НЭП, литературная критика и новые подходы

Корниенко Н. В. «Нэповская оттепель». Становление института советской литературной критики. М.: ИМЛИ РАН, 2010. 498 с.

Интрига уже в самом названии рецензируемой книги. Позаимствованное у забытого пролетарского поэта И. Садофьева, автора духоподъемных «динамо-стихов», оно логично встраивается в цепочку других оттепельных сезонов, хрущевского и горбачевского. Все остальное на литературном календаре — крепкие морозы, в лучшем случае заморозки. Один из рецензентов, читая рукопись книги, посвященной становлению института критики, предложил свой вариант: бабье лето. Была ли литературная осень таковой — вопрос. В сравнении с предшествующим периодом военного коммунизма, по-видимому, да. Однако тут важны точка отсчета и точность исследовательской оптики. Возьмем, к примеру, Д. Мережковского. Адепт «нового религиозного сознания» объявил на исходе ХIХ века об упадке русской литературы, нимало не смущаясь тем, что еще здравствовали Л. Толстой, А. Чехов, В. Короленко, Н. Михайловский. Легко представить, как бы охарактеризовал критик либерализм советского «бабьего лета». Впрочем, об упадке отечественной литературы и ее бедности (правда, честной) писал еще В. Белинский, хотя Россия имела тогда Пушкина и Лермонтова. Короче говоря, как поглядеть. Известный исследователь творчества Андрея Платонова, соглашаясь с метафорой рецензента лишь отчасти, делает оговорку: пожалуй что и лето, но при условии, когда учитывается историческая перспектива развития советской литературы. В этом случае НЭП действительно может показаться оазисом либеральности. Но вот незадача. Перед автором встают упрямые «детские вопросы» (с. 485-486), побуждающие решать более важные проблемы методологического характера. О них речь.

Избрав для анализа знакомый материал, Н. Корниенко ставит достаточно амбициозную и в высшей степени актуальную цель: ответить на главный вопрос ХХI века: «что произошло с русской литературой в ХХ столетии?» (с. 5) Ответ дается в заключительной части монографии (особо отметим страницу 483), где неоднократно подчеркивается мысль о необходимости морфологического изучения всей советской литературы в целом, а не только института критики. Если раньше литературоведы были скованы идеологическими установками и привычно повторяли заклинания о ведущих принципах нашей литературы, включая критику, то Корниенко откровенно говорит о желательности пересмотра традиционных подходов (с. 485). Результат достигается при помощи известных рабочих инструментов. Это «метод аналитической хроники» и «реальный комментарий».

Монография привлекательна воссозданием плотного историко-литературного контекста, подкрепленного партийно-политическими документами, без которых многое бы осталось (и прежде оставалось!) не вполне отчетливым. Основная задача большевиков — ниспровержение старой буржуазной культуры и утверждение новой пролетарской. Казалось бы, тема избитая. Реальный комментарий Корниенко позволяет взглянуть на проблему в полном объеме и с максимальной персонифицированностью. Главные идеологи — Л. Троцкий и Н. Бухарин — от имени РКП формулируют жесткие требования к писательскому сообществу, исходя из классических постулатов утопизма и упрощенного марксизма. В большевистском варианте эти требования обернулись чистейшей полицейщиной, поскольку, как справедливо замечает автор, ГПУ стало одним из оргцентров литературно-критической, издательской и писательской жизни (с. 11). Чекистское обеспечение партийного агитпропа благодаря указаниям Ленина и Троцкого на многие десятилетия будет едва ли не самым важным элементом в работе государственного механизма с огромным штатом «управленцев культурой». Корниенко права: оперативные разработки писателей «критиками» из ВЧК-ОГПУ и по сей день остаются закрытыми (с. 30). Потому что «архивная революция» 90-х была недостаточно радикальной, половинчатой.

Исследователь свободно чувствует себя в большом массиве документально-публицистических и литературно-критических материалов, почти в каждой главе обращается к публикациям эмигрантских журналов «Современные записки», «Воля России» и др., опирается также и на новые работы как отечественных, так и зарубежных литературоведов. Именно поэтому авторские обобщения вызывают доверие. По некоторым частностям поле для конструктивной полемики остается открытым, что абсолютно естественно в любом гуманитарном или естественнонаучном дискурсе. В первой части книги «Смена вех: идеология и критика» мы видим парад знакомых персонажей из разных литературных группировок, которым посвящены отдельные, весьма содержательные главы (но почему-то отсутствует ЛЦК — литературный центр конструктивистов). Внутри глав выделяются своеобразные микросюжеты, иллюстрирующие какую-либо актуальную проблему или касающиеся конкретных художественных текстов оттепельного периода. Так, в пятой главе предложен любопытный подбор откликов на роман Ф. Гладкова «Цемент», ныне несправедливо забытый.

