Плодотворность полемики

В. А. Коваленко, Истоки. Влияния. Ускоренность. Развитие белорусской литературы XIX – XX веков, «Наука и техника», Минск, 1975, 336 стр. (на белорусском языке).

Книга В. Коваленко «Истоки. Влияния. Ускоренность» является оригинальным «прочтением» истории белорусской литературы, в ней есть неожиданная и на первый взгляд кажущаяся парадоксальной постановка вопросов об истоках, творческих методах и темпах развития литературы Белоруссии.

Книга от начала до конца полемична, и полемичность эта, к чести автора, научно обоснованна; пафос ее – не в простом отрицании результатов предшествующих исследований, а в благожелательной их критике, в указании на некоторую односторонность, вытекающую отчасти из недостаточного учета всех условий и факторов развития белорусской литературы, отчасти же из ее изолированного исследования, слабо включающего национальную литературу в мировой литературный процесс.

Теоретические предпосылки автора изложены в обширном введении (стр. 3 – 59), Взяв две временные «координаты» истории национальной литературы – ее тяжелый, мучительный этап становления в первой половине XIX века и современную всестороннюю разработанность, – В. Коваленко стремится ответить на более общий вопрос: «Каким образом отсталая в прошлом культура может подняться на уровень передовых духовных достижений и догнать самые развитые народы в области художественной деятельности?»

Историки новой белорусской литературы обычно отталкивались от гипотезы ее фольклорного происхождения, сущность которой вкратце сводится к следующему. К середине XVII века традиции старобелорусского языка, на котором велось делопроизводство в Великом княжестве Литовском, писались труды Ф. Скорины, С. Будного. В, Тяпинского, Симеона Полоцкого и других просветителей эпохи Ренессанса, фактически вытесняются господствующим польским языком и латынью. Преемственное развитие на этом тяжелом этапе оказалось прерванным. Литературно-художественные ценности белорусского народа в XVII – XVIII веках концентрировались главным образом в фольклоре. Возрожденная в XIX веке новая белорусская литература как основной вид национального искусства выросла на традициях народного художественного творчества, в недрах которого вырабатывалось не только необходимое для литературы лексическое богатство национального языка, но и ее исходная поэтическая культура.

Теория фольклорного происхождения новой белорусской литературы в своем «чистом виде» никогда не провозглашалась и не разрабатывалась в деталях, она скорее содержалась имплицитно в историко-литературных исследованиях, критических анализах, поэтических кредо. Историки литературы иногда высказывали ее и в явной форме, но лишь как аксиоматическую предпосылку к своим исследованиям. В последние годы появилось несколько монографий (Н. Гринчика, М. Яроша, Н. Чигрина и др.), раскрывающих место фольклора в творчестве Янки Купалы, Максима Богдановича и других классиков белорусской литературы.

Нельзя сказать, чтобы эта теория была только априорно сконструированной гипотезой, поскольку многие историко-литературные факты как будто вполне вписываются в нее. Первые «пробы» белорусской поэзии в творчестве Яна Чечета, Яна Борщевского, В. Коротынского и других авторов опирались на фольклор, да и сами эти поэты были первыми белорусскими фольклористами. Традиции фольклорной лексики и поэтики органически присутствуют в творчестве В. Дунина-Марцинкевича и Ф. Богушевича, представляющих белорусскую литературу XIX века. Сильна фольклорная стихия в творчестве корифеев белорусской дооктябрьской литературы – Янки Купалы и Якуба Коласа. И только у Максима Богдановича сознательно прочерчивается характерная для новоевропейской поэзии «дистанция» между поэтическим искусством и фольклором.

Уязвимая сторона «фольклорной теории» – некоторая обособленность истории национальной литературы от мирового литературного процесса, отчасти эволюционизм, предполатающий естественное «произрастание» профессионального искусства из народного художественного творчества, что, в сущности, снимает вопрос о качественном отличии первого от второго.

