О русском авангарде, философии Ницше и социалистическом реализме. Беседа с Е. Ивановой

Р. -Д. Клюге – западногерманский славист, автор ряда работ по истории русской литературы XX века и по другим славянским литературам. В настоящее время руководит славистическим семинаром Университета в Тюбингене.

Е. И. В большинстве работ советских исследователей, посвященных русскому модернизму, общепринятым является разграничение символизма и авангарда. Авангардом у нас принято называть литературные течения, появившиеся после символизма. В частности, я сошлюсь на мнение С. Аверинцева, которое он высказал на конференции по русской литературе XX века в ИМЛИ. Так вот, С. Аверинцев считает, что искусство авангарда – это попытка создать особую, как бы лабораторную модель поэзии, адресованную узкому» кругу коллег, занимающихся теми же самыми «играми». В этом смысле поэзия символизма оставалась поэзией в старом понимании этого слова, то есть по-прежнему обращалась к читателю.

Р. -Д. К. Но, с другой стороны, символизм первый выдвигает идею создания искусства, свободного от задачи отображать реальность. А вы помните, что именно мимезис – подражание, воспроизведение – Аристотель считал главной задачей искусства. Мне кажется, что символизм был первым в русской лите ратуре течением антимиметическим, антиаристотелевским. Символизм пытался превратить произведение искусства в некоторое незавершенное дело, требующее творческого сотрудничества читателя.

Е. И. То есть домысливания, расшифровки, разгадывания смысла, как в живописи импрессионистов или в творчестве таких поэтов, как Александр Добролюбов, ранний Брюсов.

Р. -Д. К. Да, в декларациях раннего Брюсова эти идеи развиваются достаточно последовательно. Когда появилось его известное стихотворение «Творчество», где была строка «Всходит месяц обнаженный при лазоревой луне…», то читатели почувствовали себя как бы сбитыми с толку, даже осмеянными, поскольку им внушалась неприемлемая ерунда в малопонятной форме. На вопрос журналиста, что он хотел сказать этой по существу бессмысленной картиной, Брюсов отвечал: «Какое мне дело до того, что на земле не могут быть одновременно видны две луны, если для того, чтобы вызвать в читателе известное настроение, мне необходимо допустить эти две луны…» Сходные идеи будет выдвигать позднее и Василий Кандинский в своем трактате «О духовном в искусстве» (Мюнхен, 1912).

Но это одна сторона вопроса. Другая заключается в том, что символ, как его понимали русские символисты, – это ни в коем случае не иносказание, а прежде всего некий образ, требующий от читателя ответной творческой работы, то есть сотрудничества. Поэтому символ как бы соединяет автора и читателя, расширяя границы литературы и искусства. В этом для меня и заключается революционный переворот, произведенный символизмом в искусстве. Последующий авангард только довел эти идеи до крайности, а не изобрел сам.

Е. И. Но эти эстетические идеи не выражали сути русского символизма. Они зародились на раннем этапе у молодого Брюсова и Александра Добролюбова, но не имели определяющего значения ни для Блока, ни для Белого, ни для Вяч. Иванова. Это второе поколение символистов (так называемый младший символизм) видело в символизме прежде всего объективно-познавательные возможности, новый путь к познанию реальности и через нее к познанию того, что стоит за ней, – сверхреальности. При таком взгляде на искусство художник становился отнюдь не сотворцом, а посредником между миром высших духовных, религиозных ценностей и читателем, то есть жрецом, учителем, а не равноправным партнером. Я позволю себе процитировать статью Брюсова «Священная жертва»: «Мы требуем от поэта, чтобы он неустанно приносил свои «священные жертвы» не только стихами, но каждым часом своей жизни, каждым чувством, – своей любовью, своей ненавистью, достижениями и падениями… На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя. Только жреческий нож, рассекающий грудь, дает право на имя поэта». Здесь поэзия – никак не игра с читателем, а именно служение истине. Можно было бы сослаться на Блока: «Народ собирает по капле жизненные соки для того, чтобы произвести из среды своей всякого, даже некрупного писателя». Опять это ближе к тому, в чем видела назначение творчества классическая русская литература, чем к тому, как понимал задачи литературы авангард. Поэтому вслед за С. Аверинцевым я бы разграничивала эти явления.