Жанр книги в большей части напоминает учебное пособие, где материал четко структурирован, в конце глав следуют выводы, а финал украшен приложением, содержащим наиболее яркие с точки зрения автора критические тексты-статьи либо рецензии. «Материалы печатаются в хронологическом порядке, — сказано на странице 338, — с необходимыми пояснениями и краткими примечаниями». Даже в этой короткой фразе чувствуется высокий уровень научно-педагогической культуры автора, думающего о своем, в первую очередь молодом, читателе. Действительно, кто помнит, допустим, Н. Фатова, М. Левидова, В. Друзина и некоторых других, некогда популярных бойцов литературного фронта?

Академическая тема, трактуемая обычно в бесстрастной, почти безличной форме, обретает у Корниенко волнующие драматические черты. Литературно-политическая борьба выглядит в монографии если и не как «драма идей», то, по крайней мере, как драма социокультурных проектов и уж точно человеческих судеб. Действительность не подтвердила путаную лефовскую концепцию «искусства жизнестроения», сняла с повестки дня теорию непосредственных впечатлений, за которую жестоко третировали А. Воронского. И остудила горячие головы комсомольских поэтов с их наивными мечтами о победе мировой революции. Но крестьянский вопрос, ключевой для России и русских, остался в биографии страны надолго. Автор книги делает точное наблюдение: «В некотором смысле весь комплекс крестьянских вопросов литературы эпохи «нэповской оттепели» вернется в общественное и гуманитарное сознание «тихой лирикой» и деревенской прозой 1960-1970-х годов, рожденными эпохой второй советской оттепели. Многое повторится вновь» (с. 183). Две первые главы второй части исследуют крестьянскую тему на материале политических и литературно-критических дискуссий того времени, причем в контексте комсомольской лирики образ С. Есенина и негативное к русскому поэту отношение «главных комсомолистов» разворачивают тему в новом ракурсе.

Что делать с крестьянами? «Ответ Ленина исключал всякую двусмысленность: переделывать», — напоминает автор монографии. Концепция переделки человеческого материала предполагала «осовечивание» и других социальных слоев общества. Некоторые романтически настроенные интеллигенты сами напрашивались, обращаясь к власти: «Возьми меня, переделай и вечно веди вперед». Это можно назвать тотальной большевизацией, похожей на капитуляцию. И здесь уместно вспомнить страшноватую утопическую картинку будущего, нарисованную Лениным в беседе с Г. Уэллсом в 1920-м году.

«Уже сейчас, — сказал Ленин, — мы не всю сельскохозяйственную продукцию получаем от крестьянства. Кое-где создано крупное сельскохозяйственное производство. Правительство взяло в свои руки большие земельные владения там, где условия этому благоприятствуют, и землю обрабатывают не крестьяне, а рабочие. Возможно, это получит дальнейшее распространение. Сначала такой порядок установится в одной губернии, потом в другой. Крестьяне остальных губерний, эгоистичные и неграмотные, ничего не узнают, пока не наступит их черед… Справиться сразу со всей массой крестьянства, пожалуй, нелегко, но порознь это можно сделать безо всякого труда»¹. Добавим от себя: черед переделки. Далее Уэллс пишет: Когда речь зашла о крестьянах, Ленин придвинулся ко мне поближе, он заговорил теперь конфиденциальным тоном. Как будто крестьяне и в самом деле могли подслушать наш разговор»².

Эпическая невозмутимость гостя едва способна скрыть искреннее удивление. Уэллс, приехавший в Петроград для того, чтобы понять (под впечатлением большевистской идеи о мировой революции), насколько реально осуществление его мечты о создании мирового правительства, меньше всего думал о судьбах миллионов русских крестьян. Возражая кремлевскому мечтателю, писатель-фантазер все же заметил, что такой эксперимент весьма труден, ибо «нужно переделать самые их (крестьян. — С. П.) души».

Крестьянские восстания в Сибири и на Тамбовщине показали: мужики-таки «подслушали» и все поняли, не пожелав дожидаться переделки своих душ. Так стоял крестьянский вопрос в жизни. А в литературе? Фактически так же, и вывод сделан автором на примере неумолимо ужесточавшейся партийной маркировки писателей, кровно связанных с «соломенной Русью»: крестьянские — новокрестьянские — мужиковствующие — крестьянствующие и, наконец, кулацкие. За редким исключением все они подлежали переделке. Результаты эти известны.

«Источниковедческие коррективы» Корниенко не отменяют некоторых прежних схем и оценок, а расширяют возможности литературоведческого анализа. Отдавая должное предшественникам (А. Воронский, В. Полонский, А. Лежнев), исследователь объективно оценивает и тех, кто слишком долго оставался на периферии научных изысканий. Выведен из тени критик И. Груздев, близкий к серапионам и вспоминаемый чаще всего только как биограф и корреспондент Горького. Из пучины забвения извлечен критик Г. Горбачев, тоже питерский. Начинающих филологов ждет первичное знакомство с Б. Арватовым и Г. Якубовским. Общая картина становится правдивее и ярче.