В. Коваленко поставил своей целью исследовать литературные, «книжные» истоки и импульсы, способствовавшие развитию белорусской литературы. Стремясь объяснить факт, каким образом эта литература, возникшая фактически в середине ХГХ века, за относительно короткий исторический период «догнала» развитые литературы других народов, автор выдвигает и тщательно обосновывает гипотезу о ее ускоренном развитии.

Своеобразным толчком, направившим исследователя в этом направлении, послужило, по-видимому, известное замечание М. Богдановича, высказанное более шестидесяти лет назад, относительно дореволюционного творчества Я. Купалы, Я, Коласа и других белорусских поэтов: «…За восемь-девять лет своего подлинного существования наша поэзия прошла все пути, а отчасти и тропинки, которые поэзия европейская протаптывала более ста лет» ¹. Непосредственно же В. Коваленко опирается на исследование Г. Гачева², построившего теоретическую «модель ускоренности» для болгарской литературы и определившего формы такого развития («скачкообразность ускоренного развития становится нормой»).

Аналогия с болгарской литературой оказалась удачной, поскольку исторические судьбы болгарской и белорусской литератур во многом сходны. Избранный автором метод исследования позволил обнаружить влияния русской, польской и украинской литератур на творчество создателей белорусской дореволюционной поэзии – В. Дунина-Марцинкевича, Ф. Богушевича, Янки Купалы, Э. Пашкевич (Тетки) и Якуба Коласа. Эти влияния и заимствования были необычайно органические, глубинные, опосредствованные и поэтому, как правило, не декларировались писателями, хотя и содержались в их творчестве в «снятом», национально преобразованном виде. Они-то и обусловили «эффект ускоренности», рассматриваемый в книге В. Коваленко как специфическая закономерность, свойственная тем национальным литературам, которые из-за неблагоприятных социальных условий в прошлом развивались ослаблено, иногда еле заметно, подспудно, а в несколько изменившейся в благоприятном направлении ситуации как бы возвращались назад, доделывая упущенное, быстро осваивая прошлый опыт более развитых литератур, соединяя прошлые и настоящие направления и стили в единую систему национальной художественной культуры. Богатство влияний и заимствований давало возможность этим национальным литературам своевременно «оставлять» неплодотворную традицию и подключаться к более высокому уровню художественного сознания, достигнутого более развитыми соседними литературами.

Понятие «ускоренное™» в книге В. Коваленко не лишено парадоксальности, поскольку оно характеризует не развитые, а отстающие (в силу неблагоприятных условий) литературы. Ее сущность автор объясняет всесторонне, прибегая при этом и к сравнению с историей кинематографа. Эффект нормального движения на современном экране достигается достаточно большой плотностью кадров на одну минуту. На раннем же этапе киноискусства приходилось значительно меньше кадров на единицу времени, поэтому люди на экране двигались быстрее, скачками, то есть «ускоренно», потому что их шаги как бы стягивались. «Так и в белорусской литературе: чем меньше художественных произведений на десятилетие, тем больший этап развития во времени они должны были охватывать, тем быстрее литература спешила к новым рубежам» (стр. 55).

Новая концепция истории белорусской литературы интересна не столько сама по себе (заметим в скобках, что она излишне рационалистична, почти нормативна), сколько теми глубокими и тонкими наблюдениями, которые сделаны автором относительно конкретных явлений развития белорусской литературы. Говоря о В. Дунине-Марцинкевиче, Ф. Богушевиче, Я. Купале, Тетке, Я. Коласе и М. Богдановиче – о писателях, казалось бы, уже обстоятельно изученных, – В. Коваленко раскрывает неожиданно новые, ранее неизвестные аспекты их творчества, органически включает его в мировой литературный процесс.

