения находится за кулисами. Булгакову в этом смысле было легче разворачиваться.

Вот теперь, когда все расставлено по местам, я могу и вам поведать тайну этого самого двора.

Дела на фронте были весьма скверные. А в эти тяжкие для России дни Верховный главнокомандующий в Могилевской ставке целиком был занят постановкой «Царя Иудейского» в придворном театре «Эрмитаж». Сначала царя ознакомили с «Царем», т. е. с текстом драмы. Царь начертал на рукописи: «Весьма одобряю». Режиссура была поручена Сергиевскому. Были приглашены лучшие актеры того времени. Приступили к репетициям. Начался ежедневный обмен телеграммами по прямому проводу между Могилевом и Петроградом. Царь входил буквально во все мелочи. Ему посылались эскизы декораций и костюмов. Возвращались они с краткими пометками, царскими рескриптами: «Не одобряю», «Надо укоротить хитон у Пилата», «Цвет туники не одобряю, перекрасить», «Дерево закрывает храм», «Крест стоит кривовато в сравнении с другими двумя».

И вдруг, когда все было готово и продумано для постановки, уже назначили генеральную репетицию в «Эрмитаже», пришла из Ставки грозная телеграмма:

«Не будем ставить «Царя» в декорациях и костюмах той эпохи. Пусть те же актеры играют свои роли во фраках и бальных платьях. Это будет как бы прочтение пьесы. Скажите Глазунову, что мне не понравилась его музыка к Крестному пути – переделать, чтоб было больше рыданий. Вызываю к себе К. Р. и Сергиевского».

Немцы занимали деревню за деревней, город за городом. Гибли русские солдаты без снарядов и пуль для винтовок. Переполнялись ранеными госпитали и полевые лазареты и в городах. Потоком лилась русская кровь.

А царь беседовал с К. Р. и Сергиевским, с их отъездом опять пошли телеграммы из Могилева в Петроград.

Наконец было решено, что все актеры до премьеры приедут в Могилев, поскольку царь не мог в такие трудные времена отлучиться из Ставки: весьма тревожное положение на всех фронтах – от Балтийского до Черного моря – требовало постоянного присутствия Верховного главнокомандующего в армии.

Актеры во фраках и вечерних платьях прочли все пять действий, не забыв пролога и эпилога, в Могилеве в присутствии царя. Царь во все вмешивался и всем мешал. Сергиевский и К. Р. были очень расстроены, актеры тоже – все были не в своей тарелке. Царь тоже.

Даже кончина автора пьесы, последовавшая 15 июля 1915 года, не приостановила этой грандиозной работы. Не знаю, чем бы эта драма о «Царе Иудейском» и ее постановке закончилась, если б не подоспела революция и царю земному не пришлось вскоре подписать акт об отречении.

БРАТЬЯ МОДИЛЬЯНИ

Художника Амадео Модильяни я в Париже уже не застал в живых: опоздал года на два, когда приехал из Берлина. Но зато Борис Поплавский познакомил меня с целым рядом его близких друзей. Боже, сколько имен, и каких: Тристан Тзара, шеф дадаистов; Сутин – Достоевский в живописи; Фужита – гордость Японии, о котором бережно храню карточку с переменой адреса, где художник изобразил себя везущим по улице двуколку со своим нищим скарбом, оцененным впоследствии в несколько сот тысяч долларов; Ларионов, создавший тогда у Дягилева чудеса декоративного искусства; Мане-Катц, ставший первым художником Израиля; наконец, Минчин, безвременно погибший гений. Они все были влюблены в Амадео и с трепетом произносили его имя.

Именно в это самое время уже начало сверкать всемирным блеском славы имя Модильяни. Монографии о нем появлялись десятками на всех языках. Одна его выставка сменялась другой – повсюду, начиная с Парижа и кончая Нью-Йорком. Журналы по искусству больше всех говорили о нем, точно Пикассо и Матисс уже ушли со сцены.

Я тоже был захвачен этим именем. Млел перед его ню, они снились мне по ночам. Женская красота в новых, невиданных доселе линиях и красках. Бедра, груди, бесконечная лебединая шея, увенчанная узеньким, ужасно печальным лицом. Что-то воистину новое было во всем этом и казалось нам вершиной в истории тех шедевров, на которые были способны в продолжение тысячелетий человеческие руки.

Модильяни! Недаром его так любила Анна Ахматова!

Недаром он рисовал ее в виде королевы или мадам Рекамье, возлежащей на диване! Недаром всю свою жизнь Анна Андреевна боготворила этот рисунок. Недаром Пабло Пикассо в последний год своей жизни сказал:

– Очень щедрой была моя жизнь на встречи с великими людьми века, особенно художниками. Но кого я запомнил больше всех, полюбил и люблю больше всех и оцениваю выше всех – это двух художников: один был итальянцем, другой – русским. Назвать их имена? Французы не обидятся? Эх! Была не была: теперь мне уже терять нечего! Тем более, что их обоих сформировал Париж. Амадео Модильяни и Сергей Шаршун.

Я работал тогда линотипистом в Франко-Славянской типографии на улице Менильмонтан. В конце 20-х годов нашими главными клиентами были итальянцы. Итальянская социалистическая партия, лидеры которой после прихода к власти фашистов эмигрировали во Францию, – судьба их была похожа на нашу.

