К проблеме «концы– переходы – начала» (В связи с одной сковородинской реминисценцией у И. Котляревского)

1

Сопоставить имена и творчество Котляревского и Сковороды – мысль не новая. Первую попытку предпринял еще Шевченко в русскоязычной повести «Близнецы», а раньше – в предисловии 1847 года к несостоявшемуся второму изданию «Кобзаря». Вывод из этого сопоставления был, увы, не слишком лестным для обоих авторов. В «Близнецах» старый Никифор Сокира, вообще-то с глубоким уважением относясь к памяти покойного философа, своего учителя («Это был Диоген наших дней…»), в то же время критически отзывается о «винегретных песнях» Сковороды, особенно же его эпигонов; к последним, наряду с печально знаменитым автором «Казака-стихотворца» князем А. Шаховским, он относит и Котляревского: «осколок Сковороды». Разумеется, мы не станем идентифицировать повествователя, а тем более автора повести с его персонажем, но и близость их взглядов и оценок, в том числе касательно Сковороды, не вызывает сомнений. Более того, в собственных комментариях повествователь (И здесь опять-таки без труда улавливается мнение писателя) высказывается куда жестче, нежели «чрезвычайно деликатный» Никифор Федорович, Сковороду он называет «идиотом», сочинения его «бестолковыми». Сам Шевченко в упомянутом предисловий к «Кобзарю» прямо отказывает Сковороде в народности, а заодно критикует «панскую», чисто декоративную народность Г. Квитки-Основьяненко, П. Гулака-Артемовского и – косвенно, не называя имени, но вполне узнаваемо – Котляревского¹.

Причины и смысл столь резких перепадов в шевченковских суждениях об авторе «Энеиды» – от восторженного «Будет, батьку, панувати…» до пренебрежительного «осколка Сковороды» – заслуживают, как и его отношение к Сковороде, специального рассмотрения², что не входит в задачу настоящей работы. К тому же никто не принуждает нас, при всем нашем пиетете к великому поэту, безоговорочно соглашаться со всеми его эстетическими мнениями; главное – понять их природу, сущность. В данном же случае важен сам факт авторитетного признания связи, так или иначе оцениваемой, между Сковородой и Котляревским как объективной историко-литературной реалии, дающей, представляется, основания для постановки некоторых вопросов, не лишенных общетеоретического интереса.

Но сначала обратимся к конкретному материалу, в частности к пьесе-опере Котляревского «Наталка Полтавка», наиболее характерной с точки зрения взятой нами темы.

Внимание привлекает прежде всего песня, исполняемая в первом действии пьесы возным Тетерваковским³. Комментаторы обычно отмечают, что эту песню Котляревский заимствовал у Сковороды, дав своего рода вариацию на тему песни 10-й из сковородинского «Сада божественных песен» – «Всякому городу нрав и права». На самом деле перед нами явление значительно более сложное, чем обычное заимствование, цитирование или даже варьирование.

Можно выделить две главные функции песни «Всякому городу нрав и права», какой она предстает у Котляревского. Первая функция – конвенционально-семиотическая. Дело в том, что данная песня Сковороды – самое, пожалуй, популярное его сочинение, надолго пережившее своего автора. Впервые опубликовавший ее в начале 30-х годов И. Снегирев ссылался на то, что эту и две других песни под именем «Сковородинских веснянок» ему «назвал… один слепец в Харькове, научившийся оным… от самого Сковороды» ⁴. Даже еще через три десятилетия Н. Костомаров рассказывает, как эту песню исполняют странствующие слепцы «на храмовом празднике, на торжище», и люди слушают ее «со слезами умиления» ⁵. А уж во времена появления на сцене «Наталки Полтавки» (1819) популярность песни «Всякому городу нрав и права» была тем более велика, так что первые две строки, воспроизведенные в пьесе Возным, мгновенно включались в контекст народной памяти, воспринимались как поэтический знак, своего рода код к устоявшейся системе эмоциональных реакций, нравственных представлений. Обращаясь к сковородинской песне, Котляревский, несомненно, принимал в расчет это воздействие на слушателя магии знакомого, живущего в подсознании. Магия, однако, оборачивается (таков замысел драматурга) иллюзией, и с этим связана вторая функция песни Возного.

