Книга о поэте

Е. Сидоров, Евгений Евтушенко. Личность и творчество, М., «Художественная литература», 1987, 206 с.
Более тридцати лет работает в литературе Е. Евтушенко, – сам поэт началом своей работы считает 1952 год. Однако книга о нем Е. Сидорова – первая (не будем гадать о причинах такого запаздывания, но вспомним для сравнения, что о соперничавшем с ним в популярности А. Вознесенском книга Ал. Михайлова вышла в 1970 году). В критических суждениях о творчестве Евтушенко существует значительный разброс: объективные оценки его дарования перемежаются несправедливыми и просто разносными ¹.
Здесь мы сталкиваемся, видимо, с неким устойчивым феноменом критического мышления: замечание Е. Сидорова о том, что о поэте пишут достаточно неопределенно и за попытками сбалансировать удачи и потери в его творчестве упускается из виду масштаб его поэтической фигуры, было сделано еще в 1970 году и с полным основанием повторено шестнадцать лет спустя. Исследователь своей книгой показывает, что чуткая интуиция, тонкий лиризм Евтушенко, могучий общественный темперамент, реализованный и в поступке, и в художественном слове, создают фигуру крупную и своеобразную.
Книга сложилась на основе статей, написанных на протяжении многих лет, – критик определяет ее жанр как литературный портрет. Памятуя о многих специфических чертах, отметим важнейшую: этот жанр – литературный, и он предполагает осмысление явлений по художественным законам. Анализ поэтического творчества оказывается, конечно, самым мощным и объемным пластом книги, но не единственным. Привлеченный материал и его расположение позволяют охарактеризовать фигуру поэта на разных уровнях – от бытового до мировоззренческого. Биографические штрихи, внешность, манера Е. Евтушенко читать свои стихи, его актерская и режиссерская работа в кинематографе, бытовые реалии прошлых лет, свидетельства автора книги как очевидца и участника упоминаемых событий образуют плотно выписанный фон, на котором разворачивается главное действие: лишь обозначенные в начале исследования доминанты творческого характера поэта благодаря аналитическому их рассмотрению разворачиваются и укрупняются; разновеликие элементы на наших глазах складываются в цельную картину. При этом исследователь не спешит сформулировать завершенную мысль как конечную истину, он чаще прибегает к метафоре, аналогии. Пользуясь выражением Евтушенко, можно сказать, что критику хватает «отваги недосказанности»: в общении с читателем он оставляет ему пространство для размышления, стимулирует сотворчество как сопереживание работе исследователя и тем усиливает эмоциональную значимость и убедительность книги.
В подзаголовке книги заявлен аспект рассмотрения: личность и творчество. Это не механическое совмещение двух тем – создавая портрет своего героя, критик стремится к двуединству: устойчивые признаки творческой манеры поэта выявляют склад его личности, тип характера, а в свою очередь сама личность художника, ее своеобразие мотивирует важнейшие доминанты его творчества.
Как поэт Е. Евтушенко был рожден и сформирован общественным накалом эпохи 50-х годов. То было, можно сказать, счастливым стечением обстоятельств в его творческой судьбе: совпадение основных стилевых примет литературы того времени (характеризовавшегося, по свидетельству Е. Сидорова, широтой, открытостью, разнообразием стилей, неприятием догматизма), в которое он начинал свою литературную жизнь, и имманентных свойств личности. Характеристика, данная критиком молодой поэзии тех лет («Она жадно захватывала участки, ранее казавшиеся закрытыми для лирики, однако ей часто не хватало глубины и сосредоточенности. Но это была разведка боем, когда потери стоят иных побед», – стр. 31), целиком приложима и к творчеству Е. Евтушенко.