Р. -Д. К. Согласен, я и не оспариваю тесной связи символизма с классической литературой. Как стилевая традиция он, по моему мнению, является связующим звеном между романтической и авангардистской литературой… Но мне кажется, что исследователи до сих пор занимались изучением почти исключительно (об этом, кстати, говорят и ваши возражения) того, что объединило символизм и его приемы с традицией. В данном случае они пошли по следам авангардистских манифестов, в которых, как известно, особенно настойчиво разграничивалась их собственная эстетика от якобы устарелой теории и поэзии символизма. Но символизм не только повторял и продолжал романтическую традицию – символисты хорошо усвоили новые эстетические и онтологические учения Шопенгауэра, Вагнера, Ницше, поэтический опыт французских символистов. Творческие устремления русских символистов были направлены в меньшей степени на создание гармонически совершенного произведения искусства, чем на создание произведений неопределенных и неясных, смутных и загадочных, раскрывающих в предметах тайные соответствия, указывающих на далекое будущее. Подобные трудные, на первый взгляд непонятные для читательского вкуса произведения как бы дезориентировали, осложняли и продлевали процесс восприятия. Сам процесс восприятия как нечто самостоятельное начал осознаваться читателем после символизма. Именно в таинственной и сложной поэзии символистов воздействие художественного произведения на читателя впервые осознается как нечто пробуждающее его собственные творческие способности. И здесь символизм прокладывает тот путь, по которому пойдет авангард. Конечно, я тоже вижу разницу между символизмом и авангардом, но все же считаю, принимая во внимание эти новаторские черты символизма, что принципиального разграничения между ними нет. По сравнению с авангардом символизм оригинален, кроме того, в целом он значительно шире и не сводится к тому, о чем я, говорил как о революционном скачке в литературе. Авангард вторичен как стилевая формация, он поднимается на плечах символистов. Кроме того, разница есть и в том, к какому читателю адресовался, обращался символизм и авангард. Символизм рассчитывал на сотрудничество с образованным, чутким читателем-интеллектуалом, а многие футуристы наивно рассчитывали вовлечь в процесс сотворчества нового искусства всех людей, то есть рассчитывали и на массового читателя. Но это была лжедемократизация искусства, своего рода утопия.

Е. И. Но разница для меня заключается не только в адресатах творчества, но и в качестве и характере тех идей, которыми пытался художник захватить своих читателей. Для символистов это были сверхценные идеи, общезначимые, способные яреобразить жизнь, а для авангарда, погруженного только в задачи эстетические, проблемы ценностей вообще не существовало.

Р. -Д. К. В данном случае для меня не столь существенно, какое идейное содержание выражает литературное произведение, а гораздо важнее, каким образом оно доходит до читателя. Символическое произведение не поучает, не созидает типических образов или примеров, не перелагает философские идеи в живые образы, а предлагает читателю загадочные картины и метафоры, обломки, фрагменты, открытые, незавершенные символы, которые завершаются воспринимающим читателем.

Традиционно восприятие художественного произведения реализовывалось примерно так: читатель входил, углублялся в гармоническое, совершенное произведение, получал эстетическое наслаждение, «незаинтересованное удовлетворение» (Кант). Произведение искусства’ имело идеальный характер примера и модели, содержавших в себе все ответы на вопросы, которые задавал воспринимающий читатель. Такое традиционное восприятие я называю с позиции реципиента-читателя пассивным. Символическое же произведение пробуждало активность, являлось открытым, интеллигибельным творением, воздействующим на воображение читателя и активизирующим его творческие способности, заставляющим самостоятельно довершить его до конца, в то время как в тексте намечены только проблемы и формы. Восприятие в этом случае является диалектическим процессом, интеракцией между указанием и самостоятельным продолжением, часто даже угадыванием и преображением. Авангардистский литературный текст провоцирует и пробуждает читателя, его восприятие становится призывом, побуждением к действию, преобразующему искусство и общество.

Конечно, в авангарде было и другое – деструкция всех авторских идей и институций, для того чтобы из фрагментов и обломков создать нечто новое, часто неожиданное и для самих создателей. Но вспомним финал «Мистерии-буфф» – он же чисто символический!

Е. И. К сожалению, на практике идеи авангарда реализовались несколько иным образом, во всяком случае совсем не так, как ожидали их создатели, мечтая о пробуждении читательского воображения. На минуту оно, может быть, и вспыхнуло, да и то в узком кругу любителей поэзии, но затем замерло навсегда. Сегодня воображение читателя, уставшего разгадывать ребусы, кажется, вообще замирает, число читателей поэзии катастрофически убывает. Поэтов читают только поэты. Идея сотворчества читателями во многом была усвоена так, что они сами захотели стать писателями, отвыкли почитать в поэте избранника, осененного свыше. Под натиском авангарда читатель быстро смекнул, что и он может кое-что изобрести в таком роде… А вот всем деструктивным, разрушающим искусство идеям время полностью помогло реализоваться, разрушить и погубить удалось слишком многое. И, как часто случается, легкомысленное человечество, согласившись расстаться с якобы устарелым, взамен ничего равноценного до сих пор не получило. Вот почему сегодня приходится склеивать из обломков те самые общечеловеческие ценности, которые вспоили русскую культуру вплоть до символизма. И воскресают сегодня не столько идеи сотворчества, сколько другие идеи русского символизма: устремленность к сверхценным идеям, к созданию искусства, влияющего на жизнь, возрождение религиозного искусства… Какими бы утопическими эти идеи символизма подчас ни казались, у авангарда их вообще не было, вот почему символизм кажется мне ближе завтрашнему искусству…

Р. -Д. К. А мне кажется, что символизм просто в большей степени успел реализовать свои идеи, чем авангард.