Тут, видимо, следует хотя бы кратко сказать о первоисточнике.

Песня «Всякому городу нрав и права» написана Сковородою предположительно не ранее 60-х годов XVIII века в Харькове или, во всяком случае, на Слобожанщине; существует версия Л. Махновца, датировавшего песню концом 50-х годов, когда Сковорода учительствовал на Переяславщине, в доме помещика С. Томары, но на этой версии и вообще на вопросе датировки мы не будем останавливаться.

Начинается песня общим философским размышлением о цели и смысле жизни, понимаемых и толкуемых каждым на свой лад:

Всякому городу нрав и права;

Всяка имеет свой ум голова;

Всякому сердцу своя есть любовь,

Всякому горлу свой есть вкус каков… ⁶.

Но далее мотив «бессчетной смеси» разных мнений трансформируется в пеструю мозаику актуальных реалий социальной жизни, бытовых деталей, зримых примет повседневности:

Петр для чинов углы панские трет,

Федька-купец при аршине все лжет.

Тот строит дом свой на новый манер,

Тот весь в процентах, пожалуй, поверь!..

Что, однако, угадывается за сатирической картиной современных поэту нравов? Что придает внутреннее единство и высший смысл фиксируемому поэтом разнообразию, несхожести явлений видимого мира, всей этой житейской суете сует? Личность автора, его взгляд на вещи, события, людей, его нравственный императив:

Смерть страшна, замашная коса!

Ты не щадишь и царских волосов.

Ты не глядишь, где мужик, а где царь, —

Все жерешь так, как солому пожар.

Кто ж на ее плюет острую сталь?

Тот, чья совесть, как чистый хрусталь…

Кажется, разночтений тут быть не может.

Теперь вернемся к песне Возного. Используя сковородинский зачин, персонаж Котляревского рисует свою, также выдержанную в сатирических красках и в свою очередь претендующую на нравственно-философское осмысление жизни картину:

Лев раздирает волка в куски,

Волк же хватает козла за виски.

Влезть в огороды козел норовит,

Каждый берет то, что плохо лежит.

Всякий, кто выше, тот низшего гнет,

Сильный бессильного давит и жмет.

Бедный богатому верный слуга,

Корчится, гнется пред ним, как дуга.

(Пер. Вс. Рождественского.)

Вроде бы в этих строках нет ничего, что противоречило бы позиции Сковороды, – воссоздается та же атмосфера царящих вокруг несправедливости, обмана, взяточничества и вообще всяческого беззакония. Но уже в конце первой строфы (напомню, что начальные строки в точности повторяют текст Сковороды) настораживает сентенция Возного о том, что в этой жизни, дескать, каждого «манит к наживе свой черт». У Сковороды ничего подобного нет, у него совсем иной рефрен:

А мне одна только в свете дума,

Как умереть бы мне не без ума.

Как видим, здесь и в помине нет воспевания вульгарной наживы, что главное в версии Возного, здесь – горацианская мудрость душевного равновесия, нравственного совершенства; не случайно в черновом варианте песни в качестве эпиграфа приводится именно строка из высоко ценимого Сковородою Горация, ссылка на Иисуса, сына Сирахова, появилась позднее, когда сформировался общий замысел структуры цикла как «сада» (один из ключевых образов барочной поэтики), «прозябшего из зерен Священного Писания». Еще резче и определеннее обнажается коренное различие между нравственными принципами двух авторов в последней строфе песни Возного, особенно в завершающей строке: если Сковородою приводимые им эпизоды воспринимаются как кричащие аномалии, уродливые отклонения от нормы, если в глазах философа наивысшей ценностью при всех условиях остается «совесть, как чистый хрусталь», то для Возного все это вполне нормальные проявления законов жизни, – дело, как говорится, житейское:

Каждому ложка без масла суха —

Кто же на свете живет без греха!