Критик последовательно отмечает стилевые и тематические доминанты, характерные для поэта. Назовем лишь некоторые: распахнутость души, исповедальность; жадность до людей, демократизм; импровизационность; публицистический пафос. Эту сильную сторону дарования поэта критик подчеркивает особо, напоминая, что именно ему принадлежит стихотворение «Наследники Сталина» (1962). «Хотят ли русские войны…» и «Бабий Яр» исследователь называет стихотворениями большой общественной судьбы и отмечает: «В том, что сегодня в Киеве стоит над Бабьим Яром памятник жертвам фашизма, есть немалая доля гражданской заслуги поэта» (стр. 70). Сам Евтушенко среди своих атакующих стихов «как товарищей в борьбе» (стр. 16) называет «Сопливый фашизм», «Бомбами по балалайкам», «Балладу о браконьерстве», «Тихую поэзию». По сути, поэт сам весьма точно определил характернейшую черту своего творчества: «Публицистика не есть жанр. Публицистика – это отношение к действительности»². По наблюдениям исследователя, Евтушенко воплощает тот тип характера, для которого жизненное и творческое начала нераздельны (тип, имеющий в истории русской поэзии достойные и яркие образцы). При всем этом наиболее броская черта поэта – постоянно сжигающая его жажда масштабности, всеохватности, стремление побывать всюду и везде («Я хотел бы родиться во всех странах…»), ко всему прикоснуться, запечатлеть каждый миг, «обнять каждого, хоть на мгновение полюбленного» (стр. 189). Это оказывается последовательным жизненным и творческим поведением, заявленным в начале пути и пронесенным через все годы. Е. Сидоров считает, вопреки утверждениям самого поэта, что это не столько сознательно культивированный творческий принцип, сколько «природность», суть характера (стр. 53), помогающая поэту с «педантичной стихийностью» (стр. 7 – 8) выразить время и определяющая текучесть, изменчивость, динамичность поэзии, отражающей движение самой жизни.

Представляется важным доказательное утверждение исследователя, что все наиболее характерные черты творческой манеры поэта, сформировавшись к концу 50-х – началу 60-х годов, с тех пор остаются неизменными, а само развитие Е. Евтушенко идет как бы «не в рост, а в ширь, в пространство» (стр. 50). Оно захватывает все новые тематические и жанровые пласты, но и в лирике, и в поэмах, и в художественной прозе, и в критических и публицистических работах, и даже в кинематографической деятельности повторяются все те же особенности его поэтического характера.
Это своеобразное постоянство характерно и для формальной стороны его поэзии. Евтушенко сделал немало в области поэтической формы; он широко ввел ассонансную, или корневую, рифму, «привил» ее, по словам критика, современной русской поэзии (стр. 47), придал стиху интонацию живой разговорной речи. В своей поэтической публицистике он часто обращается к неологизмам. Исследователь отмечает, что здесь есть яркие удачи, например, «принародясь», то есть «принарядясь в народность» (стр. 63). Вместе с тем в ряде случаев неологизм поэта остается элементом привычной игры, данью принятому и разработанному стилю и не выполняет, как представляется, своего прямого назначения: не только быть мгновенно понятым и удобопроизносимым, но и содержать элемент новизны, оправдывающий его появление. Таковы приведенные в книге «вседолампочество», «вседофенщина», к ним можно присоединить не столь давнее «кабычегоневышлисты». Все же главными стилевыми координатами, в которых располагается лирика Евтушенко, по утверждению критика, остается снайперски точная предметная и психологическая деталь и афористическая формула. Е. Сидоров безусловно прав, когда связывает удачи с поэзией чувства, а неудачи – с «поэзией рассуждения» (стр. 39). Эти же два начала не менее ярко проявляются и в жанре большой поэтической формы. Исследователь утверждает, что по количеству опубликованных поэм после Владимира Луговского Е. Евтушенко не имеет аналогов в русской поэзии. При этом разрабатывается по преимуществу тип поэм, связанный с отказом от традиционного сюжета. Еще в 1970 году критик писал, что Евтушенко не дается крупная форма, «его произведения дробятся на отдельные, часто отличные куски, но мозаика целого выглядит громоздко и непоэтично» ³. Три года спустя в диалоге с поэтом он добавил, что при ясно ощутимом стремлении к эпичности «поэмы бессюжетны… смутны по построению» (стр. 18) и жажды широкого повествования не утоляют. Критик связывал эти неудачи в большом жанре с тем, что у Евтушенко другая природа таланта. Он – мастер пластического, предметного стиха, и безусловными удачами оказывались именно сюжетные, написанные в повествовательной манере «Станция Зима», «Северная надбавка». Рассматривая «бессюжетные» (Евтушенко назвал их «тайно сюжетными», – стр. 18) поэмы «Братская ГЭС», «Казанский университет», «Под кожей статуи Свободы», «Мама и нейтронная бомба» и другие, исследователь констатирует, что повторяющийся «рассудочный» прием (и здесь Евтушенко остается приверженцем однажды найденных решений) сцепления стихотворных и прозаических фрагментов приводит и к схожему результату: эти конструкции чудом остаются на грани разрушения, их разнородные и разнообразные фрагменты скреплены лишь силой авторской интонации и личностью самого поэта, а в одной из последних поэм «Мама и нейтронная бомба» чрезмерная прозаизация стиха разрывает художественную форму.