В книге В. Коваленко немало бесспорного, обстоятельно доказанного как литературными фактами, так и тонкой аналитической мыслью критика-исследователя; гораздо меньше, но все же есть в ней моменты недоказанные, чисто «вкусовые», являющиеся, как правило, результатом не вполне оправданной экстраполяции современных литературных дискуссий на прошлое белорусской литературы. Особенно досадны явные ошибки исследователя в оценке места фольклора в системе художественной культуры, его значения в истории становления и развития белорусской литературы. Глубокий знаток теории и истории литературы, яркий литературный критик, В. Коваленко по непонятным причинам подошел к фольклористике далеко не с профессиональных позиций. Именно этим можно объяснить его хотя и категорические, но неверные по существу, априорные заявления, будто бы фольклор – уже давно исторически пройденный этап в развитии художественной культуры, что уже в XIX веке славянские народы не знали «фактов живого развития фольклора» и что вообще фольклор – это «выявление художественного сознания народа в добуржуазную эпоху» (стр. 22). Ошибочность подобных заявлений, давно опровергнутых научной фольклористикой, настолько очевидна, что нет надобности еще раз их опровергать. Их просто следовало бы изъять из работы в процессе редактирования.

Хуже, когда свою концепцию отмирания фольклора в период становления новой литературы В. Коваленко без всяких оснований экстраполирует на работы других исследователей. «Д. С. Лихачев отмечает, – пишет он, – что уже в XVII в. фольклор на Руси только бытовал, был распространен, но не создавался. И именно в это время он отступает, давая место литературе» (стр. 24). В доказательство ссылается на высказывания автора «Поэтики древнерусской литературы», в которых делаются совершенно правильные выводы о качественном отличии литературы от фольклора в жанровом и мировоззренческом отношении, о принципиальной невозможности фольклорных подражаний в классицистской литературе XVII – XVIII веков, о «настороженном отношении к фольклору» со стороны близких к классицизму просветителей и т. д. Но ведь Д. Лихачев нигде не утверждает столь наивной мысли, будто бы фольклор славянские народы создавали только до XVII века, а затем вдруг «забастовали». В его обстоятельных трудах речь идет о качественном своеобразии различных форм художественного сознания и различных этапов национальной литературы, в частности и о том, что в древнерусской литературе было много общего с фольклором в мировоззренческом и структурном аспектах, а начиная с XVII века «фольклор отступил из господствующей части общества», усилился процесс дифференциации, отделения письменной литературы от фольклора.

Вот еще пример. Д. Лихачев пишет: «Записи былин в XVII в. начинают производиться потому, что в некоторойверхушечной части общества былину перестают слушать. Исполнение былин все более ограничивается сельской местностью и городским посадом… Не позволяет ли этот факт предположить, что многие записи народных произведений в XVII в. были сделаны также потому, что в какой-то мере (пусть самоймалой) в известной среде их трудно было уже услышать и они становились редкостью. Люди начинают записывать, собирать, коллекционировать тогда, когда предмет их записывания и собирания выходит из обихода» (подчеркнуто мной. – В. К.) ³.

Как же интерпретируются эти бесспорные мысли в книге В. Коваленко? Процитировав последнее предложение из приведенного отрывка, автор делает вывод: «Факт записей в XVII в. фольклорных произведений Лихачев объясняет именно тем, что фольклор уже изжил себя» (стр. 25). Но ведь у Д. Лихачева речь идет совсем о другом, а именно о том, что только в «верхушечной части общества» фольклор «выходит из обихода», да и то лишь «в какой-то мере» («самой малой» – поясняется в скобках). В остальном, подчеркивает здесь же Д. Лихачев, «система жанров фольклора была системой цельной и законченной», способной «полно удовлетворять потребности народа».

В последнее десятилетие появились работы, авторы которых «великодушно» признают фольклор как явление «прошлой культуры», а современный фольклор отождествляют с художественной самодеятельностью, функционирующей в системе организованной «массовой культуры».

