Солженицын. В круге тайном. Продолжение

Продолжение. Начало см.: «Вопросы литературы», 1991, N 1, 2.

 

Часть третья

СНОВА В МОСКВЕ

5

Вопрос с поездкой решился сам собой. Подвернулся неожиданный повод для визита в Советский Союз. Уже давно мы с моей подругой и соседкой Ингеборг Морат Миллер работали вместе над фотоальбомом-биографией Пастернака: она делала фотографии, я писала к ним текст. В ту осень Артур и Инге Миллер решили поездить по СССР и предложили мне на какое-то время к ним присоединиться. Это значило, что я могу и поработать над книгой, и изумительно попутешествовать, посещая помимо Ленинграда и Москвы новые места, да еще в компании наиприятнейших людей. В свою очередь я бы познакомила их с теми, к кому в России сложно пробиться, – скажем, с Надеждой Мандельштам, с Иосифом Бродским.

Кроме того, поездка сулила необходимую возможность встретиться с Солженицыным; при этом, как я надеялась, у соответствующих органов не вызовет удивления мое столь скорое возвращение в страну.

Буквально перед самой поездкой Артура задержала работа, и мы отправились вдвоем с Инге. Артур собирался присоединиться к нам позже. Стоял сентябрь, и мы наслаждались теплым бабьим летом северной России, гуляя под белыми, облупившимися стенами Новгорода, бродя по полям и лесам пушкинского имения под; Псковом. Подкреплялись то яблоками, то икрой, заводили новые знакомства. Затем на несколько дней мы отправились самолетом на юг, в Грузию; там-то мы и встретились с Артуром.

Я влюбилась в Грузию, в эту поэтичную, гостеприимную землю, в живописных пейзажах которой грандиозность и человечность сливаются чарующе, по-патриархальному гармонично. Вместе с Миллерами я пропутешествовала двенадцать дней. И это были бы восхитительные дни, если бы не ноющая тревога, что, овеваемая серо-голубым дымком праздничного грузинского застолья, под непрерывным звучанием гармоник и барабанов, я буквально в считанные минуты полностью позабуду детально разработанный дома план действий, весь сложный комплекс предложений и вопросов насчет масштабной публикации «В круге первом», который мне; вскоре предстоит высказать Солженицыну. Очень сильным оказалось воздействие грузинской поэзии, ранее неведомой и ставшей такой поразительно близкой.

В глубине души не покидали и другие опасения, более; серьезные. Отчего-то мне стало казаться, что эта поездка в Россию станет для меня последней на долгие годы, а быть может, навсегда. И сквозь призму этого ощущения я начала воспринимать все окружающее. В мастерской учившегося в Париже художника Давида Какабадзе мы познакомились и с его причудливой абстрактной живописью, а также с собранными им огромными полотнами великого грузинского примитивиста Нико Пиросмани. Среди этих картин мне показалось, что оба эти художника, несмотря на притеснения властей, живы и по сей день и что расцвет грузинского искусства остановить нельзя. «Как это жестоко, – думала я, – разъединять людей из-за политических убеждений; одни вынуждены томиться взаперти на родине, тогда как другие обречены на вечное изгнание».

Помню наше прощание с театральным режиссером – сопровождавшим нас по Грузии темпераментным молодым человеком¹. Мы сказали «до свиданья», как будто могли еще с ним встретиться, и он отвечал с той же уверенностью: «До встречи!» Подарив мне маленький; голубой томик стихотворений грузинских поэтов, он? сказал:

– Давайте откроем наугад и по тем строкам, что попадутся, будем судить, какая нам выпадет в будущем встреча.

Книжечка открылась на стихотворении, посвященном Бальмонту, русскому поэту, умершему в эмиграции в Париже; там говорилось о невозможности свидеться вновь.

Из Тифлиса я улетела в Москву. Миллеры отправились в Самарканд. Я старалась никак не ввязывать их ни во что, касавшееся Солженицына, хотя мне и было неприятно таиться от близких людей. Я понимала, что это необходимо, но мне было противно.