Литературный портрет – жанр, не только допускающий, но и предполагающий известную долю субъективности. Глава, посвященная анализу поэм, завершается образами корабля и штормового моря. Кроме представления о разладе и бурном натиске, которыми дышит поэзия Е. Евтушенко, эти образы содержат и второй план: личность поэта, какой она встает со страниц книги, ощутимо несет в себе приметы традиционного романтического героя, благородного и неизменного в изменчивых обстоятельствах жизни, вечно жаждущего недостижимой для него цельности (давняя статья Е. Сидорова так и называлась – «Жажда цельности»). Критик и сам признается, что для него Евтушенко в какой-то мере и литературный герой, «жизнь которого разворачивается как приключенческий роман» (стр. 205), так что, возможно, такой эффект был отчасти запланирован.
Несмотря на то, что на последней странице книги Е. Сидоров открыто говорит о своей любви к герою и на протяжении всей книги этого чувства не скрывает, довольно большое место в ней отводится собственно «критической» части. Исследователь неоднократно и аргументировано останавливается на неудачах, показывает моменты «поэтического затмения», когда поэту «вдруг отказывает чувство меры и ответственности за слово» (стр. 122), отмечает вкусовые издержки. Вместе с тем он убедительно и последовательно демонстрирует, что привычный подход – деление творчества поэта на отрицательные и положительные стороны – ничего не проясняет ни в личности художника, ни в характере его творчества. Чаще всего поэтический характер Е. Евтушенко оценивали как противоречивый, изменчивый. Например, обстоятельная статья Л. Лавлинского «Сорокалетье – строгая пора…» содержала упрек в том, что даже в сильных произведениях Е. Евтушенко зачастую проявляется «раздвоение авторской личности»: «он мечется «между городом Да и городом Нет», не умея решительно выбрать место для постоянного жительства»⁴. Ал. Михайлов, положительно оценивая творчество поэта, считает, что в его лирике сосуществуют «два как бы взаимоисключающих характера», выражающих его общую «разность» и «нелогичность»: один – восходящий к мальчишке «сибирской породы», смелый и волевой; второй – мягкий и безвольный интеллигент, не умеющий доводить начатое до конца⁵.
Е. Сидоров доказательно подводит нас к выводу о том, что противоречивость эта кажущаяся, что на самом деле это как бы выведенные на поверхность противоположные полюсы поэтической личности Е. Евтушенко. И тогда свойственный его натуре размах, порывистость, максимализм («Нет, мне ни в чем не надо половины!..») приводят к неоправданной категоричности, импровизационный дар, которым щедро наделен поэт, – не только к вдохновенным удачам, но и к многословию; предельная открытость, искренность, исповедальность «сразу перед всеми» (стр. 4), кроме склада характера, требующая еще и просто мужества, может обернуться самолюбованием; стремление к доходчивости чревато опасностью дойти до дидактизма, разжевывания прописных истин; динамичность и отзывчивость превращаются в поверхностность: «Какая-то вечная, быстроногая и легкодумная юность клокочет внутри, создавая характер уникальный, очень обаятельный, но и раздражающий своим нежеланием остановиться на чем-нибудь главном» (стр. 53 – 54). Этот перечень можно продолжить, распространяя его на все основные черты натуры Евтушенко, при этом достоинства и недостатки его творчества и – шире – поэтического характера окажутся крайними проявлениями цельной поэтической личности.
Обостренное чувство совестливости, общественный напор, идущий от открыто гражданственной позиции Е. Евтушенко, подводят нас к вопросу о публицистических и ораторских традициях русского стиха. В конце 60-х годов Л. Озеров отметил интонационную переимчивость поэта, видя в том существенный изъян его поэтической сути. Приведенные им примеры из старших поэтов Л. Лавлинский дополнил за счет поэтических сверстников, показав, что творчество Евтушенко, независимо от этого, вполне самобытно и полнокровно, а сам поэт охотно расширил этот список, назвав имена не только тех, у кого он заимствовал интонацию, но и тех, у кого он учился поэтическому мастерству в широком смысле: А. Межирова, М. Луконина, Е. Винокурова, Б. Слуцкого, Л. Мартынова, С. Кирсанова, Я. Смелякова, В. Соколова, П. Васильева, Н. Глазкова. К этому следует присоединить имена едва ли не всех классиков: к названным в диалоге поэта и критика в 1973 году Пушкину, Лермонтову, Некрасову, Блоку, Есенину, Маяковскому, Пастернаку позднее присоединился Тютчев; можно считать этот ряд открытым и по сей день. Думается все же, что эти имена говорят скорее о художественных пристрастиях, нежели о стилевых тенденциях в творчестве поэта. И безусловно прав Е. Сидоров, выделивший из всех великих имен, к которым обращается поэт за помощью в «Молитве перед поэмой» («Братская ГЭС»), имена Некрасова и Маяковского.