Предложение сторонников отмирания фольклора заменить народное Творчество организованной художественной самодеятельностью «в формах, выработанных историей профессионального искусства» ⁴, не решает проблемы. Потому что художественная самодеятельность без опоры на живой, активно развивающийся фольклор была и остается «жалким подражанием» профессиональному искусству. Наиболее вдумчивые советские фольклористы убедительно доказали: ни одна форма современной культуры не могла бы компенсировать тех художественных потерь, которые неминуемо сказались бы при «отмирании» фольклора⁵. В нашей стране народное творчество все еще доказывает свою З. Можейко, Песенная культура белорусского Полесья, «Наука и техника», Минск, 1971; К. В. Чистов. Специфика фольклора в свете теории информации, «Вопросы философии», 1972, N 6.жизнеспособность, – и это несмотря на то, что его уже неоднократно «хоронили» как в теории, так и на практике.

Однако вернемся к книге В. Коваленко. Убедительно критикуя теорию эволюционного перерастания фольклора в письменную литературу, автор в пылу полемики незаметно для себя сам становится на позицию своих оппонентов. Схема развития художественной культуры у них общая: сначала фольклор, а затем (в России с XVII, а в Белоруссии с XVIII века) письменная литература. Параллельное развитие фольклорных и профессиональных форм художественной культуры, их взаимовлияние и «сотрудничество», допускаемые «фольклорной теорией», в книге В. Коваленко исключаются. Раскрыв богатство влияний на белорусскую литературу со стороны более развитых художественных культур России, Польши и Украины, разработав гибкую методику исследования проблемы взаимовлияния, автор исключил из объекта своего изучения фольклор как якобы давно преодоленную форму культуры. Это неверно относительно любой, даже самой развитой, литературы, создатели которой всегда черпали, творчески переосмысливая, идеи, образы и лексическое богатство из живого источника народного творчества. Тем более это неверно применительно к дооктябрьской белорусской литературе: В. Дунин-Марцинкевич, Ф. Богушевич, Я. Купала, Я. Колас, М. Богданович, Тетка, – все они учились родному языку у народа – создателя фольклора. И все были близки к живым (а не к «преодоленным») истокам народного творчества, испытав в своем творчестве его сильное и плодотворное влияние.

К счастью для книги, своеобразное «фольклороборчество» В. Коваленко оказалось чисто внешним, наносным. Здесь он явно употребил «не то слово» и, в сущности, ведет борьбу не с народным, а с псевдонародным. В одной из своих статей В. Коваленко пишет: «Ошибаются некоторые из современных белорусских поэтов… которые думают или, по крайней мере, хотят себя убедить, что культ простенького в поэзии сближает их с народом. Наоборот, он отдаляет их от народа». Золотые слова! Борьба против всяческих упрощений, за профессиональную компетентность в литературе и науке – пафос В. Коваленко как литературного критика. Но в том, что некоторые писатели все еще упрощают, создают подделки под «народное», виноваты только они, но никак не фольклор. Всякая подражательность, будь то подделка профессионального искусства под фольклор или художественной самодеятельности – под профессиональное искусство, малохудожественна. Вот, по-моему, тот вывод, который следует из книги Виктора Коваленко.

И еще хочется сказать: несмотря на спорность некоторых посылок автора, возникших в пылу полемики, такая книга нужна национальной литературе и потому, что заставляет ее творцов думать о путях дальнейшего ее развития, не довольствоваться достигнутыми успехами, совершенствовать свой творческий опыт за счет активного взаимодействия с другими литературами, расширять свои горизонты.

г. Минск

1. »Творы М. Багдановiча», т. II, Минск, 1928, стр. 39 – 40. [↩]
2. Г. Д. Гачев, Ускоренное развитие литературы (на материале болгарской литературы первой половины XIX в.), «Наука», М. 1964.[↩]
3. Д. С. Лихачев, Поэтика древнерусской литературы, изд. 2-е, «Художественная литература», Л. 1971. стр. 69.[↩]
4. М. С. Каган, Лекции по марксистско-ленинской эстетике. Изд. ЛГУ, 1971, стр. 634.[↩]
5. [↩]