В столицу я прилетела сентябрьским днем; бабье лето продолжалось, и Москва была радужно-голубая, словно подсвеченная изнутри, как раз такая, какой мне хотелось увидеть ее весной. Не без сожаленья я решила ограничиться встречами с теми людьми, чье положение было достаточно стабильно и им не слишком повредило бы знакомство со мной, в случае если моя связь с Солженицыным станет известна. Большую часть времени я проводила с любимыми старыми друзьями – с Надеждой Мандельштам и особенно с Корнеем Ивановичем Чуковским. Это были люди, которых мне на этом свете, возможно, уже никогда не суждено будет увидеть, люди, от которых столько можно было узнать и о прошлом, и о том, как мне поступить теперь.

Корнею Ивановичу было тогда за восемьдесят. Когда-то он дружил с моим дедом, а теперь дружил с Солженицыным, – в самом деле, ведь скорее всего благодаря ему автор «Одного дня» узнал о моем существовании.

Знал ли Чуковский о просьбе Солженицына ко мне? Я считала, что нет. Надеялась, что не знает, хотя в определенном смысле хотела бы, чтоб знал, – его поддержка в подобном деле означала для меня все.

Высокий» со снежно-белой головой, живой, румяный и довольный после, как он сам выразился, «хорошего рабочего лета», Чуковский принимал меня тогда, в сентябре, на своей просторной деревянной даче в Переделкино, в писательском поселке к юго-западу от Москвы, где я в 1960 году часто бывала у него и у Пастернака. Чуковский встретил меня как-то особенно тепло, словно и он чувствовал, что эта осенняя встреча у нас последняя. Как и прежде, он вскоре перевел разговор на Андреева, которого любил, чьим талантом восхищался и кого считал своим покровителем. Он и на этот раз пустился в игру, которую затеял со мной с первого же дня нашего; знакомства. Каждый раз он пытался всучить мне сто рублей, которые, по его словам, Андреев одолжил ему я годы безденежной юности. Я отказывалась. Чуковский настаивал, отвлекая меня очаровательными анекдотами из 5 жизни моего деда: как тот однажды лег между рельсами и поезд прошел у него над головой; как он принимал гостей в своем эффектном деревянном особняке в Финляндии, где; прошло детство моего отца; как после смерти бабушки элегантные петербургские дамы выстраивались в очередь, ради того чтобы увидеть его. И все это время Корней Иванович пытался сунуть мне в карман или в сумку сторублевку.

За чаем с черным хлебом и маслом он рассказывал, как Андреев и Горький выступили с осуждением; антисемитизма в годы провоцируемых правительством погромов. О том, как Андреев любил мою бабушку, – ее называли «дама Шура», – хрупкую женщину, обладавшую огромной внутренней силой, она помогла деду совладать с его недугом – пьянством. К тому же она сама была талантливым литературным критиком.

– Она умерла от родов. Ее ранний уход был трагедией и для Андреева, и для русской литературы.

После непременного короткого послеобеденного сна, ; который Чуковский считал залогом своей долголетней продуктивности как литератора, он пригласил меня пройтись по узким аллеям переделкинского парка, все еще пахнувшего летом в лучах дневного сентябрьского солнца. Когда мы прогуливались среди елей, он, понизив свой звучный голос, рассказывал мне о диссидентском движении. С жаром говорил он о тех диссидентах, с кем был знаком, – об Андрее Сахарове, о семействе Литвиновых. Ему, на протяжении всего сталинского периода не проронившему, по крайней мере открыто, ни слова, смелость этих независимых людей казалась поразительной, вселяла воодушевление. Из его рассказа я поняла, что теперь он оказывает помощь не только Александру Солженицыну, но и другим.

Когда он произносил имя Солженицына, ничто в его голосе не выдавало осведомленности о моей весенней встрече с писателем. Очевидно было только одно: личная, пусть тайная, поддержка им Солженицына и ему подобные открыла Чуковскому новый смысл в жизни. Он высоко держал красивую свою голову, и его движения, как всегда Наполненные энергией, обрели теперь какую-то новую драматическую решимость. Известный в прошлом своей осмотрительностью, теперь он высказывал свое отвращение к КГБ и к той политике, которую проводит Советское правительство, время от времени при этом эмоционально ударяя кулаком в ладонь.

Я думала: велика ли заслуга его недавнего постояльца в такой откровенности нынешнего Чуковского? Его несомненно радовало, что после вынужденного полувекового молчания он почувствовал внутреннее раскрепощение.

