Из воспоминаний об отце и о нашей жизни

1

Мои первые впечатления от жизни, сохранившиеся в памяти, относятся к 1936 году. Лето того года наша семья провела на Украине. Смутно мне вспоминается киевская квартира М. П. Бажана, у которого мы прожили несколько дней, помню, как жили в Прохоровке близ Канева, потом в Святошине под Киевом. Когда жили в Прохоровке, стояла очень жаркая погода, и мы каждый день купались в протоке Днепра с горячим песчаным пляжем. Отец брал меня на руки и нес в воду – я боялся и визжал. Домой возвращались мимо большого дуба, на котором жили огромные шершни и жуки-олени. Тропинка далеко огибала это страшное место. От того времени остались воспоминания о черной собаке, которую хозяйский мальчик водил за передние лапы, о часах с кукушкой, о пасеке под окнами беленького домика, о том, как я, папа и мама после обеда отдыхали в саду на одеяле, постеленном на траву. Трава была совсем близко, интересно было рассматривать листочки, стебельки, жучков, муравьев, пчел, кузнечиков. Я шалил – ходил вокруг одеяла и плевал в траву, а папа говорил: «Не надо плевать, а то ты всего себя выплюешь, и ничего от тебя не останется». Для меня жизнь в Прохоровке была временем семейной идиллии, радости, света, временем первого познания окружающего мира.

А потом была ленинградская осень с желтыми листьями в Михайловском саду, с их особым запахом, который смешивался с запахом влажной земли. Осень с первыми осознанными впечатлениями улицы: плиты панелей с замысловатыми трещинами, гранитные цоколи домов, каменные тумбы на тротуарах, черная кора старых деревьев – все было ново, все было интересно. Нередко я ходил гулять с папой. Помню, как он показал мне смешные и страшные головы людей, вырезанные на стволах деревьев в Михайловском саду, помню, как однажды один мальчик упал в воду с края мраморного павильона. За ним сразу прыгнул какой-то дядя, и я удивился, что вода едва покрыла его ноги, но папа быстро увел меня с того места, и я не видел, что было дальше.

В начале зимы в нашей квартире на канале Грибоедова был ремонт, и мы всей семьей некоторое время жили в Петергофе в гостинице, которая использовалась писателями как дом творчества. Мама возила меня на саночках среди голых заснеженных деревьев, отец работал. От того времени осталась в памяти песня, которую отец пел под гитару:

Птицы нас покинули давно,

Холода их выгнали из дому;

На полях и по лесу пустому

Белое ложится полотно…

 

В нашей ленинградской квартире было две комнаты – одна комната была кабинетом отца, в другой располагались мы с мамой. Несмотря на то, что большую часть времени я находился в детской, гораздо лучше я запомнил кабинет отца, который был одновременно и столовой.

В конце комнаты у окна стоял отцовский письменный стол. На нем стопками лежали папки, книги, рукописи. Отец в то время много работал, в частности над переработкой для детей «Гаргантюа и Пантагрюэля», «Тиля Уленшпигеля». Помню, я нарезал бумагу небольшими прямоугольниками и исчеркивал их карандашом в подражание отцовским рукописям.

В кабинете была простая зеленая кушетка с валиком. Устав от работы за столом, отец ложился на эту кушетку и писал лежа. Если я входил в это время в комнату, мне можно было залезть на кушетку и покачаться на отцовской ноге. В такие минуты отец иногда брал с полки томик А. К. Толстого и читал мне:

Ходит Спесь надуваючись,

С боку на бок переваливаясь.

Я понимал, что ему самому нравится читать, а также нравится, если слушала мама. Первые слова строки читались нараспев, а последнее слово – отрывисто. Временами отец даже изображал, как ходит Спесь.

Была в доме гитара. Отец приходил в детскую с гитарой, садился и пел «В глубокой теснине Дарьяла». Иногда он играл со мной, сооружая из кубиков крепости с высокими башнями и стенами.

