Из неосуществленных замыслов В. Гаршина. Публикация, вступительная статья и комментарии Д. Кобозева

Этот факт легко объясняется не только высокой требовательностью писателя к своему литературному труду, но и своеобразием его натуры. Легко возбудимый и мнительный в силу своей болезни Гаршин был просто неспособен к долгой систематической работе над теснившимися в его голове художественными замыслами, в результате чего многие из них остались в виде неоконченных рассказов, повестей и очерков. К настоящему моменту значительная их часть была опубликована в узкоспециализированных изданиях и не стала достоянием широких слоев читательской аудитории. Остальные же наброски и вовсе остались вне поля зрения исследователей, издателей и комментаторов писателя. Тем не менее уже в силу небольшого количества законченных произведений Гаршина рукописи эти обладают известной ценностью, так как остаются фактически не столько «пробами пера», сколько короткими, яркими, самодостаточными миниатюрами, имеющими довольно ясный, хотя и незавершенный смысл. Они бесспорно интересны и как явления художественной эволюции писателя, поскольку представляют собой этапы творческого процесса Гаршина, оценка которого не может считаться объективной без знания этих набросков. Поэтому мы предлагаем вниманию читателей несколько ранее не публиковавшихся фрагментов, извлеченных из рукописного архива писателя.

Первый из рассматриваемых набросков представляет собой отрывки повести или рассказа, самим автором никак не озаглавленного (мы условно назовем его по начальной фразе: «Была ранняя весенняя ночь…»), находящиеся на страницах рабочей тетради Гаршина (беловой и черновой тексты), записи в которую писатель вносил с 16 октября 1878-го по 20 августа 1884 года (ИРЛИ РАН, ф. 70, № 10).

Можно предположить, что наброски эти были созданы писателем весной 1879 года под впечатлением случая, описанного в воспоминаниях Ю. Говорухи-Отрока (харьковского знакомого Гаршина):

…мы сразу сошлись; сразу же, как говорится с первого слова, так и въехали в область «мировых» и «проклятых» вопросов. Мы тогда, подобно многим тогдашним молодым людям, даже свои житейские, сердечные дела и т. п. сводили более к «мировым» и «проклятым» вопросам… Я помню хорошо один наш разговор, так хорошо и отчетливо, будто это происходило вчера, а не восемь лет назад¹. Было это здесь, в Харькове, как раз в ночь под Светлый Праздник. Мы пошли бродить по городу, заходили в полутемные церкви, где читались «Деяния», с университетской горки смотрели на движущиеся по всем направлениям огоньки, мерцавшие в фонариках переходящей из церкви в церковь толпы… А весенний воздух был так мягок и душист, а панорама потонувшего в сиянии луны города так поэтична. Не хотелось говорить — хотелось только дышать этим воздухом, смотреть на эту лунную ночь, на эту движущуюся с глухим гулом толпу… Вспоминалось что-то забытое, замершее… Но, в конце концов, разговор свелся на то же… Как это у Гамлета?

Кто снес бы бич и посмеянье века,

Бессилье прав, тиранов притесненья,

Обиды сильного, забытую любовь,

Презренных душ презрение к заслугам,

Когда бы все окончить мог один удар…

Кто нес бы бремя жизни, с проклятьями, слезами…

Вот об этом самом и говорили, конечно, другими словами, в других формах — говорили и о возможности «примирения»… Говорили долго, сидя на ступеньках какой-то церкви. Уже ударили в колокол, уже священники и народ прошли мимо нас с хоругвями и крестами; мы видели, как процессия обошла вокруг церкви, потом услышали пение — «Христос воскресе!»

Я помню хорошо эту минуту. Луна ярко освещала лицо В. М., крупные слезы катились из его глаз. И сквозь слезы, нестройным голосом вдруг он произнес: «Зачем все это из меня вытравили?» Я не нашелся, что ответить. Немного погодя он сказал: «Войдем туда». Мы вошли в церковь. Священник стоял перед царскими вратами и, осеняя народ крестом, произнес: «Христос воскрес!» — «Воистину!» — сдержанным гулом тысячной толпы пронеслось по церкви. И снова: «Христос воскрес!» — И снова тот же гул: «Воистину!» Мы постояли еще немного и вышли из церкви. Ночь была так же чудно хороша, на улицах было совсем пусто. Мы долго шли молча. Вдруг В. М. остановился против меня и выговорил: «А если все это ложь — что же тогда?» (курсив автора. — Д. К.). Я хотел что-то ответить, но он, нервно замахавши руками, поспешно заговорил: «Нет, нет, не надо, не будем об этом говорить» [Говоруха-Отрок].

Следует отметить сходство имен, а также начальных моментов сюжета наброска и оконченного Гаршиным в декабре 1878 года рассказа «Встреча»: Василий Николаевич, подобно Василию Петровичу, одному из ключевых персонажей упомянутого рассказа, встречает «почти незнакомое лицо», хотя происходит это при разных обстоятельствах.

