Из дневников и писем

В комиссии по литературному наследству Эм. Казакевича ведется работа по изучению и классификации обширного и разнообразного архива писателя в связи с подготовкой к изданию собрания его сочинений.

Ниже мы печатаем отдельные записи из дневников и писем разных лет, свидетельствующие о требовательности художника к себе, о взыскательном отношении к своему труду. Публикуемые материалы любезно предоставлены нам комиссией по литературному наследству Эм. Казакевича.

1948 г.

 

И так, началась литературная моя деятельность. Две маленьких лодочки¹ пустил я в море, и они, удаляясь, теряются в туманном море, становятся уже не моим достоянием, а достоянием волн играющих и ветров бушующих. Два крошечных паруса еле виднеются в безграничной пучине, но пучина требует меня всего. И вот я, как неопытный пловец, стою на скалистом берегу, готовый к прыжку в пучину. Страшно и сладостно стоять так на открытом ветру.

 

* * *

Читаю первые части «В. в Е.» ². Может быть, и неплохо, но не для меня. Типичнейшая беллетристика, за редким исключением.

Таня, несмотря на все, противна. Кажется, я взял на себя задачу не по силам. Не чувствую в себе изобилия творческих сил.

Здесь миленький приморский курорт – под немецкие балтийские курорты, но сортом пониже. Я снял номер в гостинице в Майори. И хотя тут тихо, солнечно и одиноко – но не пишется, и мыслей в голове нет, и чувство собственного убожества угнетает душу.

В романе – сумбурное, произвольное смешение красок, лиц, наречий. Нет строгих линий «Двое в степи», нету и поэтичности «Звезды». Неэкономность, расплывчатость, детали заслоняют целое. Замысел – какой-то нищий, композиция не ясна мне самому еще, хотя что-то и предполагалось вначале.

Море здесь (Ostsee) – серенькое, совсем не похожее на южные моря. Пляж, однако, хорош – песок. В море не видно пароходов и парусников. Отсутствие скал и гор лишает море величия и грандиозности, свойственных Черному морю. И самое страшное, почти чудовищное для человека средних широт – сосны у самого моря! Как русский на Таити.

* * *

Не убили ли популярность, всеобщее признание и далеко идущие надежды людей на меня – мою поэзию – робкий цветок, только изредка высовывающий благоуханную голову из-под сумятицы временных и скоропреходящих слов? Я словно опустошен. «Оправдать надежду» – не значит ли это уже превращение во многом стихийного творческого процесса в сознательное ремесло? Тут нужны огромные творческие силы и мужество, чтобы стать выше всего и идти своей дорогой, в одиночестве. А ведь путника тянет на огонек, на теплый очаг и ласковое слово. А цель так далека, так неверна, и неизвестно – существует ли она вообще, и станет ли сил, чтоб дойти. А не дойти хоть на сантиметр – это все равно, что не начинать вовсе свой путь.

За окном дождь, а в Москве 36° жары.

* * *

Кончается 1948 год, через два дня наступает новый. Мой годовой план далеко недовыполнен: даже роман не закончен, а пьеса только начата, и две маленьких повести существуют только в голове. Однако год был не малого для меня значения. «Двое» вопреки надеждам, поставили меня в положение неприятное – не для самолюбия, оно тешилось немало, – для материального благополучия, которое нужно, чтобы завершить роман. И эта история научила меня ожидать всего, а без этого нельзя писать. Она измотала нервы, но укрепила характер. Роман я начал перерабатывать до критики «Двоих», и сделал это не для того, чтобы приспособить Лубенцова к критике, а для того, чтобы сделать его лучше. Он имел хороший, сильный, музыкальный ритм, но не имел ритма жизни. Толстой чем силен? Кроме прочего, тем, что овладел в своих писаниях ритмом жизни. В жизни есть более и менее важное: писатель, описывающий только менее важное, – бульварный беллетрист.

Писатель, описывающий только более важное, – обманщик: он искажает жизнь. Он берет ее в главных чертах, а жизнь нельзя брать только в главных чертах. Во-первых, рискуешь ошибиться, приняв за главное не очень главное. Во-вторых, – авторский произвол в выборе главных черт, как и всякий произвол, не соответствует течению жизни. Создается ритм, но это не жизненный ритм, а ритм литературный, олитературенный, ритм Гюго, а не ритм Толстого. Первый тоже законен или – вернее – узаконен в литературе. Но это – устарело, это не завтра, а вчера. Опоэтизировать обыкновенное, а не выискивать среди обыкновенного поэтичное – вот, кажется мне, верный путь, который я назову путем Толстого (и Стендаля и некоторых других).

В первом варианте я опускал второстепенное. Этого делать нельзя, это нарушает ритм жизни, в которой нет второстепенного.

Моя работа над новым вариантом – поиски второстепенного, подробностей, искание ритма жизни.

Первый вариант был как воздушный шар, наполненный недостаточным количеством газа. Да, он не влачился по земле, но и не мог улететь далеко от земли. Он находился от земли метрах в трех, в четырех. Это не полет. Я наполняю этот шар газом – жизненными подробностями. Понемногу он получает округлую, сферическую форму, форму жизни и, надо надеяться, полетит. Не совсем только ясно, что это за шар – детский шарик или настоящая махина. Но это уже от меня не зависит – это талант.

