Конформизм и традиция (О послевоенной американской прозе)

В американской критике принято говорить о «веке конформизма». Так называют послевоенные годы, когда приспособленчество было возведено в литературный принцип. На авансцену вышли писатели, которые следовали золотому правилу мещан: думать и поступать, «как все». Их проповедь претендовала на моральное достоинство.

Она сводилась к нескольким мотивам. Просперити делает критическое отношение к жизни чем-то вроде пережитка. В тревожное время нужно не бунтовать, а идти в ногу со своими согражданами. Америка играет в мире ту роль, к которой призвана.

Совсем недавно известный английский историк Арнольд Тойнби подверг сомнению эту последнюю догму. Он нашел, что политика современной Америки имеет мало общего с заветами «отцов-основателей». С каким раздражением и неприязнью откликнулись все органы большой прессы США на три лекции Тойнби, опубликованные под названием «Америка и мировая революция»! ¹ Выходило, что почтенный историк подрывает устои «свободного мира».

А он высказал несколько очевидных истин. Американцы, упивающиеся богатством, склонны забывать, что большая часть населения земли бедствует. Страна, оказывавшая некогда революционизирующее действие на мир, ныне сдерживает освободительные движения; её позиция «архиконсервативна».

Если обратиться после лекций Тойнби к той литературе, которая вполне соответствовала просперити 50-х годов, особенно ощущаешь ее духовную захолустность.

Одна из последних книг этого рода вышла в 1961 году. Преподаватель провинциального колледжа Моррис Фридмен издал в Нью-Йорке свои эссе. Он озаглавил их вызывающе: «Признания конформиста» ².

Фридмен полон энтузиазма перед всем американским. Он берет под защиту и бизнес (который интеллигенты упорно не хотят считать благодетелем страны), и провинциальную жизнь (изображенную американскими писателями в столь мрачных тонах), и машины (не вызывающие к себе больше благоговейного отношения).

Критически настроенный интеллигент объявляется нелойяльным: ведь он не хочет приспособиться и смотреть на мир глазами бэббита. Поэтому его трудно втянуть в холодную войну. «Неконформист не может поверить, что официальная позиция по делу Оппенгеймера была как-то оправдана; для него невозможно защищать западную дипломатию на любом основании…».

Столь же резки и непримиримы эти интеллигенты, когда речь идет о негритянской проблеме. Одного преподавателя колледжа даже лишили кафедры за то, что он отстаивал «конформистские южные позиции по вопросу о сегрегации». Говоря проще, этот страдалец за свои идеи был расистом.

Книга Фридмена – это настоящая азбука конформизма. От политики он непринужденно переходит к искусству. Одна из глав называется: «Чем плоха популярная культура?» Автор находит достоинства в ковбойских фильмах и рекламных стишках; поминает добрым словом иллюстрированные журналы, включая журналы для леди. Все это – нимало не считаясь с ответом, который обычно дают на поставленный им вопрос. «Популярная культура» плоха тем, что воспитывает не только стандартные вкусы, но и стандартное мышление.

Однако рано или поздно надо дать понять, почему неконформисты вечно недовольны и протестуют. Фридмен уверен, что им не хватает только птичьего молока. «Чего действительно жаждут американские интеллигенты, – разъясняет он, – так это фантастически высокого статуса европейских интеллигентов, который требует, чтобы жену профессора называли «госпожа Профессор».

Самое комичное в книге Фридмена – это его тон судорожной отваги. Как будто бы критически настроенная интеллигенция всевластна в Америке и терроризирует там всех и каждого. В первой главе Фридмен даже предупредил нас, что за исповедание его веры грозит «общественный остракизм».

В рецензии на эту книгу, опубликованной в журнале «Нью рипаблик», Ирвинг Хоу писал, что невелик риск – выражать взгляды, которые покажутся заурядными в любой провинциальной аптеке. Это сказано точно.