Два следующих наброска объединяет тема «маленького человека» на службе. Первый фрагмент публикуется по рукописи, заглавие которой («Николай Петрович») написано автором дважды и зачеркнуто, но другим не заменено. Текст, являющийся началом повести или рассказа, также находится на страницах рабочей тетради Гаршина (ИРЛИ РАН, ф. 70, № 10).

Можно предположить, что данный черновой набросок создан между 1878-м и 1880 годом либо (что менее вероятно) около 1882 года, когда Гаршин получил место конторского служащего в петербургском Гостином дворе.

Писатель, вслед за Пушкиным, Гоголем и Достоевским, пополняет обширную галерею «маленьких людей» русской литературы XIX столетия образом Николая Петровича Бормотова. Этот литературный герой — безобидный человек невысокого социального положения и происхождения, не одаренный выдающимися способностями, не отличающийся сильным, твердым характером. Николай Петрович регулярно ходит на службу в общественное учреждение, получает скромное жалованье, он не требователен, почти безразличен к окружающему его миру: его не тревожат ни воспоминания, ни презрительное отношение начальства. Он больше думает о том, как бы «пообедать и наполнить желудок». Душа бывшего романтика, признававшегося в любви под старыми липами, словно бы зачахла под гнетом обыденности. Тем не менее изображенная здесь неприглядная «правда жизни», встреча подчиненного с надменным начальником, как ни странно, не вызывает у читателя сочувствия к Бормотову — незаметному «маленькому человеку», образ которого очерчен слишком бледно.

Гораздо более яркими красками расцвечен образ «человека, у которого умерло сердце», из следующего, родственного предыдущему, наброска, который мы также условно назвали по начальной фразе: «У одного человека умерло сердце…» Впервые публикуемый набросок рассказа находится на страницах записной книжки Гаршина, датируемой 1881-м — апрелем 1882 года (ИРЛИ РАН, ф. 70, № 13).

Писатель изобразил здесь проводящего свою жизнь на чиновничьей службе человека, у которого умерло «невещественное сердце», иными словами — душа. Телесная оболочка таких людей, совершенно пустая изнутри, регулярно ходит на службу и с 10 часов утра до 6 вечера «все читает разные ненужные вещи и считает скучные цифры», которые стали смыслом жизни таких бездушных существ.

Небольшая история «Писарь» Х. К. Андерсена, которого Гаршин считал своим учителем, повествует о таких же людях. Мы видим писаря, у которого отличный почерк, словно «он и не человек вовсе, а живая каллиграфическая машина»; возгордившись этим, он пытается стать критиком, но ничего из этого не выходит — «ведь лишь в почерке заключался его талант». Писарь из одноименной истории Андерсена и служащий из наброска Гаршина, который, «наморщив лоб, сидел над ними (бумагами и счетами. — Д. К.), просматривал их и делал отметки то синими, то красными чернилами», — по сути, собирательный образ маленьких бездушных «винтиков» бюрократической машины.

Уже в XX веке М. Булгаков развил эту тему и использовал образ бюрократа, уподобившегося автомату, в романе «Мастер и Маргарита», посадив на место председателя зрелищной комиссии Прохора Петровича пустой костюм, который «не обмакнутым в чернила сухим пером водил по бумаге. Костюм был при галстухе, из кармашка костюма торчало самопишущее перо, но над воротником не было ни шеи, ни головы, равно как из манжет не выглядывали кисти рук. Костюм был погружен в работу и совершенно не замечал той кутерьмы, что царила кругом». Надо заметить, что упомянутое «преображение» никоим образом не повлияло на работу комиссии: костюм ничуть не хуже Прохора Петровича отдавал приказания, разговаривал по телефону и ставил на бумагах резолюции. Становится понятным, что каждый день на председательское место приходил живой человек с «мертвым сердцем», бюрократ [Булгаков: 670].

Таких «ходячих мертвецов» и сейчас хоть отбавляй.

Однако, пожалуй, самым крупным замыслом, который Гаршину осуществить не удалось, был роман о войне — «Люди и война». Мы впервые публикуем здесь два отрывка, относящиеся к этому известному начинанию писателя. Первый — по копии, сделанной Е. М. Гаршиным, братом писателя, в апреле 1880 года и хранящейся ныне в РГАЛИ (ф. 137, оп. 2, ед. хр. 20). Второй отрывок публикуется по тексту наброска, находящегося на страницах рабочей тетради Гаршина (ИРЛИ РАН, ф. 70, № 10).

В мартовском журнале «Русское богатство» за 1880 год была опубликована первая глава задуманного Гаршиным крупного литературного полотна «Люди и война», основанного на личных впечатлениях писателя, участвовавшего в военных действиях. Под статьей значилось: «продолжение следует», но эта пометка осталась неоправданной, а «первая глава» под заголовком «Денщик и офицер» была в 1885 году включена Гаршиным в виде отдельного рассказа во «Вторую книжку рассказов».