При этом может не раз оказаться, что это второстепенное и является главным, а бывшее главное-отходит на второй план. Тем лучше – значит, станет сильнее и то и другое.

Если говорить о влиянии критики «Двоих» на работу над романом, то оно выразилось только в том, что я больше сомневаюсь, а значит, и больше мучаюсь, тружусь, борюсь с материалом – влияние положительное, в конечном счете…

* * *

1949 г.

Вчера, 22 июня 49 г., кончил, наконец, роман. Миг вожделенный настал. Кончил и еще раз пришел в ужас от его недостатков. Их чудовищно много. Многие люди начаты и не кончены, повисли в воздухе; разведчики бледны даже по сравнению с «Звездой» и не вызывают ничего, кроме глухой досады. Главное половинчато. Негативное – трусливо.

Я очень устал…

Завтра сдаю, иначе нельзя.

Что-то оно будет?

* * *

Обет: если роман напечатают и он будет иметь успех (всяческий) – уехать в глухие места, вести скромную, трудовую (литературно и физически) жизнь, изучать природу и простых людей и углубить свой талант, который недостаточно еще глубок. Писать просто, проще, чем теперь.

1950 г.

…Дела мои идут хорошо. Уже шесть месяцев, как я нахожусь в деревне, изучаю колхозную жизнь и природу. Охочусь, ловлю рыбу, читаю и понемногу пишу.

Планы мои литературные обширны – частично ты их знаешь, – но я пока о них думаю больше, чем осуществляю на деле. Впрочем, в моем ремесле думать тоже значит работать.

Тут прекрасные места, отличная река (Клязьма), леса, озера, много дичи. В общем хорошо.

«Весна на Одере» уже вышла во многих изданиях и через некоторое время выйдет еще в других. Это хорошо хотя бы потому, что открывает мне возможность серьезно и долго работать над моими произведениями…

(Из письма к В. А. Назарову, фронтовому товарищу писателя)

…Живу я в деревне Глубоково, Вязниковского района, Владимирской области. Охочусь. У меня есть собака – легавая Курцхаар. Ловлю рыбу. Пописываю потихоньку, а главным образом – редактирую произведения местных начинающих писателей для альманаха «Владимир», который скоро выйдет с моей помощью.

Дети учатся в сельской школе – в другой деревне, неподалеку от Глубоково. Учатся хорошо…

Как видишь, ведем жизнь вполне деревенскую, если не считать литературных занятий и чтения книг, которых я сюда привез много. Все это – я говорю о деревенской жизни – для меня необычайно полезно с многих точек зрения, а прежде всего по двум причинам: общение с простыми людьми и с прекрасной природой средней России, и второе-отсутствие так называемой «литературной среды», которая мне порядком опротивела в Москве.

Детям тем не менее придется через некоторое время уехать в Москву, так как я боюсь, что они в сельской школе уж больно отстанут. Придется, таким образом, уехать и Гале с Олечкой³, потому что одних старших детей в Москве не оставишь.

Я останусь один… В июне будущего года семья опять вернется, и мы пробудем здесь до сентября, после чего я, закончив вчерне свой курс «деревенского образования», уеду в Москву, где буду некоторое время работать в ленинской библиотеке над нужными мне материалами для будущего романа, после чего уеду на полгода на один из крупных заводов – в Магнитогорск или Кузнецк.

Вот мои планы на ближайшее время…

(Из письма к М. Минцу, другу писателя)

…Посылаю Вам очерк Ларина «Мстерские мастера» с моими исправлениями и замечаниями; Я – за напечатание очерка в альманахе, однако его следует сократить немного. Тут немало повторений одного и того же и нет достаточной компактности.

Пусть Ларин посидит над ним денек.

Посмотрите, Алексей Митрофанович, мои замечания и дайте их посмотреть Ларину.

Вчера мы с Фатьяновым были во Мстере и окончательно договорились с тамошними художниками об оформлении журнала. Обложку сделает – и сделает неплохо – Юрик. Он же и частично старик Морозов – сделают заставки и концовки. О тематике их мы твердо договорились…

(Из письма к А. Монько, редактору Владимирской газеты «Призыв», принимавшему активное участие в работе над альманахом «Владимир»)

Этот альманах «Владимир» отнимает у меня слишком много времени. Он стал возможным благодаря моему приезду. Потом я сделал для него все – начиная с имени, которое я ему дал, с редколлегии, которую я предложил, кончая работой над всеми материалами – над прозой и стихами…

1951 г.

Он ехал на санках с инструктором райкома комсомола. Было холодно, он сидел укутавшись в тулуп, инструктор же совсем налегке – молодой, смуглый, круглолицый и наивный. Инструктор рассказывал о себе. От близости известного писателя юноша не чувствовал холода, при этом он думал, что все, что он говорит, будет писателем обязательно описано, и поэтому старался давать «материал поинтереснее».