Самым видным из них был Филиппо Турати, человек с лицом самым уродливым из всех, кого мне довелось встречать, а в литературе я вижу только одного прототипа Турати: Квазимодо из «Собора Парижской богоматери».

Главное издание итальянской социалистической партии было посвящено Джакомо Маттеотти. Его гордый профиль красовался около названия газеты, как сегодня в нашей «Литературной газете» красуются Пушкин и Горький.

В 1924 году социалист Маттеотти, лидер партии, был похищен и убит фашистами. Кроме Турати его сподвижником был Модильяни, родной брат великого художника. В одной рукопашной драке в парламенте фашисты вырвали у него клочья бороды. Он гордился этим и никогда не брил свое лицо – чем путал встречных. Семья Черновых, в которую я уже вошел в качестве жениха самой младшей дочери, очень дружила с итальянскими социалистами. На берегу Средиземного моря, в Аляссио, сохранилась по сей день трехэтажная «Вилла Ариадна», названная так в честь моей покойной жены Ариадны Викторовны Черновой. В этой вилле бывали, как это ни парадоксально звучит сегодня – в вилле Виктора Чернова, – и Максим Горький, и Бенито Муссолини, когда последний еще был социалистом, т. е. до первой мировой войны.

Как-то во время работы во Франко-Славянской типографии я подсел к Модильяни, когда тот корректировал очередной номер своей газеты, и в момент перекура стал изливать свой восторг перед творчеством его младшего брата. Он слушал молча и хмуро.

И тут произошло нечто неслыханное, нечто совсем несуразное!.. Модильяни вдруг взорвался и с искаженным от гнева лицом, при этом еще разукрашенным клочьями седеющей бороды, заорал на меня:

– Замолчите! Вы порете чепуху, молодой человек! А вместе с вами порят такую же чепуху и многие другие, помешавшиеся на Моде, самой пошлой даме в мире. Италия имела художников – сейчас у нее их нет, все вымерли. У нас были такие, как да Винчи, Микеланджело, Рафаэль. Но мой брат – втемяшьте это в свою голову, недоросль! – не художник, а сапожник, хотя я не хочу оскорблять эту благородную профессию. Он не умеет ни рисовать, ни писать. Он ни хрена не смыслит ни в линии, ни в краске. Пишет каких-то несусветных уродов из театра ужасов – «гран гиньоль», – большей частью уродов женского пола. Особенно противны эти его склизкие пресмыкающиеся «ню», от которых хочется бежать на край света. Заметьте: я люблю Амадео, люблю его как брата – я ему помогал, этому тунеядцу, чем мог, мы все ему помогали, он всегда жил на наши средства. Я не отрицаю, что он был необыкновенно красив, что был добрым, у него было много хороших качеств, но нечего Бога гневить – у него ни на грош не было таланта. В нашей семье это был один-единственный неудачник! Нелепый, никчемный бродяга – да еще при этом… с бзиком! Зарубите себе на носу, сударь, – это был позор всей нашей семьи!

ФРАНКО-СЛАВЯНСКАЯ ТИПОГРАФИЯ

Владимир Иванович Лебедев, в свое время на Волге передавший в руки чехов царское золото, однажды из Праги вернулся в Париж, весь сияющий, довольный, веселый. Мы сразу догадались: наверное, отхватил у Масарика немалый куш из запасов бывшего царского золота. Он собрал всех нас у себя за столом, пышно сервированным, и сообщил нам сенсационную новость: печатание ежемесячника «Воля России» переносится в Париж! Это не было такой уж сенсацией, слухи об этом ползли по Парижу уже давно – мы ведь сразу догадались, для чего он нас сзывает к себе.

Хотя и редакция и типография будут находиться в Париже, но на обложке (светло-синей) журнала по-прежнему будет стоять «Прага». Таково желание Масарика. Уважим старика.

«Воля России» сначала была газетой, потом, когда денег и читателей стало меньше, превратилась в еженедельник и, наконец, в ежемесячник. Я попал в нее случайно: там впервые напечатали мою крупную вещь – мою первую повесть «Ita vita», и Владимир Иванович очень носился с нею и со мною. Читал ее вслух в великосветских домах, наконец, устроил в большом зале Славянского института литературный вечер, открыл его с характеристики «моего творчества» (без году неделя), и я там прочел отрывки из этой повести. Завершилась эта возня со мною тем, что редакция «Воли России» пригласила меня в качестве секретаря и организатора Франко-Славянской типографии.

Удивительная фигура этот Владимир Лебедев в истории революционного движения в России с 1910 до 1930 года. Очень живописная во Франции в начале первой мировой войны, правого толка. Будучи во Франции в начале первой мировой войны, поступил добровольцем во французскую армию, где дослужился до лейтенанта и был награжден Военным Крестом. Вместе с ним был еще один эсер – Леонид Россель, будущий директор Франко-Славянской типографии – Imprimerie Franco-Slave, rue Menilmontant, – той самой улицы Менильмонтан, которая была прославлена в Париже своими апашами, как и Итальянская площадь (place d’Italia). Менильмонтан увековечена также в истории музыки – в песнях великого французского шансонье Мориса Шевалье.

Вот почему, когда Лебедеву – еще до окончания первой мировой войны – после нескольких ранений удалось вырваться из французской армии и вернуться на родину в дни февральской революции, его тотчас же, как военного эксперта, А. Ф. Керенский назначил управляющим своего министерства.

1. См.: В. Г. Федоров , Канареечное счастье, 1990, с. 8.[↩]