В ту осень я навещала Чуковского неоднократно. Иногда оставалась ночевать в небольшой спаленке на первом этаже его деревянного дома. И хоть это шло вразрез с предписаниями «Интуриста», мы полагались на его огромную популярность в стране и многолетнюю дружбу с нашей семьей, что могло бы послужить оправданием, если меня призовут к ответу. Всегда в такие приезды мы гуляли вечерами по дорожкам поселка, проходили мимо полуосвещенных дач, почти скрытых высокими зубчатыми заборами.

Каждая прогулка неизменно чем-то отличалась от предыдущей. Чуковский, показывая мне на дачи, называл тех, кто в них жил раньше и кто живет теперь: Бабель, Пастернак, Катаев, деятели советского литературного истеблишмента – Фадеев и Тихонов. Он рассказывал об обитателях поселка, свободно сопрягая прошлое с настоящим, и, по мере того как Чуковский делился со мной впечатлениями своей восьмидесятилетней жизни, прошлое становилось все ближе и ближе. Иногда нам попадались другие прогуливающиеся, Чуковский перебрасывался с ними словом-двумя, затем, когда мы отходили уже на достаточное расстояние, сообщал, кто это, представляя их в весьма откровенных, порой нелицеприятных выражениях. Помню, как-то раз мимо шел человек, в лице которого было что-то волчье. Чуковский заговорил с ним, не представляя меня; потом человек повернулся и скрылся за калиткой дома, владельца которого уже называл мне мой спутник. Это был Константин Федин, глава Союза писателей, которому в ближайшие месяцы предстояло стать злейшим врагом Солженицына.

У Чуковских мне всегда спалось сладко. Мне нравилось, как в комнате пахнет сосной, нравилась узкая кровать со старомодным стеганым одеялом; мне было уютно, как дома, в этой деревянной даче с полами, скрипевшими под ногой Чуковского; нравились его неуловимая дочь Лидия, в свою очередь превосходная писательница; его секретарь Клара – экспансивная, женственная; его домработница, немолодая женщина с морщинистым лицом крестьянки, – каждый здесь жил своей собственной жизнью. Тут, вдали от гостиницы с каменнолицыми коридорными на каждом этаже, я чувствовала себя в безопасности, среди высоких деревьев, окружавших дачу, согретая живыми благодаря Чуковскому образами Андреева и «дамы Шуры».

Он лучше всех своих соотечественников умел внушить тем, кто вырос в условиях эмиграции, ощущение, что ничто в жизни не прерывается. Как-то раз во время одного из моих первых приездов он преподнес мне необычный сюрприз, который связал для меня прошлое и настоящее в единый незабываемый миг. Он позвал меня в сгд; там под деревьями стоял старый серый автомобиль типа закрытого грузового фургона. Возле – двое молодых парней. С артистизмом режиссера Чуковский повелительно махнул им рукой. Один из них растворил задние дверцы, и открылась внутренность с электроаппаратурой для звукозаписи. Это был фургон Московского телевидения: они приехали снимать беседу с хозяином дома. Чуковский полез внутрь. Парня последовали за ним. Вскоре Чуковский поманил меня в тесный салон и протянул наушники. Я надела и услышала какой-то треск, покашливание и посвистывание, потом зазвучал мужской голос, необыкновенно одухотворенный, чуть прерывистый. Похожий на голос брата. Молодой голос, чувствующий, что его слушают, и потому чуть срывающийся. Я поняла, что это голос моего деда. Он выступал на каком-то политическом митинге, более полувека тому назад. Наверное, ему было столько же лет, сколько мне тогда, или даже меньше. Запись кончилась. Пораженная, я сняла наушники. Чуковский с довольной улыбкой закивал головой.

– Да, это живой Андреев, это его голос, – заверил он меня.

За несколько дней до моего предполагаемого приезда он специально устроил так, чтобы всю эту установку привезли к нему домой. Чуковский был для меня чем-то вроде волшебника, которого каждый из нас мечтает встретить в жизни.

И теперь в Переделкино я вспомнила этот эпизод: что сказал бы «живой Андреев», страстно любивший Россию, о позиции Солженицына? О моем личном участии в его делах? Не взглянул ли неодобрительно, узнав, что мы действуем тайком? А может, понял бы, что бороться с большевизмом посредством литературы – вполне допустимый метод? Помню, в тот день даже в присутствии Чуковского я чувствовала себя очень одинокой.

