Реализм авангарда

Эта беседа из разряда длящихся , тех, в которые можно включаться с любого места. Каждая новая встреча – продолжение неоконченного разговора. И не только разговора между этими собеседниками. Есть такие темы, которые еще просто не обговорены. К таким темам относится история и теория русского авангарда. Творчество Геннадия Айги часто определяется как авангардное. Как бы подтверждая свою причастность к этому явлению, он в первой половине 1989 года вел в журнале «В мире книг» антологию русского поэтического авангарда. С другой стороны… Но тут уже он сам вступает в разговор.

Геннадий Айга. Я совершенно убежден, что я столько же авангарден, сколько не авангарден и даже антиавангарден. Как говорится, палка о двух концах, бочка с двойным дном и бабушка надвое сказала. В этом смысле Кьеркегор всегда говорит: здесь парадокс, здесь диалектика.

Сергей Бирюков. Но авангард – весь парадокс. Он сам себя возводит и сам себя отрицает.

Г. А. В крупнейших явлениях. А в явлениях второстепенных авангард бывает таким… отвлеченным экспериментаторством.

С. Б. Ну, это тоже, вероятно, необходимо. Кроме того, то, что кажется в данный момент «оторванным», периферийным, затем может оказаться важным, закономерным и т.д. Было бы нелепо с моей стороны агитировать Айги, скажем, за Крученых…

Г. А. С Алексеем Елисеевичем Крученых мы дружили. Он ко мне в последние годы обращался на «ты». Я очень ценил его пристрастие к чтению своих стихов и записывал в течение десяти лет его на магнитофон. Кстати, чтение с эстрады для футуристов: Маяковского, Каменского, Крученых – это особый вид искусства. Вот кино появилось – новое искусство, раньше не было, существует и искусство кино. Я считаю, что чтение – это искусство! Не просто вот читали. Это было разработанное искусство обращения к публике.

С. Б. Не случайно именно в XX веке появилось искусство звучащего слова…

Г. А. Да, это вид искусства, впервые появившийся в начале века. И теперь уж он должен быть и развиваться. Так вот, я Крученых записывал, мы много говорили, но дело в том, что ко времени начала нашей дружбы я был уже сложившимся поэтом. Я что-то мог учитывать, что-то знать, но вопреки всему я утверждаю, что Крученых на меня не имел влияния…

С. Б. Никакого совершенно? Хотя я знаю, что к некоторым вещам приходишь интуитивно, скажем, к переразложению слова…

Г. А. Он на меня имел влияние, безусловно, не как поэт, а как блистательный критик, превосходный лингвист. Наравне с трудами Якобсона его критика старых систем, старой поэзии на меня оказала большое влияние. Я как бы через его критику догадался о будущем. Я не нахожу, чтобы на мне его поэзия как-то сказалась. Кроме, может быть, некоторых небольших вещей, где я использовал игровой момент.

С. Б. В таком случае надо говорить о Хлебникове, которого так блистательно у нас упрятали в сундук со старым барахлом. Я знаю, что для вас он не был отодвинут.

Г. А. Что касается Хлебникова, я воспринял его в двух главных для меня основах. Я бы сказал так. Вот чувашские дубы, которые, кстати, лежат фундаментами всего Ленинграда, сваями, фундаментами Петербурга. Чувашские дубы, так же как и татарские, считаются лучшими на территории Советского Союза. Их называют 90-процентными, то есть после обработки дуба, когда все отсекается, 90 процентов чистого дерева остается. И вот Хлебников, на мой взгляд, он такой 90-процентной чистоты. У меня впечатление от многих его произведений, что они построены очень по-русски, из таких звонких бревен, такой чистоты. Для меня в Хлебникове главным было то, что я ни у кого больше не встречал, до сих пор не встречаю, – он мне кажется невероятно народным. Более авангардного мы не найдем поэта, более новаторского не найдем. И экспериментаторства в нем много. Но вряд ли у кого еще есть такое чувство огромности страны, всей географии страны, разных областей России. Необычайное чувство людей.

Он раньше всех (а это все авангардисты сделали) отменил элитарность слова. Русская поэзия вообще-то всегда была элитарна. Вырывался Некрасов, понимал это Достоевский. Бывали моменты взрыва, вторжения демократических начал. Но в принципе в русской поэзии элитарность преобладала. Мы чувствуем это у Ахматовой даже, чувствуем в раннем Мандельштаме. Хлебников первым все это отменил. Слово стало всеобщим, иерархия была разрушена. Оно стало как бы огромным морем, как единое народное слово бывает.