* е- * * *

Важно, чтобы каждая часть романа – а частей этих будет много – была все же чем-то целым сама по себе. Нужно это по двум причинам: 1) ради читателя, 2) ради автора, который может умереть посредине работы.

…Не будучи в некоторой степени графоманом, нельзя много написать, а хочется много написать. Какое блаженство писателя (и читателя затем) – создать серию романов, в которую можно окунуться с головой, как в другую очень похожую и необычайно непохожую жизнь. Вроде Диккенса, Бальзака, Золя, Шекспира, Толстого.

* * *

Моим объектом до этой книги было пространство, в этом романе – время. Не назвать ли его «Новое время» или «Новые времена» или «Время и пространство».

Пространство бесконечно, как время. И наоборот. Более того, это одна и та же сторона одного предмета. Вроде широты и долготы. Пространство можно делить на километры, градусы, планеты и солнечные системы, так же, как делят время на часы, минуты и столетия. Но это условно, ограниченно, как все человеческое.

* * *

Опять я в старом, баженовском здании Румянцевской б-ки, той самой, где когда-то работал В. И. Ленин. Эти старые камни большой Красоты и царящая здесь атмосфера книги навевают грусть и тихое желание быть незаметным среди всех. Здесь я когда-то – до войны еще – мечтал о Колумбе и Моцарте. Теперь, в период скучной зрелости, буду воссоздавать картины современной моему поколению жизни. Наступает Время Большой Работы. Тихой, неспешной – работы крота – по углублению своих знаний, представлений о жизни. Не по расширению, а по углублению. Впрочем, это связано.

* * *

Л. был прав – я работал до сих пор в белых перчатках, вместо того, чтобы живьем сдирать с себя шкуру. Настало время сдирания шкуры. Хватит ли у меня для этого страсти к мученичеству?

1952 г.

1950 и половину 1951 года я прожил в одном из колхозов Владимирской области, в прекрасной холмистой местности, недалеко от поселка Мстеры, который издавна славится народными художниками, мастерами самобытного, уходящего в глубь веков, искусства. Я бродил по деревням и поселкам, беседуя с людьми, знакомясь с их работой, входя в мельчайшие подробности их жизни, я охотился и ловил рыбу в Клязьме и Нерехте. Там, в тех местах будет протекать детство героя моего романа, который я начну писать в будущем году.

В ближайшие недели я заканчиваю повесть, посвященную событиям военного времени, солдатам нашей армии, их подвигам в борьбе за дело всего человечества. В этом же году думаю закончить начатый уже давно роман, посвященный жизни и работе советской комендатуры в Германии, в небольшом немецком городе в предгорьях Гарца. В этом романе я как сумею покажу сложную и умную деятельность советской военной администрации по подлинной денацификации и демилитаризации Германии – ту работу, которую я видел своими глазами и в которой по мере своих сил участвовал.

Всякий раз, когда выходит в свет мое новое произведение, я испытываю чувство радостного волнения. Я знаю, как и другие наши писатели, что вышедшее произведение станет предметом активнейшего обсуждения миллионов советских читателей – не читающих бездельников, а читающих тружеников, рабочих и крестьян, интерес которых к литературе так велик и так необычаен. Они будут мне писать тысячи писем, делиться своими мыслями, чувствами, вопросами, возникшими перед ними в связи с прочитанным, будут горячо спорить с теми мыслями моих героев, которые покажутся им спорными, будут выражать мне свою благодарность за то хорошее, что мне удалось сделать.

Много и жадно читают сейчас на Руси. И человека охватывает законная гордость за все, что сделано в нашей стране, за тот беспримерный подъем культуры и образованности миллионных масс народа, который возможен только в условиях раскрепощенного труда.

Большое счастье быть писателем в советской России – Великой Читающей Державе.

* * *

Не успел я закончить повесть об Акимове, как мне уже мерещится другая вещь, бессюжетная, суровая и горячая. Книга «Признания». Монолог суровый и страстный – о жизни, и душе современного человека, о моей собственной душе и мыслях, связанных с личными переживаниями, с будущим нашего мира, с войной прошлой и предстоящей, исповедь о людях, местах, размышлениях, страхах и сомнениях, – и бесстрашных свершениях, битве с собой и победе над собой.

И еще думаю о сатирической повести о районном городке и его обитателях.

И о колхозе маленькую повесть. О плохом колхозе.

* * *

Заканчиваю «Акимова».

Ощущение, похожее на то, которое было у меня при окончании «Звезды». Тогда, правда, была полная неуверенность, теперь уверенность больше, но сомнений не меньше. Персонажей я теперь чувствую лучше, вижу их яснее, все вещественнее. Я их теперь люблю больше. Насколько помню, я при писании «Звезды» заставлял себя работать, и только вработавшись, начинал любить своих героев. Я не любил их. Если они получились такими теплыми, то это лишь потому, что в них – бессознательно для меня – отразилась моя собственная любовь к людям.

1. Речь идет о повестях «Звезда»я«Двое в степи».[↩]
2. »Весна в Европе» – первоначальное название романа «Весна на Одере». [↩]
3. Жена и дочь писателя.[↩]