Вся правая стена в кабинете была заставлена полками с книгами. Отец специально собирал интересовавшие его книги, все менее для него интересное отсеивалось на антресоли. Что это были за книги, можно судить по письму, написанному маме несколько лет спустя с Дальнего Востока:

«…Будет нужно, продай, прежде всего, 20 томов в картонных крышках библиотеки Брокгауза и Ефрона – Шекспира, Шиллера, Пушкина, Мольера, Байрона. Эта библиотека стоила мне 1700 р. Вероятно, она и сейчас стоит не дешевле, – только продавать нужно целыми комплектами. Вообще мне хотелось бы, чтобы из моей библиотеки сохранились лишь немногие книги: Пушкина однотомник, Тютчева томик, Баратынского два тома, Гоголь, Сковорода, Лермонтов, Достоевский, Бунин, Хлебников, книги, относящиеся к «Слову о полку Игореве» и Руставели. Есть также малоценные, но нужные мне книги, например Памятники отреченной литературы, библиотечка Чудинова (Нибелунги и пр.) – и это, кажется, все. Остальные книги продавай, когда придется туго…»

Очень ценил отец также брошюрки К. Э. Циолковского, полученные им лично от автора и переплетенные в единый томик. Эта книга и еще большой однотомник Пушкина, единственные сохранившиеся из ленинградской библиотеки отца, перечитывались им до конца жизни.

В детской была поставлена этажерка, на которой собирались книги специально для меня. Читать мне их было еще рано, родители говорили, что я их прочту через несколько лет, когда стану постарше.

Над средней книжной полкой в кабинете отца висели шестигранные стенные часы с римскими цифрами и боем. Отец всю жизнь имел пристрастие к часам. Как-то он рассказывал, что с детства ему мучительно хотелось иметь часы, но приобрести их долгое время не было возможным. И вот появились часы не только карманные, но и стенные. А в столе рядом с грузинским кинжалом и другими интересными вещами лежали старинные часы деда Алексея Агафоновича. Однажды мне вздумалось покопаться в механизме этих часов, после чего я узнал, что такое снятый ремень отца.

В те годы в квартире появилась тумбочка красного дерева с граммофоном. Среди немногих пластинок помню «Песнь индийского гостя» и стихотворение отца «Горийская симфония» в роскошном исполнении Антона Шварца, а также несколько пластинок с записями Шаляпина.

По вечерам, когда приходили знакомые, за столом бывало довольно шумно. Я, лежа в кроватке в соседней комнате, долго не мог заснуть от разговоров и смеха и от желания быть вместе со всеми. Впрочем, бывало, что вечером отец уходил из дома в какую-то свою компанию, к художникам, в пивную. Еще с более раннего времени сохранилась записка, в которую завернута прядь моих первых детских волос: «Катя! Я уехал к Мейерхольду. Ключ взял. Возможно, что приеду поздно. К.» ¹.

Будучи командиром запаса, отец регулярно ходил обучать красноармейцев-призывников. Один раз он пришел с занятий с большим прямоугольным ящиком. Я стал приставать к нему с расспросами, подозревая, что ящик предназначен для меня. Отец говорил, что принес ружья с военных занятий. В конце концов, выяснилось, что в свертке игрушки для меня – прикрепленные к доске клоуны с чашками. В верхнюю чашку следовало положить шарик, клоуны кувыркались, передавая шарик друг другу, затем шарик катился и попадал в одну из лунок. Родители принимали самое активное участие в освоении новой игры.

Весной 1937 года родилась сестра Наташа. Летом мы жили на даче под Лугой в довольно большом деревянном доме, расположенном в сосновом лесу недалеко от озера. Меня отпускали гулять в лес, на озеро, на болото вместе с какой-то девочкой и ее мамой. Моя мама нянчила Наташу, отец работал. Только к вечеру выходил он из дома прогуляться у озера. Уже тогда запомнил я название поэмы, которую переводил отец, – «Витязь в тигровой шкуре»; позднее в доме появился кусок шелка с портретом Шота Руставели.

Осенью у отца обострилось заболевание эндартериитом, и он уехал лечиться в Сочи. Я уже умел читать и получил от него открытку следующего содержания: «Уважаемый Никита Николаевич! Пишет вам профессор Пичужкин из города Сочи. Сегодня я послал вам книгу «Приключения Травки». Из этой книжки вы узнаете много нового. До свидания. Скоро я еще напишу вам. Профессор Пичужкин».