У Бальзака, в его романе о крестьянах, был афоризм: «Кабак – тот же народный парламент». В Америке аптека – парламент провинциальных мещан. Здесь продают ходкие книги наряду с лекарствами. Рассказывают, что в одной из таких аптек висел плакат: «Not to grin is a sin» («Не улыбаться – грех»). Заповедь нерассуждающего оптимизма.

Конформистские романы, появившиеся в 50-е годы, стали любимым чтением завсегдатаев аптек. Один из них пользовался громкой национальной славой. Повсюду повторялось имя Марджори Морнингстар – героини бестселлера, который выпустил в 1955 году Герман Вук.

Издательская реклама – как ей и положено – приравняла Вука к европейским классикам. Впрочем, к строгим художественным критериям она не привыкла, а роман XIX века «Марджори Морнингстар» действительно напоминает. Видно, что Вук любит Диккенса; в его описаниях праздничных встреч, когда собирается распыленная семья евреев-иммигрантов, преуспевших и неудачливых, спокойных и вздорных, много юмора; комическое сочетается с трогательным. А эпилог, в котором Вук переносит нас из 30-х годов в 50-е и показывает свою героиню поседевшей счастливой матерью семейства, явно восходит к эпилогу «Войны и мира».

Но ориентация Вука на классику – особого рода. Он опасливо сторонится модернизма, за которым встает хаотическая и зловещая реальность. В его романе мир устойчив, ничто не колеблет заведенный порядок. Это не XX век, увиденный глазами старых реалистов. Как ни близок автор к европейскому роману внешне, он очень далек от него по существу.

Вук впитал какую-то культуру реалистического письма. С редкой для американца настойчивостью он отмечает социальные оттенки, не избегает и социальных контрастов. Но при этом не думает возмущать общественное спокойствие. Родственники Марджори могут бедствовать на чужбине, ее отец – жаловаться на кризис, всё равно «успех» остается универсальным и непререкаемым критерием.

Вук претендует на то, чтобы отразить жизнь во всей ее полноте. Повседневное и необычное, идиллия и драма, семейные праздники и семейное горе, грустное и смешное. Но эта искусно создаваемая иллюзия полноты жизни исключает социальную критику. Искусство не зовет к лучшему, а раскрашивает то, что есть.

Если уж связывать этот роман с какой-либо линией в истории литературы, следует сказать, что по типу своему это «роман воспитания»: героиня бунтует, отвергает свой круг и в конце возвращается, умудренная, в лоно семьи и церкви. Перед нами Вильгельм Мейстер современного мещанства.

Все это представляет «Марджори Морнингстар» как типичный бестселлер. И достоинства его характерны для книг такого рода: это легкое чтение, несмотря на обилие нравоучений; автор наблюдателен, знает и любит свою среду.

Все это, однако, еще не объясняет необычной судьбы бестселлера. Журнал «Тайм» приветствовал Вука как Мессию американской прозы. Оказывается, тридцать лет эта проза развивалась под знаком «скептической критики, сексуального раскрепощения, социального протеста и психоаналитического проповедничества». Только Вук избавил ее от этих зол. Такая рекомендация заставила высказаться о романе и серьезных литературоведов, они сочли его успех знамением времени. Максуэл Гайсмар писал, что настал «век Вука». Так, автор «Марджори Морнингстар» с черного хода проник в историю литературы.

Роман Вука насквозь полемичен: это те же «признания конформиста». Но полемика ведется другими средствами, да и противник другой. Твердолобый бизнесмен, выведенный Стейнбеком в романе «Заблудившийся автобус», был не на шутку встревожен: «Молодежь потеряла веру в Америку». Вук обеспокоен тем же, и он выступает против критически настроенных романистов, которые сеют смуту в молодых умах.

Почти все персонажи вовлечены в полемику, которую ведет автор. В начале романа мать Марджори выражает наивное удивление: почему все молодые люди хотят стать докторами или писателями. Здравый смысл подсказывает, что другие профессии куда надежнее. В конце концов «мир держится на бизнесе. А никто не найдет хорошего слова для бизнеса».