В этом вопросе-восклицании уже содержится и ответ, уже выражена готовность к моральному компромиссу, конформизму, к принятию философии и «этики» приспособленчества, к оправданию, если угодно – обоснованию зла. Сомнения на сей счет, возникающие было у собеседника Возного – Выборного (который, впрочем, и сам лакомого куска не упустит) – мол, «обманывать – перед Богом грех, да и перед людьми совестно», – эти сомнения Возный решительно отметает: «Эх ты, простота! Кто же теперь – как его, того-сего, – не врет, кто не обманывает?.. Блаженна ложь, когда она на пользу ближних».

Н. Зеров назвал когда-то Котляревского «писателем секундарной формации», имея в виду, что в «Энеиде» автор «как бы конкурирует с Осиповым», а в «Наталке Полтавке»»восстает» против князя Шаховского⁷. Что касается песни Возного, то перед нами также пример секундарности, только несколько иной ее вариант: Котляревский здесь не конкурирует со Сковородою, он его перелицовывает, как прежде перелицовывал поэму Вергилия, нарочито придает песне Возного противоположный первоисточнику смысл, тем самым заостряя характеристику своего персонажа. Такова вторая функция песни – функция подмены, мнимости, мистификации; текст обнаруживает двойственную природу, он как бы сковородинский, на самом же деле глубоко ему чуждый.

В том, что не больно грамотный Выборный не замечает мистификации Возного, легко соглашается с его аргументами, ничего удивительного нет. Странно другое: Возному поверили некоторые искушенные люди, серьезные ученые, разглядевшие в циничном канцеляристе чуть ли не истинного ученика и последователя Сковороды. «Возьный, – писал известный фольклорист и этнограф А. Русов, – в песнях Сковороды, как высшего авторитета того времени, старается найти доказательства, что и ложь допустима, если она практикуется не во вред, а на пользу ближним» ⁸. Между тем «блаженной лжи», проповедуемой Возным, нет и органически не могло быть у Сковороды, это хитрая формула самого Возного; да и вообще в песне Возного, кроме двух первых камуфляжных строк, не обнаружим и намека – ни по форме, ни по смыслу – на что-либо сковородинское.

1. Тарас Шевченко, Повне зібрання творів в 10-ти томах, т. 1, Киев, 1951, с. 375.[↩]
2. См. об этом: П. Попов, Шевченко і Сковорода. – В кн.: Т. Г. Шевченко, Збірник статей до 125-ліття з дня народження. 1814 – 1939, Киев, 1939; П. М. Попов, Шевченко і Сковорода. – В кн.: «Матеріали до вивчення історії української літератури», т. 2. Киев, 1961; Ю. Барабаш, «Знаю человека…». Григорий Сковорода: Поэзия. Философия. Жизнь, М., 1989, с. 24 – 34.[↩]
3. Возный – мелкий судебный чиновник на Украине до XIX века. Стоит обратить внимание на фамилию возного у Котляревского – Тетерваковский, она вызывает ассоциации с персонажем притч и басен Сковороды «тетерваком» («тетеревом»), воплощающим цинизм, лицемерие и «прожорство» (см. притчу «Убогий Жаворонок»).[↩]
4. А. Хиждеу, Три песни Сковороды. – «Телескоп», 1831, ч. VI, N 24, с. 579.[↩]
5. Н. Костомаров, Слово о Сковороде, по поводу рецензии на его сочинения, в «Русском Слове». – «Основа», 1861, июль, с. 177.[↩]
6. Цит. по изд.: Григорий Сковорода, Сочинения в 2-х томах, т. 1, М., 1973, с. 57 – 58.[↩]
7. Микола Зеров, Твори у двох томах, т. 2, Киев, 1990, с. 18. Австралийский украинист М. Павлышин в работе «Риторика и политика в «Энеиде» Котляревского» («Сучасність», 1994, N 4) предлагает интересное сопоставление украинской «Энеиды» с травестийными поэмами, написанными на том же материале французским писателем XVII века Полем Скарроном и австрийцем Алоисом Блюмавером (конец XVIII века).[↩]
8. А. Русов, Какая роль «Возьного» в «Наталке-Полтавке»? «Киевская старина», т. LXXXIV, 1904, январь, с. 53.[↩]