И снова наступила зима благополучной ленинградской жизни. В доме была домработница, помогающая маме вести хозяйство и нянчить сестру, а мне рассказывающая страшные истории об огненной птице и злых колдунах. Я каждый день стал ходить в немецкую группу, гулял с детьми и воспитательницей по бульвару Перовской и слушал чтение немецких книг. Впрочем, овладеть немецким языком мне не пришлось…

2

После почти семилетней разлуки я увидел отца в конце 1944 военного года. В это время он работал техником-чертежником на строительстве железнодорожной ветки в степях Алтайского края. Сам отец так описывал образ своей жизни того времени: «….Оседлой жизни у нас нет. Мы люди странствующие; живем на месте, пока идет стройка, окончится она – мы едем дальше, куда назначат. Это может быть и Крайний Север, и Дальний Восток, и Средняя Азия, и т. д. Отсюда вывод: наша мебель – чемоданы, имущество – самое необходимое, то, что полегче и поудобнее для перевозок. Однако теплые вещи должны быть, так как суровый климат в нашей жизни – дело обычное. С квартирами постоянные хлопоты. Здесь живем в крестьянских избах, зачастую вместе с хозяевами»².

В один прекрасный зимний день, а точнее, вечер в такую избу приехали и мы – мама, сестра Наташа и я. Из города Уржума Кировской области, где мы жили в эвакуации, мы прибыли на станцию Кулунда, там пересели на местный товарничок и по вновь построенной ветке железной дороги доехали до станции Михайловское. Здесь в одиноком станционном домике мы расположились у жарко натопленной печки, и мама с дежурным стала звонить по селектору в управление строительством, чтобы за нами выслали лошадь. К телефону удалось вызвать отца, он сказал, что сам приедет за нами. Мама потом рассказывала: «Дежурный устроил нас на прямоугольном деревянном диване направо от двери. Комната совсем маленькая с большой печью. Вот уже стемнело. Дети дремлют, сидя на диване, а я все выхожу посмотреть, не едут ли. Но нет, не едут. Уже совсем темно. Небо в звездах, степь, тишина. Казалось, я не могу при свете с ним встретиться, – можно не вынести счастья.

Все нет, все нет. Я сижу подольше. И, наконец, выскакиваю и сталкиваюсь в дверях. Папа, который не терпел никакой аффектации, опустился перед детьми на колени, смотрел, смотрел…»

Похудевший, в валенках и теплой куртке, отец показался мне очень бодрым, с быстрыми движениями, помолодевший и веселый. До села, где жил отец, ехали на санях, запряженных заиндевевшей лошадкой. От мороза нас с Наташей укрыли одеялом, а когда одеяло сняли, я увидел черное небо с огромным количеством звезд, а потом почувствовал специфический запах избы. Нас приветливо встретила старушка хозяйка необычным для нас угощением – пирогами с диким пасленом и солеными арбузами. В те трудные военные годы все это казалось несказанным лакомством. Тут же в избе в морозные зимние ночи обитали бараны, теленок и еще какая-то живность. Мы тоже кое-как устроились на ночлег при свете керосиновой лампы без стекла, тускло освещавшей иконы красного угла, клеенку стола и баранов, жавшихся к теплой русской печи.

Утром отец ушел на работу в управление чертить в проектном отделе, Отцу нравилась профессия чертежника, которая так соответствовала его природной аккуратности и склонности к графике. Впрочем, любое дело, каким ни пришлось бы ему заниматься, отец стремился делать как можно лучше – это было в его характере. Освоив профессию чертежника еще до войны, он одно время серьезно изучал техническую литературу и писал, что, по словам специалистов, из него мог бы получиться неплохой архитектор.

Вскоре после нашего приезда к отцу я и Наташа заболели корью. Помню, во время болезни я не мог пить непривычную, сильно минерализованную воду, и отец приносил мне бидон воды из управления, ;которое находилось за несколько километров от села. Впоследствии мы, дети, болели довольно часто, отец всегда беспокоился и проявлял в это время к нам особое внимание. На фоне обычно сдержанного отношения мне было приятно ощущать эту заботу, когда он подходил к моей постели, смотрел некоторое время, спрашивал что-нибудь. Мы лежали в постели и слушали вечерние разговоры родителей, слушали, как отец репетировал чтение английской баллады, которую он собирался читать на новогоднем вечере в управлении:

Выл ветер среди деревьев,

Стонала ночная мгла.

Полосою лунного света

Дорога в полях легла…

 

И далее про разбойника, который тихо подъехал к дубовым дверям кабака, где дочь кабатчика вплетала алую ленту в пряди длинных темных волос.

1. По свидетельству Е. В. Заболоцкой, то была единственная встреча с В. Э. Мейерхольдом.[↩]
2. Из письма к Е. В. Заболоцкой от 28 сентября 1944 года.[↩]