Во время моих посещений Чуковского в 1967 году он все чаще и чаще заговаривал о Солженицыне, но я по-прежнему не могла определить, догадывается ли он о моих встречах с писателем, слышал ли что-нибудь об этом. Единственное, что удалось выяснить: Солженицын, глядя на мою «строгую» фотографию, расспрашивал обо мне Чуковского. Несмотря на свою нынешнюю прямоту, Чуковский еще со сталинских времен выработал привычку ни с кем не обсуждать чужие проблемы, если это было опасно как для других, так и для него самого. В 1960 году он сам устроил мне встречу с Пастернаком, хотя до этого настойчиво, ожесточенно размахивая руками и топая ногами, отговаривал меня от общения с поэтом. Теперь, говоря горячо о Солженицыне, он вместе с тем как бы предостерегал: при всей своей сдержанности и даже любезности «это – личность одержимая». От Чуковского первого я услышала, что лагерная жизнь сделала из Солженицына человека не простого, а стального.

То были замечания, сделанные вскользь, походя, среди самых жарких похвал в адрес Солженицына. Но я все-таки была готова пренебречь этим, как семь лет назад проигнорировала его запрет на посещение Пастернака.

Чуковский превозносил Солженицына за его литературный талант, за богатство языка, за смелость. Сам будучи тружеником, умевшим четко организовать работу, Чуковский ценил в Солженицыне его способность концентрироваться, скорость, с которой тот писал. Эту скорость Чуковский считал феноменальной.

– Причина здесь не только в том, что у него техническое образование, и не в его лагерном прошлом, – говорил Чуковский, высоко оценивая как профессионал солженицыновский профессионализм. – Когда он жил здесь, как-то во время пасхалии в местной церквушке какие-то хулиганы принялись травить собравшихся верующих. Отвратительная история. Он написал об этом рассказ. За один день. Просто сел и написал.

Чуковский тревожился за жизнь Солженицына. Он был свидетелем, как нанятые милицией местные подонки пытались шантажировать автора «Одного дня». Не вдаваясь в подробности, он намекал на возможность беды.

– Дома в Рязани оставаться ему еще опасней. Тут хоть под боком «дедушка Корней». Это сдерживает здешних негодяев. А там… Черт! Вся нечисть так и лезет. Черт!

И снова в его словах как бы сквозило предчувствие, что эта наша встреча с ним – последняя.

– Вам с вашими литературными связями там, на Западе, надо бы привлечь внимание международной общественности к этой гадкой ситуации. Самого талантливого писателя России травят какие-то подонки. Чудовищно! Послушайте, ведь он же практически лишен всякой помощи! А горд дьявольски – ни у кого не хочет одолжаться.

И после небольшого молчания снова:

– Надо средства собрать. Ему нужно помочь деньгами. Почему бы вам не организовать что-нибудь эдакое, когда вернетесь к себе в Соединенные Штаты?

От ответа на мой вопрос, как эти средства передать Солженицыну, если он отказывается от любой материальной – помощи, Чуковский уклонялся. Надо собрать средства и найти способ вручить их, вот и все. Чуковский брался повлиять на него.

Должно быть, эта тема не давала покоя Чуковскому, потому что спустя несколько часов он снова заговорил об этом, уже в связи со своим любимым говорящим львом. Ему кто-то привез его в подарок из Америки. Огромная ярко-желтая мягкая игрушка – улыбающийся лев с куцым хвостом. Стоило потянуть за хвост, как лев произносил бархатным баском по-английски с заметным нью-йоркским акцентом:

– Меня зовут Трусливый Лев².

Далее следовало нечто неразборчивое, и это Чуковский переводил по собственному усмотрению: лев выступал у него оракулом.