Никто – это и молодые люди, и их литературные наставники.

В конце романа появляется Майк Идеи – картонный человек действия. Он со своими друзьями спасает беженцев из фашистской Германии; эти «идеалисты» мечтают, что со временем Германия станет «маленькой Америкой». Как будто бы груз назидательности достаточен для одного героя; но Вуку этого мало. Майк Идеи представлен как фрейдист-расстрига: он проклинает пагубное учение психоанализа, которым увлекался в лучшие годы жизни.

Однако нам предлагают выслушать и другую сторону. Вслед за безликими поклонниками Марджори, которые во всем повиновались родительской воле, на сцене появляется Ноэл – философствующий бунтарь и коварный искуситель. Героиня встречает его в летнем лагере «Ветер с юга». Там этот золотоволосый греческий бог в черном свитере руководит театральными постановками.

Не раз по ходу действия Ноэл выступает с сокрушительными декларациями. Чаще всего он насмехается над респектабельным браком и мещанским образом жизни. Но иной раз берется выражать взгляды литературных противников Вука на американское общество и его культуру.

Ноэл говорит о низких инстинктах, которые эксплуатируют американские продюсеры. Говорит не кому-нибудь, а своему другу-кинобоссу, который устроил его работать в известную фирму Парамаунт. Сэм взрывается: «Черт возьми, уж не думаешь ли ты, Ноэл, что американский народ состоит из болванов?»

Надо ли говорить, что Вук сочувствует этой гневной тираде. Сэм апеллирует к фермерам и противопоставляет их устойчивое отношение к жизни неосновательно-интеллигентскому. Впрочем, это не делает более симпатичной логику, над которой трунил Ноэл: «Если тебе не нравятся фильмы Парамаунта, ты предаешь свою страну».

Но автор следит за тем, чтобы его мятежный герой не забрал слишком много воли. Он стремится использовать его критический ум в своих целях. На наших глазах иронический комментатор – противник автора – становится его искусным союзником, а то и рупором.

Это Ноэл говорит о смуте в умах, которую сеет критическая литература. Многоопытный искуситель повидал девушек вроде Марджори, бунтующих против своей среды. Их бунт подсказан романами – такими, как «Фиеста». Молоденьких читательниц притягивает свободная жизнь Брет Эшли, они клянут скуку Домашнего существования. Но чем бы они ни увлеклись – живописью или театром, социальной деятельностью или психиатрией – они возвращаются к прежнему житью-бытью, которое так неосмотрительно бранили прежде. Это прорицание судьбы Марджори.

Конечно, он оказывается прав, хотя Марджори и оскорблена в лучших чувствах. «Я буду актрисой, а не толстой тупой хозяйкой с большим обручальным кольцом, что бы вы ни сказали».

Непутевый герой высказывается в романе и по поводу коммунизма. Вук убеждает нас, что он усердно читал Маркса и Энгельса. И вот к чему он пришел: «Экономика меня усыпляет. Мне дело только до тех лет, что я проведу на земле. И уж лучше провести их с людьми приятными и грешными, чем с больными крикунами, людьми будущего». Так неумолимый критик и насмешник по воле автора успокаивает растревоженных мещан.

Полемистом остается Вук и тогда, когда рассказывает «современную любовную историю» (как говорит об этом романе издательская реклама). Все тут непохоже на то, к чему привыкли читатели Хемингуэя и Фитцджералда. Для Вука только брак освящает любовь, а такие взгляды уже в 20-е годы могли показаться допотопными.

Отношения Ноэла и Марджори долгое время остаются вполне благопристойными.

1. Arnold Toynbee, America and the World Revolution, London-New York-Toronto, 1962.[↩]
2. Morris Freedman, Confessions of a Conformist, New York, 1961.[↩]