Есть, однако, в монографии и страницы изначально полемические, по-своему экстравагантные. Сюжеты последних глав, ценные сами по себе и содержащие немало точных наблюдений, идут, увы, вдоль магистральной темы. Безусловно, Есенин и «есенинщина» просвечивают в романах Л. Леонова и А. Платонова («Вор» и «Чевенгур») и потому заслуживают историко-литературного зондирования, равно как и ранний М. Шолохов, прочитанный в контрапункте с комсомольско-деревенскими текстами. И все же прямого отношения к становлению института критики здесь нет. Глава о Шолохове, кроме того, отягощена гиперболами и произвольными ассоциациями. Так, автор находит упоминание, что однажды Шолохов прочел в Вешенской лекцию о Маяковском для молодых газетчиков. Шолохов, читающий лекции, — это что-то новое в биографии писателя, не замеченное на литературно-критической ниве. «Конечно, хорошо бы текст лекции иметь, — мечтает автор книги, — но его нет» (с. 327). Конечно, хорошо, но такого текста в природе не существует, потому что Шолохов просто беседовал с активистами. На столь зыбкой основе делается предположение, что в 1931 году в Москве Шолохов «не оставил своим вниманием» одиозную тему связи Маяковского с Л. Брик и ее новый брак с Виталием Примаковым. Где же аргументы и факты? Исходя из сугубо внешних, отчасти апокрифических сведений, Корниенко пишет: «Смеем утверждать, что идеи утраченных лекций о Маяковском вошли в формулу и пафос образа Макара Нагульнова, столь же «монументально природного» человека, как и Маяковский» (с. 327). В той же главе еще раз: будто бы на образе Макара «лежит отсвет личности Маяковского» (с. 317-318). Увлеченная соблазнительными аналогиями, Корниенко забавно обыгрывает случайные журнальные совпадения. Оказывается, в комсомольской «Смене» рассказ Шолохова «Коловерть» напечатан рядом со стихотворением Маяковского «Выволакивайте будущее». Мало? Но писатели «не раз встречались на страницах тонких журналов» (с. 318). Профессионалы знают: подобные «встречи» ровным счетом ничего не доказывают.

Не менее странно, сознательно и даже эпатажно заявлена параллель между казачкой Лушкой, «слабой на передок» (в «Поднятой целине»), и… Лилей Брик. Фантазийный элемент подкрепляет ссылка на повесть О. Брика «Непопутчица», где разворачивается «универсальный любовный сюжет». Сравнение беспутной бабенки из казачьего хутора с хозяйкой московского литсалона бесспорно хромает. Защитим женщину. У Лушки кроме мужа, свихнувшегося на мировой революции, только один молодой любовник, а после развода с Нагульновым она крутит роман только с Давыдовым, если идти строго по тексту. Героиня Шолохова почти целомудренна, любовные же связи Л. Брик не поддаются учету.

Вернемся к центральному вопросу о судьбах русской литературы в минувшем столетии. Зеркало критики отразило самые существенные фазы идеологического самоопределения писательского сообщества. Не многие из членов этого сообщества с честью выдержали давление новой политической атмосферы. Анализ Корниенко помогает сделать шаг вперед в изучении сложнейших связей и процессов с позиций современной филологической науки. Согласимся с исследователем: филологу интереснее заниматься своими материями, а не партийно-политическими обстоятельствами. Однако вне предлагаемых историей обстоятельств целостный анализ советских литературных феноменов невозможен.

Рассказывают, что по возвращении на родину после долгих лет эмиграции Г. Плеханов изумился лицам соотечественников. Что-то изменилось. Эти изменения в лицах нашли объяснение у Н. Бердяева: «В России появился новый антропологический тип, новое выражение лиц. У людей этого типа иная поступь, иные жесты, чем в типе старых интеллигентов»³. Представим себе, что лакей Яша из «Вишневого сада» по возвращении из Парижа после революции стал инспектором РКИ. Это как-то нагляднее. А изменения в социуме всегда настораживают. Автор нового монографического исследования чуток к переменам. Идеи, лица, дела — все оказалось иным и неожиданным в эпоху нэповской оттепели. Прослеживая эволюцию основных «концептосфер», Корниенко вовлекает читателя в интереснейшее интеллектуальное пространство, каковым была «реальная» история русской литературы в XX веке.

С. ПОВАРЦОВ

г. Краснодар

1. Уэллс Г. Россия во мгле. М.: Прогресс, 1970. С. 106.[↩]
2. Уэллс Г. Указ. соч. С. 106.[↩]
3. Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1990. С. 101. [↩]