Двое из «старой гвардии»

Мало кому в Ленинграде известно, что есть на Петроградской стороне, невдалеке от речки Карповки и Кировского проспекта, маленькая тихая улочка, ничем внешне не примечательная. Но моему сердцу она говорит о многом, и не столько потому, что называется она улицей Литераторов (а название это – старое, еще дореволюционное), сколько оттого, что стоит на ней совсем скромный двухэтажный дом, в котором жил многие годы замечательный русский писатель Алексей Павлович Чапыгин.

В этом доме – он стоит в глубине довольно обширного двора-сквера и виден с улицы сквозь решетку ограды – бывал в середине 30-х годов и я. Дом это не совсем обычный. Где-то в начале века он был сооружен на средства Литературного фонда, жили в нем одинокие русские литераторы, не имевшие другого крова, а в советские годы, кажется, – только уже их потомки, и Чапыгин был там, пожалуй, единственной заметной фигурой.

Привел меня к нему и познакомил с ним один из моих литературных наставников – Павел Терентьевич Журба, состоявший с Чапыгиным в дружеских отношениях; привел не случайно: меня тогда – то был 1935 год – интересовали и волновали проблемы исторической художественной прозы.

В один из летних дней мы пришли в дом на улице Литераторов и, не подымаясь на второй этаж, где жил со своей семьей Алексей Павлович, сразу же прошли в его рабочий кабинет, помещавшийся на первом этаже. До этого я лишь мельком видел Чапыгина, причем в обстановке достаточно деловой – на одной из литературных конференций в Доме писателей имени Маяковского, – но здесь он был совсем не такой, как тогда, а по-настоящему домашний.

На нем была русская рубаха с косым расшитым воротом, подпоясанная шнуровым поясом с кистями, на ногах – мягкие сапоги, а на голове, наголо обритой, – тоже расшитая, мурмолка. В этом наряде выглядел он очень просто, как человек из народа, привыкший чувствовать себя в обыденном, народном наряде свободно и легко.

Впрочем, я понял, что одет он так совсем не по случайной прихоти, а потому, что и одежда, и вся обстановка комнаты, где он работал, помогали ему глубже, плотней, что ли, войти в мир своих героев, вжиться в него.

Комната эта была довольно просторным помещением, но выглядела несколько сумрачно, быть может, оттого, что стены, оклеенные темными с тусклым узором обоями, поглощали много света. Но сумрачность эта шла, наверное, и от самой обстановки. В углу стоял старинный, узорчато окованный сундук с покатой крышкой. Не было видно никакого книжного шкафа, но зато часть места у окна занимал старинный поставец. И все остальное: стол с поставленным на нем ларцом, стул с высокой спинкой, кровать, – все это носило на себе стиль, налет глубокой старины; то был как бы кусочек минувшего, истории, застывшей в этих вещах.

Павел Терентьевич Журба вскоре ушел. Мы остались вдвоем. Чапыгин, вероятно, уловил в моих глазах некоторое удивление, вызванное интерьером (да это и понятно – я, комсомолец, вижу на стенах древнего письма иконы, большой резной складень, хотя и не в углу, нет, а именно так – на стенах…), и, слегка улыбнувшись, сказал:

– Когда нужно уйти в прошлое – это все помогает…

Он сел на краешек кровати и стал расспрашивать меня, о чем я пишу, к чему стремлюсь в своих рассказах и как вообще понимаю звание и путь литератора. Я отвечал. И хотя у меня уже была одна книжка, суждения мои, наверное, показались ему несколько наивными и прямолинейными, потому что он прервал меня на какой-то фразе и, не став ни в чем возражать, принялся сам рассказывать о себе, о том, как он начинал и кто ему помогал.

– Я ведь в деревне родился, а в Петербург на заработки приехал. Работал маляром, столярничал, и писать-то начал уж поздно — за тридцать уж мне было. Первые свои рассказы приносил в журнал, который назывался «Синий журнал», и на свою удачу встретил там большой души и совести человека – Владимира Галактионовича Короленко… Конечно, другой бы, может, и посмеялся над мужиком, от которого олифой да краской разит, а он тут сочинителем захотел стать, ну да ведь это был Короленко… И хоть то, что я поначалу приносил к нему, было коряво, неуклюже, он не отвергал, а заставлял переделывать, да не раз; учил, советовал. А потом – и напечатал. А писал-то я о том, что лучше всего знаю: о жизни таких же, как вот я, что пришли на заработки в город, о бедноте, среди которой жил в ту пору. И вот он-то, Короленко, дал мне понять, как много значит в литературном деле деталь и как через нее можно вроде бы как по мелочам, а многое показать…

Я уже знал, что творческий путь Чапыгина весьма непрост, читал его «Разина Степана», был знаком и с последним его тогдашним романом (первой частью) – «Гулящие люди». Мне очень хотелось понять, как человек, живущий в веке XX, проникает своим взором сквозь столетия и пишет о веке XVII так, как если бы сам жил в то время.

И тогда Чапыгин – неторопливо, как бы вслух размышляя, с остановками – стал объяснять, что означает для него и этот поставец, который высится у окна, и этот кованый сундук; что значат вещи, которые как бы связывают его с тем, далеким миром.

– Конечно, нужно и книги читать о том времени, о событиях, о людях, древние рукописи, всякое старинное творение; ну там, в музеях бывать и в архивах копаться… Это все – надобно. Но, чтобы дать волю воображению, нужно по одной-двум каким-то мелочишкам представить себе – а как он, твой герой, тогда разговаривал, как ходил, как ложку брал, когда обедать садился… И я так скажу, что иной-то раз короткая писулина, а если поближе к нам брать – афишка какая-нибудь, больше даст, чем том исторических комментариев. Деталь! Но – только если умеешь видеть.