Человеческое, слишком человеческое?

Роман Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза» явился к читателю, практически миновав пропускные устройства профессиональной литературы.

Что предшествовало его выходу? Два рассказа в журналах «Нева» и «Октябрь», учеба на сценарных курсах, о которой сама Яхина кратко рассказывает в интервью; потом — выход на литературного агента редакции АСТ и издание романа, поначалу отмеченного лишь скупыми газетными и покровительственными толстожурнальными откликами. В их числе — этнографические заметки М. Савельевой [Савельева], снисходительный отзыв М. Кучерской, при всей своей одобрительности начинающийся с утверждения, что Яхина написала роман, «кажется, только ради первой главы» [Кучерская], традиционная рецензия в «Коммерсанте» А. Наринской, признавшей, что эта книга, «пусть и кусками, представляет собой хорошую женскую прозу» [Наринская]…

Подобное покровительственное внутрицеховое похваливание никак не объясняет читательских восторгов на Литресе или Букмейте, а также феноменального для автора-дебютанта премиального шквала: в 2015-м «Зулейха…» отметилась в коротких списках всех крупных литературных премий России — от консерватора Букера до альтернативно настроенной премии «НОС». В конце концов пребывание в шорт-листе Большой книги увенчалось победой; правда, сразу же после получения двух первых призов — официальной награды и премии читательских симпатий — на Яхину обрушилась блогосфера: пользователи ЖЖ и «Фейсбука» доказывали друг другу, что «Зулейха…» — это средней руки беллетристика, что в ней не затерты сценарные швы, что это хороший задел для возможной экранизации, но плохая литература. Особенно четко — и в блоге, и в опросе нового литературного сайта «RaraAvis: открытая критика» — об этом «главном разочаровании года» высказалась критик и журналист Е. Коробкова, поставив Яхиной в вину то, что «никакого подлинного преображения персонажа в романе не получилось. Персонаж как был, так и остался забитым и темным существом, пусть и метко стреляющим в волков и медведей…» [Итоги…].

Тем не менее яхинский «метко стреляющий персонаж», видимо, выстрелил в самое яблочко некоторой современной мишени — в то время как большинство профессиональных писателей на этом стрельбище бьют в молоко. То, что, казалось бы, абсолютно этнографическая, музейная «Зулейха…» резонирует с самыми сокровенными страхами, поисками и чаяниями современности, не случайно: это свидетельствует не об удачном стечении обстоятельств, вынесших на гребень премиальной волны роман неискушенного «пиар-менеджера из Казани», а об успешной литературной стратегии автора, внимательно просчитавшего (или тонко прочувствовавшего), где в современной словесности «густо», где «пусто» — и откуда ему, автору, следует зачерпнуть гущи, чтобы заполнить тревожащую читателя пустоту.

Иными словами, «главный читательский запрос сегодняшнего дня» [Кузнецов] удовлетворяется Яхиной при полном — и вполне профессиональном — соответствии формы и содержания.

Начинается все с описания «одного дня» в татарской семье крепкого хозяйственника старика Муртазы и тридцатилетней Зулейхи, его жены, чьими глазами мы, собственно, и наблюдаем происходящее. «Сначала нужно тайно стащить пастилу из домашних запасов, потом ехать с мужем в лес за дровами, в краткой паузе после обеда принести пастилу в жертву духу околицы, чтобы тот упросил духа кладбища позаботиться о лежащих там дочках Зулейхи, затем, уже полуживой, протопить баню, вымыть свекровь, принять от мужа побои, ублажить мужа…» [Кучерская]. Добавим: кража пастилы — тяжелейшее преступление, Зулейха до дрожи боится попасться на глаза мужу или — тем паче — столетней старухе свекрови, которую втайне зовет Упырихой («Убырлы карчык» по-татарски); умерших в младенчестве дочерей было четыре, и их имена — Шамсия, Фируза, Халида, Сабида — героиня перебирает, как четки, и в мужниной крепкой избе, и в товарном вагоне, увозящем ее, раскулаченную, на Ангару, и в сибирской тайге; разговор со свекровью и весь этот образ язычески-грозной старухи, умеющей видеть грядущее в жутких видениях, «как в мутном кривом зеркале», еще не раз всплывет в памяти героини, когда при раскулачивании Муртаза будет застрелен, а растерянную, обмирающую Зулейху препроводят в Сибирь под конвоем убившего ее мужа красноармейца Игнатова…

Однако о красноармейце Игнатове речь впереди. Пока что на крепкую нитку повествования нижутся крупные бусины местного колорита: украденная пастила спрятана под кульмэк — тонкой нижней рубахой, у околицы нужно принести жертву духу — басу капка иясе; едва ли не больше, чем Упырихи, героиня боится урмана — дремучей буреломной чащобы, «обиталища диких зверей, лесных духов и всякой дурной нечисти <…> Даже во времена Большого голода деревенские не смели переступать границу Крайней поляны: объели кору с деревьев, перемололи желуди с дубов, разрыли мышиные норы в поисках зерна — в урман не ходили. А кто ходил — тех больше не видели…» Обилие подобных топонимов, этнонимов, экзотических наименований привычных предметов отчасти роднит прозу Яхиной с прозой А. Иванова, в свое время так же зачаровавшего современников сказочной лексикой полумифического Зауралья. Впрочем, помимо апелляции к опыту Иванова в романе о Зулейхе мелькают и другие умелые реминисценции: свою тему Яхина строит на тонких продуманных вариациях, уравновешивая ее несомненную историчность вплетенностью текста в контекст современной словесности, причем — с первых штрихов узнаваемый, популярный контекст. В умершей поздними родами Груне, «домоправительнице» профессора Лейбе, под диктовку любовника выводившей «длинные и заковыристые» слова своего первого в жизни доноса («буржуазный — через у или о? германский — через е или и? шпион — через о или е? контрреволюция — с одним или двумя р? слитно или раздельно?»), угадываются героини Л.