Скорчив льву гримасу, Чуковский повернулся ко мне со словами:

– С другой стороны, Олечка, подумалось мне, и этот лев со мной согласен, что не стоило бы вам втягиваться в дела Солженицына. Зачем вам ставить под угрозу себя и свою семью? Чем больше я думаю об этом, тем больше прихожу к мнению, что лучше вам остаться в стороне. Это дело наше, тех, кто здесь живет. Ну да, именно так говорит и мой лев, слышите? – Тут он потянул льва за хвост. – А теперь расскажу я вам про дом вашего дедушки. Видали бы вы огромные изразцовые печки, ковры, массивную шведскую мебель! Приезжали наикрасивейшие дамы в мехах, в каретах, запряженных лошадьми, – из Петербурга…

Я сидела обескураженная. Что это? Может быть, таким образом Чуковский лишний раз намекает, что надо помочь Солженицыну? Или имеет в виду мою тайную договоренность с писателем и предупреждает, что следует от этого отказаться? Понять я не могла. И вот с легкостью факира он вызывает передо мной живые картины: дом в Финляндии, в просторный вестибюль парадного входа вливаются гости, камины, на полу шкуры белых медведей; с лестницы спускается в черном бархатном пиджаке Андреев, он погружен в скорбь, в тоску по своей утраченной Линор, «даме Шуре», и, как утверждает Чуковский, по России, будущее которой представляется ему мрачным, пугающим.

Но таящие предупреждение слова Чуковского западают в душу глубже, чем эти картины. Тихим голосом произносит Чуковский строки Александра Блока:

… О, если б знали, дети, вы

Холод и мрак грядущих дней!

 

Я так никогда и не узнала, что было известно Чуковскому о моих отношениях с Солженицыным. Но как бы то ни было, предостережение его запало мне в душу. Оно словно перекликалось с моими собственными тайными сомнениями. И все же словами Чуковского надо было пренебречь.

6

Через несколько дней мне устроили встречу с Солженицыным. Это произошло вечером на квартире у еще одних моих знакомых. Солженицын отрастил бороду. Что-то смягчилось в его облике. Признаков жестокой внутренней борьбы, как тогда весной, теперь я в нем, пожалуй, не замечала. Короткая рыжеватая бородка делала его похожим на древнерусского воина. За чаем мы сидели друг против друга, и когда он бросал на меня взгляд, глаза его выражали уверенность в себе, в своих силах, чуть ли не затаенную радость, как бывает у командира партизан перед решительным боем.

Сначала обсуждали политические события в Советском Союзе и в Соединенных Штатах; но вот Солженицын встал, сделав мне знак следовать за ним. Никого это словно и не удивило. Здесь собрались только свои люди. Солженицын провел меня на узкую, полузакрытую лоджию, и мы оказались как бы при выходе из пещеры. Был приятный, прохладный вечер. Под нами, расплываясь во мгле, убегали змейкой в глубь притихшего незнакомого города фонари. Помню едва уловимый запах прелой листвы, ожерелье огней и свою уверенность в тот момент – Поубавившуюся впоследствии, – что здесь, в таком укромном месте, никто нас не видит и не слышит.

Но при этом я волновалась, как никогда. Все лето я готовилась к этому разговору. Мы с Генри подбирали слова, чтобы выразить всю сложность правовых и коммерческих проблем, дать Солженицыну четкое представление – что значит выполнить такого рода просьбу в условиях Запада. Хотя я уже давно привыкла к переходам из одной национальной культуры в другую в стремлении передать суть одной представителю иной, однако никогда еще мне не приходилось возводить столь изощренный по своей конструкции мост, от которого столько в дальнейшем зависело. Должно быть, то же чувствовал и Марко Поло перед аудиенцией у Кублай-хана, когда ему вкратце предстояло описать обычаи и нравы Венеции.

Хуже всего было, что, точно представляя себе, что и как сказать, я тем не менее предвидела: со своей стороны Солженицын ждет нашей встречи, стремится к ней, вооруженный какими-то своими грандиозными решениями, планами, идеями. Само слабо озаренное московское небо напоминало мне: тут кроме колокольни Ивана Великого существует еще и Лубянка. Все, что в Коннектикуте казалось таким ясным и естественным, в Москве могло показаться опасным, а то и бредовым разглагольствованием.

Можем ли мы связывать Солженицына договорными условиями и деловыми обязательствами?

На узком балкончике стояли мы, двое русских людей; я явилась с непонятным словом с иной планеты. Антимиры.

Набрав в грудь побольше воздуха, я произнесла:

– Александр Исаевич, вот что нам удалось пока сделать».

