Как это было. К истории публикации романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»

Я давно уже собирался об этом написать. Ведь многое из того, что я про это знаю, уйдет вместе со мной. А сохранить это знание надо, — если не для сегодняшнего читателя, так хоть для истории.

Собирался, собирался, да так и не собрался. И совсем было уже решил, что никогда и не соберусь, как вдруг явился повод.

Поводом стала появившаяся на страницах «Вопросов литературы» статья Ю. Бит-Юнан и Д. Фельдмана «Интрига и судьба Василия Гроссмана».

Не столько даже сама эта статья (хотя и она тоже), сколько заключающий ее вывод:

История публикации романа «Жизнь и судьба» крайне запутана. До сих пор нельзя точно сказать, какая из Гроссманом спрятанных рукописей издана за границей, когда именно копия туда попала, что за способы использовались при доставке, насколько существующие издания текстологически корректны. Эти проблемы даже не ставились — в пригодной для решения форме¹.

Это наведение тени на ясный день меня изумило, потому что все, что изображается тут авторами цепью загадок, на которые до сих пор не существует ответа, на самом деле давно и хорошо известно.

Сравнительно недавно мне случилось — на страницах того же журнала и тоже по вполне конкретному поводу — обо всем этом вспомнить и написать.

Придется повториться.

Заранее прошу прощения у читателей, которым бросится в глаза близость этого текста тому, который я однажды уже напечатал. Одну и ту же историю, тем более не вымышленную, трудно пересказывать другими словами.

1

В один прекрасный день на пороге квартиры В. Войновича — без предупреждающего о предстоящем визите телефонного звонка (позвонить Войновичу было невозможно, потому что телефон у него в то время был отключен) — появилась Инна Лиснянская, жена С. Липкина. В руках у нее была тяжелая авоська. А в авоське — рукопись арестованного гроссмановского романа.

Цель этого визита была ясна: Семен Израилевич, которому покойный Василий Семенович доверил рукопись, завещав ее сохранить и при первой же возможности напечатать, решил наконец, что время это пришло. А Войнович был единственным из его друзей и знакомых, к кому он мог с этим обратиться.

Войнович принял это как руководство к действию. Но прежде, чем найти способ переправить рукопись за границу (такие возможности в то время у него уже были), надо было переснять текст романа на пленку.

Поначалу он надеялся, что решит эту техническую задачу самостоятельно (не так-то много вокруг него было людей, которым он мог бы доверить эту тайну, чтобы взять их себе в помощники). На первых порах, помню, он привлек к этому делу общего нашего знакомого, диссидента Игоря Хохлушкина. Но Хохлушкин вскоре объявил себя русским националистом и как-то быстро исчез с нашего горизонта. А Войнович тем временем окончательно убедился, что в одиночку ему с этим не справиться. И тогда он подключил к делу Андрея Дмитриевича Сахарова и Елену Георгиевну Боннэр, а им фотографировать страницы машинописи помогал еще один человек — друг Андрея Дмитриевича, физик и правозащитник Андрей Твердохлебов.

Как я уже сказал, вопреки утверждению Ю. Бит-Юнан и Д. Фельдмана, все это — в общих чертах — давно и хорошо известно. Но мало что известно о том, как развивались события уже после того, как рукопись (микрофильм, пленка) романа оказалась наконец на Западе.

Переправили его Войнович и Сахаровы за границу в 1975-м. И почти сразу мы узнали, что посланный в виде пленки текст романа до тех, кому он был адресован, дошел.

Говоря «мы», я имею в виду узкий круг (узкий — в России) читателей «Континента». Уже в 1976-м на страницах этого журнала появились две главы из каким-то чудом вдруг оказавшегося на Западе арестованного гроссмановского романа. Главы эти, к сожалению, мало что говорили о масштабе и выдающихся художественных достоинствах утаенного от читателя произведения.

Тот факт, что редактор «Континента» выбрал для публикации именно эти, едва ли не самые бледные и невыразительные главы пропавшего романа, наводил на мысль, что, публикуя их (не опубликовать все-таки не мог), он хотел как-то смикшировать, приглушить значение этого события.

Тем не менее две главы из романа были все-таки напечатаны. И впервые на страницах печати появилось новое авторское его заглавие: «Жизнь и судьба».

На том, однако, все сразу и кончилось.

Прошел год… Еще один… Другой… Третий… А книга все не появлялась. И возникло явственное ощущение, что не только на Родине писателя, но и там, на вольном Западе, Гроссмана тоже «придушили в подворотне».

А было так.