«Людей неинтересных в мире нет» – человеческое кредо Е. Евтушенко. Не раз отмечалась «перенаселенность» его поэзии. По свидетельству Е. Сидорова, ни у одного из наших поэтов нет такого многолюдия и изобилия профессий, расширяющихся за счет зарубежных стихов до размеров «мировой толпы – от битников до президентов» (стр. 38). Истоки некрасовского демократизма – отклик на любую боль, отстаивание человеческого достоинства, гуманность («И если сотня, воя оголтело, кого-то бьет, – пусть даже и за дело! – сто первым я не буду никогда!»), дар сопереживания, праведный гнев – критик видит в любви к людям, неподдельном внимании к их заботам, в ощущении неповторимости каждого. И, помимо всех иных аспектов, для Е. Сидорова определяющим остается это самое главное человеческое качество героя его книги.
Представляется важным напоминание о том, что Е. Евтушенко был первым в своем поколении, кто обратился к международным политическим проблемам, и с тех пор стремится в самые напряженные точки планеты: он был на Кубе, во Вьетнаме, в Чили, в Никарагуа и мгновенно откликался на происходящее актуальными поэтическими репортажами. Исследователь отмечает, что, несмотря на неравноценное качество стихотворений и поэм зарубежного цикла, в лучших из них Евтушенко удается создать объективный образ, запечатлеть предметные и психологические детали «врасплох захваченной им зарубежной жизни» (стр. 85).
Личная сопричастность поэта миру проявляется в сознательном стремлении наследовать одну из главных тем В. Маяковского – тему вечного долга поэта перед миром. А, говоря о традициях Маяковского, невозможно обойти еще одно принципиальное качество поэзии Е. Евтушенко: его интернационализм. Безусловно, это один из важнейших компонентов его мироощущения, и позиция его по отношению к национализму и шовинизму активна и непримирима. Кроме упоминавшегося уже «Бабьего Яра», можно привести примеры из поэм «Братская ГЭС», «Непрядва», «Мама и нейтронная бомба» и других произведений, но проблема не исчерпывается простой тематической перекличкой с великим предшественником; критик сумел показать, что интернационализм современного поэта углублен историческим опытом прошедших лет. (Характерный штрих: Е. Сидоров вскользь замечает, что Евтушенко мгновенно обживается в любой стране, но в любой заграничной одежде он «остается очень русским, даже провинциально русским» (стр. 83). А проблема изображения другого национального характера, проникновение в глубь другого национального образа зачастую ему не дается, и вообще все его положительные герои и в лексике, и в интонационном жесте похожи на самого автора.) Евтушенко глубоко русский, национальный поэт именно потому, что ощущение слитности с Россией, с ее духовным наследием восходит к пушкинскому «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». Диалектическое единство национального и интернационального обрело в поэте своего последовательного и пылкого пропагандиста.
В известной статье «О достоинстве критики» Е. Сидоров утверждал, что эстетический анализ и оценка литературных явлений имеют целью «публицистическое участие в обсуждении и разрешении не только литературных, но и актуальных жизненных проблем»⁶, Как представляется, рецензируемая книга успешно реализует эту теоретическую посылку автора, рассмотрение творчества Е. Евтушенко служит утверждению таких непреходящих ценностей, как действенный гуманизм, высокое человеческое достоинство, гражданственность, интернационализм.

1. А. Мальгин справедливо заметил, что далее по заголовкам ряда статей об Е. Евтушенко конца 50-х – начала 60-х годов становится понятным, о чем в них идет речь: «В погоне за дешевым успехом», «Это тревожит», «Без четких позиций», «Напечатали, а что потом?», «Талант, размениваемый на пустячки», «Куда ведет хлестаковщина» (А.Мальгин, Поэзия – — поступок. – «Юность», 1983, N 11).[↩]
2. Евгений Евтушенко, Точка опоры, М., 1981, с. 3.[↩]
3. Е. Сидоров, Жажда цельности, – «Юность», 1970. N 8, с. 90.[↩]
4. Л. Лавлинский, Сердца взрывная сила. М.. 1972. с. 284. 285[↩]
5. Ал. Михайлов, Портреты. М., 1983. с. 360.[↩]
6. Е. Сидоров, Время, писатель, стиль, М., 1983, с. 306.[↩]