Но вот какое дело. Самые лучшие наши встречи с Романом Якобсоном были, когда мы очень долго говорили по существу именно о Хлебникове. Я ему признался однажды: «Вы знаете, Роман Осипович, на меня больше повлиял не Хлебников, а ваша книга о Хлебникове 21-го года». Он спросил: «Почему?» Я ответил: «Потому что все новаторское, все величайшие нововведения Хлебникова в этой книге сконцентрированы в совершенно замечательном, глубочайшем анализе». И действительно, эта книга была для меня (наравне с Малевичем) сильнейшим толчком в ту новейшую сторону, назовем ее пусть авангардной.

С. Б. Эту книгу здесь надо особо отметить. Она называется «Новейшая русская поэзия. Набросок первый: Подступы к Хлебникову», впервые издана по-русски в Праге, в 1921 году, недавно переиздана у нас в книге Р. Якобсона «Работы по поэтике». Кстати, к вопросу о вашей неавангардности. Еще в 1975 году Якобсон напечатал в одном французском журнале письмо о Малевиче, где он назвал вас «экстраординарным поэтом современного русского авангарда»…

Г. А. Я, правда, узнал об этом только в 88-м году, когда впервые выехал за границу… Для меня слово Романа Якобсона очень дорого. Но я думаю, что Роман Осипович придавал в данном случае слову «авангард» узкое значение.

Я для себя уяснил, что в русском авангарде не принимаю два момента: это социальный утопизм и религиозный эклектизм. По моим убеждениям, я, чтобы не говорить громко, – кьеркегоровец и паскалевец. Для меня также очень важна русская религиозная философия, в которой наибольшее значение для меня имеет самый любимый мой русский мыслитель – Константин Леонтьев…

Но русскому авангарду, прежде всего Хлебникову, Малевичу и Маяковскому, я обязан тем, что в моей русской поэзии я стараюсь предельно заострять поэтический язык. И это, конечно, сильно связано с тем, что мы называем русским авангардом.

Чтобы моя позиция была совершенно ясна, хочу сказать, что авангард русский и любой авангард для меня это не какой-то промежуток времени и культуры, который вдруг взорвался по каким-то законам, а иногда некоторые думают, что совершенно без всяких законов, анархически. Я думаю, что авангардность вообще присуща культуре как таковой, литературе как таковой.

С. Б. Время от времени наступает какой-то слом в истории, в культуре, причем художники, как правило, предчувствуют этот слом…

Г. А. Да. Не будем ходить далеко. Тот же Роман Якобсон в своей книге о Хлебникове отмечает, что Пушкин, когда появился, был не таким, каким мы его сегодня представляем. Старые поэтические системы ко времени Пушкина достаточно обветшали, и ему как раз выпало взять на себя авангардную роль. Нравы литературные и общественные были таковы, что ему приходилось это делать более сдержанно, чем в XX веке делалось. Однако он был в авангардной ситуации.

С. Б. Конечно, поэтика Пушкина стоит в оппозиции к поэтике классицизма. Он европеизировал стихотворную речь, но согласно законам нового русского языка.

Г. А. Да, но у него же можно найти немало строк, нарушавших плавность, например вот это «тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой». Пушкин уже нес в себе то, что потом изумляло нас у Хлебникова и Маяковского.

С. Б. Тут вопрос, Геннадий Николаевич, откуда это в нем было? Не являлось ли это сколком державинской поэтики. Кстати, и Маяковский, и еще в большей степени Хлебников учитывали и предшественников Пушкина, и у него самого видели не плавность, а то, что им было нужно…

Г. А. Вот именно то. Не знаю, насколько протопоп Аввакум мог на Пушкина повлиять, а этот вопрос может быть очень серьезным. Но звучание, интонации «Слова о полку Игореве» в него уже вошли. Его сказки, в частности «Сказка о попе и работнике его Балде», показывают, что он понимал, что русская поэзия не может замыкаться на силлаботонике.

В общем, мы немного отвлеклись, но все это было сказано, чтобы показать, что авангардность – это свойство культуры как таковой, любой культуры.

С. Б. То есть авангардность перманентна.

Г. А. Перманентна, да.