Ограничившись публикацией двух, мягко говоря, не самых сильных глав гроссмановского романа, полный его текст Максимов послал Карлу Профферу, сопроводив его, надо думать, не слишком горячей, можно даже предположить, что скорее кислой, рекомендацией.

Там он и утонул.

В один из приездов Карла в Москву я спросил у него, почему он не напечатал роман Гроссмана. Он ответил: «Сам я его не читал, а мои сотрудники, которые прочли, сказали, что это не интересно».

Я бы не стал попрекать Максимова тем, что он не передал текст романа какому-нибудь другому русскому издателю. Кому еще, кроме Проффера, мог он его передать? Ведь все (почти все) другие русские издательства в то время уже контролировались Солженицыным. А Солженицын исходил из того, что во второй половине века на свет может явиться только один великий русский роман. И этим единственным великим русским романом, разумеется, должно было стать его «Красное колесо».

Не стану утверждать, что Солженицын сам вмешался в это дело, каким-нибудь личным распоряжением преградил гроссмановскому роману дорогу к читателю. Но ему и не было нужды лично в это вмешиваться. Все это без всяких слов и специальных распоряжений понимала и из этого исходила вся его идеологическая обслуга. Гроссман им был «не свой», и одного этого было уже вполне достаточно².

Тут — маленькое замечание в сторону. Сейчас, читая (и переписывая) этот отрывок из той моей статьи, я подумал, что небрежно, без всяких объяснений упомянутые там мною имена и фамилии (Максимов, Карл) сегодняшнему читателю, может быть, мало что скажут. Поэтому поясняю. Владимир Емельянович Максимов был тогда главным редактором самого крупного и, наверно, самого влиятельного русского зарубежного журнала «Континент». А Карл Проффер — владельцем и главой единственного в своем роде американского русскоязычного издательства «Ардис», опубликовавшего сотни книг российских писателей — от Булгакова и Набокова до Войновича и Искандера, — появление которых на советском книжном рынке было тогда невозможно.

А теперь — пойдем дальше…

Итак, шли годы, а роман Гроссмана по-прежнему оставался неопубликованным.

Войнович, быть может, не без некоторых к тому оснований полагал, что одной из причин того, что роман на Западе завяз, было плохое качество посланной им туда пленки. И он решил предпринять еще одну попытку.

То ли в 1978-м, то ли в следующем, 1979-м, кто-то вывел его на человека, который мог выполнить эту работу на самом высоком профессиональном уровне. Это был ленинградский литератор Владимир Сандлер. Тоже не профессионал, а любитель. Но любитель такого класса, с каким не всякий профессионал мог бы сравниться. Во всяком случае, аппаратура у него была первоклассная.

Сандлером вся эта работа была проделана заново, и отснятая им новая пленка тоже была отправлена на Запад.

В этой акции принимала участие приятельница Войновича, время от времени наезжавшая в Москву славистка, аспирантка Венского университета Розмари Циглер. Возлагая на нее это поручение, Войнович сказал:

— Это великий русский роман. Он во что бы то ни стало должен быть напечатан.

Розмари ответила коротко:

— Я поняла.

Пленку с текстом романа она передала австрийскому атташе по культуре Йохану Марти. И когда эта пленка благополучно пересекла государственную границу, ее миссия на этом, как будто, была закончена. Но, помня о том, что сказал ей Войнович и что она ему ответила, она этим не ограничилась и сделала больше, гораздо больше, чем можно было ожидать. ОНА НАШЛА ИЗДАТЕЛЯ.

Хозяин небольшого русского книгоиздательства L’Age d’Homme в Лозанне (Швейцария) Wasilka Dimitrijevic, которому она вручила драгоценные пленки, понял и оценил значение романа неизвестного ему русского писателя. И сразу, без колебаний, решил, что он его издаст. И в 1980 году, СПУСТЯ ПЯТЬ ЛЕТ после того, как она оказалась на Западе, эта многострадальная рукопись наконец стала книгой.

К этому скупому изложению фактов не могу не добавить еще такую небольшую виньетку.