В процессе работы над новой вещью Гаршин еще 29 августа 1879 года писал матери из Петербурга: «Работы по горло. Кончаю «Денщика Hикитy», который, впрочем, мне не нравится»². Письмо от 22 февраля 1880 года посвящено было уже предстоящей публикации произведения: «Мой рассказ на тему «Денщик Никита» пойдет. Там цензура не должна, кажется, ничего вырезать…»

Очевидно, решение превратить «Денщика Никиту» в начало хроники «Люди и война» оформилось лишь в последних числах февраля 1880 года, незадолго до того, как тяжелый припадок душевной болезни, почти на два года оторвавший Гаршина от творческой работы, заставил его отказаться и от широко задуманной эпопеи. Правда, до нас дошли некоторые показания самого писателя о его работе над продолжением хроники, но все свидетельства эти относятся к самому разгару болезни, и трудно придавать им реальное значение. Так, в письме от 13 марта 1880 года из Тулы к А. Герду Гаршин сообщал о своей «большой, большой вещи», начатой публикацией в «Русском богатстве». «Вы увидите по первому отрывку в 1,5 печатных листа, что это только начало. Написано y меня (вполне) их уже 6-7, a заготовлено на клочках всего с написанным до 15, и книга все еще не кончена». В следующем письме — уже явно безумном — к тому же Герду Гаршин писал из Харькова: «Понемногу продолжаю «Люди и война», которые выросли до двух порядочных томов. Для апрельской книжки «Русского богатства» уже послано, для июля, августа и сентября уже совсем готово, a для мая и июня еще нет, так как прежде нужно съездить в Бердичевский уезд на старые квартиры (зима 76-77 годов) нашего полка. A без этого писать невозможно».

По-видимому, к описываемому времени относится и набросок «Тянется длинною змеею…», о котором брат писателя Е. Гаршин сообщает следующее:

В бумагах Всеволода Гаршина, найденных мною в апреле 1880 года в Туле в гостинице, оказался набросок из задуманного им в то время большого труда «Люди и война», начало которого напечатано было впервые в «Русском богатстве» (1880, № 3) и впоследствии введено автором в состав 2-й книжки его рассказов под заглавием «Денщик и офицер».

Я в то время на всякий случай снял копию с этого наброска, по которой теперь он издается³. К сожалению, некоторые слова были мною не разобраны; пропуски этого рода обозначены точками (РГАЛИ, ф. 137, оп. 1, ед. хр. 12).

Здесь необходимо сказать несколько слов о самой копии. Кроме пропусков в тексте имеется масса неверно разобранных слов: к примеру, деревня Гаурень ошибочно названа переписчиком Егиргень, номер же полка на первой странице рукописи обозначен как 438, а в другом месте — 238 и т. д. Мы решили оставить и в одном, и в другом случае № 238, так как в «Воспоминаниях рядового Иванова», по крайней мере, говорится о 222 пехотном полке.

Хотя в конце 1880 года работа над замыслом и была прервана, отсутствие «Денщика и офицера» в «Первой книжке рассказов», выпуск которой в свет совпал с возвращением Гаршина к батальным темам в «Воспоминаниях рядового Иванова» (опубл. в 1883 году в январском выпуске «Отечественных записок»), дает основание предполагать, что от осуществления хроники «Люди и война» писатель отказался не раньше конца 1882 года.

По всей видимости, публикуемый нами второй отрывок «Без конца шли дожди…», представляющий собой черновой карандашный набросок (перечеркнутый красным карандашом), либо первоначально задумывался как часть неосуществленного цикла рассказов «Люди и война», либо является ранним вариантом главы I рассказа «Из воспоминаний рядового Иванова». На это указывает общность персонажей (денщик Никита, прапорщик Стебельков, ротный командир Заикин), описываемых событий (переход из Кишинева в Фальчи, о котором Гаршин сообщал матери в письме следующее: «Вчера вечером мы пришли в Фальчи <…> Дорога ужасная, дождь шел каждый день, чернозем размок. Ноги по колена в грязи <…> Спали мы покуда в деревнях в хатах, но, вступив в Румынию, нужно спать уже на бивуаках <…> Если не будет дождей, то это ничего. К тому же скоро выдадут палатки <…> Фальчи стоит на горе, над Прутом. Долина Прута шириною в 3-4 версты, а самая река немного шире нашего Айдара и извивается по долине, как змея.

1. Автор воспоминаний ошибается. Речь идет о событиях девятилетней давности, относящихся к 1879 году. Это легко устанавливается по письму В. Гаршина к  Ю. Говорухе-Отроку от 23 февраля 1880 года, в котором писатель говорит о «миросозерцании», против законности которого он якобы «в безумии спорил» еще недавно со своим адресатом. См.: [Гаршин: 209].[↩]
2. Здесь и далее в примечаниях письма цитируются по изданию: [Гаршин].[↩]
3. Должен был издаваться в предполагавшемся сборнике рассказов 1924 года.[↩]