Сначала казалось, худшие мои опасения сбываются. Я стала перечислять юридические меры, необходимые для того, чтобы не выпустить из-под контроля издание «В круге первом», – но Солженицын едва слушал меня, перебивал, уводил от темы. Когда я заговорила о контракте с «Харнер энд Роу», об одновременной публикации в нескольких странах, о мировых правах, об авторском праве, Солженицын, ухватившись за слово «одновременная», принялся долго и горячо распространяться о необходимости перекрестного огня. Он сообщил, что намерен теперь выйти победителем в своей затянувшейся схватке с КГБ. Выход в свет романа «В круге первом» он считал залогом успеха в этой борьбе. Когда он говорил о КГБ, голос его Дрожал от негодования. О, как ненавидел он этих подонков! «Арестовав» его роман, который он и не помышлял распространять в рукописи («В круге первом» Солженицын еще никому тогда, даже самым близким друзьям, не показывал), КГБ принялось изобретать новые приемы, чтобы сокрушить Солженицына, дискредитировать его в глазах соотечественников, деморализовать писателя, его близких, его друзей. Но теперь он отплатит властям за все, да так, как им и в страшном сне не снилось!

– Вот именно! – вставила я. – И чтобы довести до конца…

– Вот именно! – перебил Солженицын. – Выход в свет «В круге первом» должен явиться полнейшей неожиданностью, взрывом бомбы!

И, не давая мне слова вставить, продолжал: средства на предстоящее издание можно взять у «Фасетт», американского издательства, выпускающего литературу в мягкой обложке, – за ними осталась часть авторского гонорара после Публикации «Одного дня». Деньги можно тратить не стесняясь, экономить не следует. Тут вопроса нет.

Должно быть, в моем голосе звучало отчаяние, когда я стала объяснять ему, – чувствуя, что время уходит, а сказать надо так много, – что посвящать в нашу тайну еще одного издателя рискованно и безрассудно. Средства даст «Харпер энд Роу», стоит мне сообщить им по возвращении, что автор одобряет предлагаемый нами план. По контракту, который я, как доверенное лицо автора, негласно подпишу, «Харпер энд Роу» могло бы явиться держателем мировых прав. Все расходы будут оплачены, и смета будет представлена автору. Тут никаких проблем не возникнет.

Используя доверительную собственность, все можно организовать с минимальным риском. От Солженицына не потребуется ничего подписывать.

– Хорошо, – сказал он, – но для продвижения дела вы должны свободно, как своими собственными, распоряжаться деньгами.

Истекали драгоценные минуты. Слова, которые я произносила, не доходили до него, разбивались вдребезги, как волна о скалы. Мне стало казаться, что Солженицын расценивал нашу встречу не столько как возможность обменяться информацией, разработать совместный план действий, сколько как повод торжественно провозгласить, что в отношении издания «В круге первом» я должна исключительно следовать его требованиям и распоряжениям.

На этой встрече на балконе я впервые увидела в Солженицыне диктатора.

Я не могла к нему пробиться. По крайней мере так думала я в отчаянии. И вдруг, буквально на глазах, Солженицын преобразился: это был человек, гениально чувствующий ситуацию и, как оказалось, гораздо более чутко воспринявший мои слова, чем сначала мне показалось.

Привыкнув к полумраку, мы уже могли разглядеть лица друг друга при слабом уличном освещении. Наверное, Солженицын прочел на моем лице огорчение и угадал причину. Снова, как в тот вечер, он решительным жестом взял меня под руку.

Вы правы, сказал он, финансирование со стороны «Харпер энд Роу» – решение оптимальное, более надежное. Сейчас, как никогда, важно соблюдать секретность: одно неосторожное слово, один неверный шаг могут оказаться губительными. Да, да, понятно: в США подобран узкий круг верных людей, каждый вносит свою лепту в общее дело, перевод идет полным ходом, а «Харпер энд Роу» готово по сигналу издать в 1968 году «В круге первом». Необходимо, сказал Солженицын, выпустить книгу к Рождеству: бомба должна разорваться именно к двадцатилетию со дня описываемых в книге событий. Работать надо с предельной скоростью. Тайно, но не теряя ни минуты. Ни единого дня.

1. Роберт Стуруа.[↩]
2. Персонаж сказки Ф. Баума «Волшебник из страны Оз»[↩]