В 2007 году в Турине была проведена международная конференция, посвященная В. Гроссману. Приурочена она была к столетию со дня рождения писателя и проходила с большим размахом. Съехались тогда в Турин слависты со всего мира. Первые два дня ушли на доклады, а третий по замыслу устроителей должен был завершиться «круглым столом». Обсуждалась за этим «круглым столом» какая-то общая, отвлеченная тема (если память мне не изменяет — «Свобода в понимании В. Гроссмана»). Я свой доклад к тому времени уже сделал и в этом «круглом столе» принимать участия не собирался. Сидел в публике и не слишком внимательно слушал ораторов, рассуждавших о том, какое понимание свободы было свойственно Василию Семеновичу, экзистенциалистское или какое-то еще. И вдруг мой взгляд задержался на одном из выступавших. Говорил он, насколько я мог судить (обмен мнениями шел по-французски), о том же, о чем все, но при этом то и дело вынимал из кармана пиджака и вертел в руках некие маленькие коробочки, из которых доставал и тотчас же прятал обратно какие-то рулончики. И тут меня осенило. Я вгляделся в табличку, обозначавшую имя этого оратора (такой табличкой было обозначено место каждого из сидевших за тем круглым столом), и прочел: «W. DIMITRIJEVIC».

И тут я понял, что это были за коробочки, которые он вертел в руках, то и дело открывая их, но так и не решившись показать присутствующим их содержимое.

Батюшки! — ударило тут меня. Да ведь это же ТОТ САМЫЙ ДМИТРИЕВИЧ! А в коробочках этих наверняка та самая драгоценная пленка, с которой в его издательстве печатался гроссмановский роман.

Встрепенувшись, я попросил слова и, получив его, рассказал присутствующим, кто такой этот Дмитриевич и какова была его роль в судьбе гроссмановского романа. Не забыв при этом рассказать и про Максимова, и про Проффера, и даже намекнуть на особую роль в этой истории Солженицына.

Дмитриевич во время этой моей речи скромно молчал, продолжая вертеть свои коробочки.

Но когда я завершил эту свою довольно-таки эмоциональную речь… Боже! Какая разразилась овация! И как мы потом с ним целовались и обнимались, любовно оглаживая друг друга. Я — из благодарности ему за то, что он совершил. А он — из благодарности мне за то, что я рассказал собравшимся то, о чем сам он из скромности не решался и так бы, наверное, и не решился сказать.

2

Это все — о том, какая из рукописей гроссмановского романа была опубликована на Западе и как она там оказалась.

А теперь — о текстологии.

Узнав, что я являюсь счастливым обладателем только что вышедшего на Западе гроссмановского романа (о том, как он ко мне попал, рассказывать не буду, — это отдельный сюжет, тоже интересный, но он слишком далеко увел бы нас от главной темы моего повествования), Семен Израилевич Липкин, с которым мы тогда встречались чуть ли не ежедневно, сказал мне, что ему необходимо как можно скорее эту книгу увидеть и хотя бы бегло полистать.

Необходимо ему это было для того, чтобы установить, с его ли рукописи печатался роман, или с какой-нибудь другой. А именно — с той, которая хранилась в КГБ. Такие случаи в то время уже бывали. Незадолго до того агент КГБ Виктор Луи опубликовал на Западе адаптированный вариант книги Светланы Аллилуевой «Двадцать писем другу» — чтобы амортизировать, смягчить силу удара от готовящейся западной публикации. Такая же акция готовилась к публикации (в «Гранях») солженицынского «Ракового корпуса». Но Александр Исаевич своими решительными действиями эту провокацию предотвратил.

Семен Израилевич сказал мне, что установить идентичность (или неидентичность) опубликованной версии с той, которую отдал ему на хранение Василий Семенович, будет нетрудно, и много времени это не потребует. И рассказал такую историю.

Когда Василий Семенович объявил ему, что твердо решил отдать свой роман в «Знамя», С. И. спросил:

— Ты понимаешь, в чьи руки отдаешь свой роман? На что идешь? Чем рискуешь?

На что Василий Семенович ответил вопросом:

— Ты что же, думаешь, что меня могут арестовать?

Семен Израилевич сказал, что он этого не исключает.

А когда Василий Семенович твердо сказал, что решение принято и он его не изменит, предложил:

— Так давай, по крайней мере, уберем хотя бы самые опасные места.

На это Василий Семенович, скрепя сердце, согласился. И за несколько дней они — вдвоем — вымарали из текста романа около сотни страниц, представлявших совсем уже непростительную крамолу.

— Поэтому, — сказал Семен Израилевич, — мне достаточно будет только бегло пролистать книгу, чтобы увидеть, тот ли это вариант, который попал в руки Кожевникова, а от него в КГБ, или — мой…

Убедившись, что на Западе опубликован не кагебешный, а его вариант, он успокоился. Но в тексте западного издания сразу обнаружил какие-то зияния, лакуны, нестыковки, стилистические несообразности.

На титульном листе западного издания было обозначено, что «издание подготовили С. Маркиш и Е. Эткинд». Оба — высокие специалисты, не халтурщики. Так что текстологические дефекты издания, видимо, объяснялись тем, что в руках ученых, готовивших книгу к изданию, оказались две разные пленки, и обе — технически несовершенные. Поэтому им приходилось пропущенное или неразборчивое на одной компенсировать фразой или фрагментом, сохранившимся в более удобочитаемом виде на другой. Немудрено, что с текстологией в этом издании романа дело обстояло не лучшим образом.

Но с первой советской (журнальной) публикацией романа было еще хуже.

Когда настала пора гласности и появилась уже вполне реальная надежда, что роман Гроссмана вот-вот появится на страницах какого-нибудь советского журнала, естественно было предположить, что этим журналом скорее всего станет «Знамя». Во-первых, потому что именно в этот журнал Гроссман в свое время отдал свой роман. Во-вторых, потому что «Знамя» по традиции считалось журналом военным и военному роману Гроссмана там было самое место. И, наконец, в третьих, потому, что главным редактором «Знамени» в то время был Григорий Бакланов, автор самых правдивых книг о войне, высоко ценивший военную прозу Гроссмана.

Но по каким-то сложным своим редакторским соображениям («Я несу корзину с яйцами», — сказал он мне тогда в ответ на мои упреки в недостаточной его редакторской смелости) он решил уступить Гроссмана тогдашнему редактору «Октября» Анатолию Ананьеву. Как-то они там между собой договорились.

Ананьев о своем намерении печатать роман Гроссмана объявил публично как о деле решенном. И тут прежде всего надо сказать, что это его намерение, а тем более твердое решение во что бы то ни стало его осуществить, требовало от главного редактора «Октября» немалого мужества. Я бы даже сказал — отчаянной смелости.

Сегодня, издали, все это видится совсем не так, как было на самом деле.

Казалось бы, — в чем проблема? Ведь объявленная нам сверху «гласность» уже покончила со всеми цензурными ограничениями, и на страницы литературных журналов хлынул поток произведений, вчера еще остававшихся под строжайшим запретом.

В «Знамени» уже напечатан долгие годы пробивавшийся к читателю, но так и не пробившийся сквозь рогатки цензуры роман Александра Бека «Новое назначение». И большой цикл стихов вчерашнего диссидента Владимира Корнилова. И десятилетиями лежавшая под спудом повесть Булгакова «Собачье сердце». В «Новом мире» уже напечатаны — или вот-вот будут напечатаны — стихи «литературного тунеядца» Бродского. А в «Дружбе народов» наконец-то появился тоже десятилетиями пробивавшийся и так и не пробившийся в былые годы в печать роман Анатолия Рыбакова «Дети Арбата». Так почему бы в этих новых обстоятельствах не выпустить на волю и арестованный роман Гроссмана?

Но это сейчас может показаться, что пресловутая «гласность» вступала в свои права так легко и победно. А тогда — ох как все это было непросто!

В недавно опубликованных дневниках помощника Горбачева Анатолия Черняева автор рассказывает, как, прочитав — в рукописи — роман Рыбакова «Дети Арбата», он передал его А. Яковлеву (тогда уже члену Политбюро) в надежде, что тот его поддержит. «Отец перестройки» мариновал рукопись два месяца, а прочитав, кисло сказал, что да, в общем, это интересно, но ему кажется, что в романе слишком много секса.

Так же кисло поначалу отнесся к рыбаковскому роману и Горбачев. А другой тогдашний член Политбюро Егор Лигачев стоял насмерть, чтобы этот антисталинистский роман не появился на страницах советской печати. И чуть ли не год прошел, пока Горбачев (в 1987-м) — единовластно, не вынося вопрос на Политбюро, — разрешил роман печатать.

Чтобы хоть немного дать почувствовать сегодняшнему читателю внутриредакционную атмосферу того времени, расскажу одну короткую историйку из личного, так сказать, опыта.

Как-то в разговоре со старым — еще со студенческих времен — своим другом Григорием Баклановым, который был в то время главным редактором «Знамени», я посоветовал ему напечатать повесть Л. К. Чуковской «Памяти детства». Это, сказал я, лучшая ее вещь. К тому же, вполне безобидная — в отличие от других прозаических произведений Лидии Корнеевны, совсем далекая от политики.

Гриша очень обрадовался, горячо благодарил за добрый совет. А через несколько дней позвонил мне и холодным, чужим голосом процедил сквозь зубы:

— С этой своей Чуковской ты сильно меня подвел.

— Как? Почему? — изумился я.

— Ты же не сказал мне, что эта ее повесть печаталась за границей.

— Ну и что? — еще больше удивился я. — Ведь и «Собачье сердце», которое ты напечатал, тоже печаталось за границей…

— Не делай вид, что не понимаешь разницы, — буркнул он и бросил трубку.

Разница, видимо, заключалась в том, что Лидия Корнеевна, в отличие от давно умершего Булгакова, была еще жива. Ну, и, наверно, в том, что повесть Булгакова была напечатана за границей давно, а повесть Лидии Корнеевны — совсем недавно.

Роман Гроссмана, как мы знаем, тоже был напечатан за границей совсем недавно. А взрывная сила этого романа не шла ни в какое сравнение не то что с безобидной повестью Лидии Корнеевны, но и с отнюдь не безобидным и потому так трудно пробивающимся в печать романом Рыбакова «Дети Арбата».

Но с публикацией романа Гроссмана у редакции «Октября» была еще и другая, дополнительная трудность. У них не было рукописи…

О том, что для редакции это обстоятельство было серьезной проблемой, мне сказала дочь Василия Семеновича Екатерина Васильевна (для меня — Катя, мы с ней были знакомы и даже дружны с юных лет).

— Они просят у меня рукопись, — в растерянности говорила она. — А где я им ее возьму? Ведь никакой рукописи у меня нет!

Вопрос о том, как выйти из этого щекотливого положения, обсуждался на заседании Комиссии по литературному наследию В. С. Гроссмана. Предложения были разные, в том числе самые безумные. Мой друг Л. Лазарев (он тоже был членом той Комиссии) предложил обратиться с официальным запросом в КГБ, потребовать, чтобы они вернули рукопись арестованного романа. Если бы мы последовали этому совету, затею с публикацией романа в журнале пришлось бы похоронить. В лучшем случае — отложить на годы.

Когда обсуждение этой проблемы завершилось (ни к какому решению тогда так и не пришли), я сказал Кате:

— Не слушайте вы их, не валяйте дурака. У Вас есть западное издание романа? Нет? Ну, я Вам дам. А Вы отдайте его машинистке и перепечатанный на машинке текст принесете в редакцию. Скажете им: вот это она и есть — та самая рукопись.

Не знаю, последовала ли тогда Катя моему совету, или в редакции «Октября» без меня додумались до такого простого решения вопроса, но другого варианта тут быть не могло: в основу журнальной публикации, конечно же, было положено западное издание.

Но признаться в этом они не могли, а на вопрос, откуда взялся у них текст, по которому они печатают роман, отвечали уклончиво: «по случайно уцелевшему следу».

Ну, и само собой, этот советский, журнальный вариант текстологически оказался даже еще более несовершенным, чем западный: повторив все огрехи западного издания, все свойственные ему зияния и лакуны, он к ним добавил еще и свои. Ведь тут в ход пошли и разные цензурные соображения, с которыми в то время еще нельзя было не считаться. Особенно там пострадала очень важная для Гроссмана еврейская тема. Вероятно, Ананьеву (или цензорам) она представлялась наиболее опасной.

В общем, на этом этапе ни о какой текстологии не могло быть даже и речи. Какая там текстология! Полный произвол!

По-настоящему проблема текстологии во весь свой рост встала только тогда, когда началась подготовка первого советского книжного издания романа.

3

Журнальная публикация «Жизни и судьбы» еще продолжалась (началась она в январском номере «Октября», а завершилась в апрельском 1988 года), а уже нашлось издательство, сразу, без раздумий и колебаний, начавшее готовить выпуск романа отдельной книгой.

Это было издательство «Книжная палата».

Текстологическая уязвимость журнального текста у редакторов книжного варианта сомнений не вызывала. Но ничего с этим поделать поначалу они не могли. Ведь у них не было никакого другого текста, кроме журнального. Оставалось только полагаться на чутье, вкус и интуицию редактора.

У сегодняшнего читателя наверняка возникнет простой вопрос: но ведь можно было хотя бы сопоставить два текста — журнальный, советский — и западный. Почему же они этого не сделали?

Но то-то и дело, что не было у них западного текста! Он оказался в их руках лишь в самый последний момент — перед сдачей рукописи в набор. А отложить эту сдачу хотя бы на день они не могли. Готовившийся к выходу в свет роман издательством был задуман как «экспресс-издание»:

1. Вопросы литературы. 2010. № 6. С. 182. Далее ссылки на эту статью см. в тексте.[↩]
2. Сарнов Б. Капля крови, взятая на анализ // Вопросы литературы. 2011. № 5. С. 55-56.[↩]