Из дневника (О Б. Л. Пастернаке)
1930
19 ноября. ВМоскве с 15-го. Видел: Ефима Зозулю, Воронского, Кольцова, Шкловского, Ашукина (…) и Пастернака. Вчера был в «Зифе»у Черняка. Зашел поговорить о Панаевой. Вдруг кто-то кидается на меня и звонко целует. Кто-то брызжущий какими-то силами, словно в нем тысяча сжатых пружин. Пастернак. «Любите музыку. Приходите ко мне. Я вам пришлю Спекторского – вам первому – ведь вы подарили мне Л[омоносо]ву1.
Что за чудесный человек. Я ее не видел, но жена говорит…»
Оказывается, лет пять назад я рекомендовал П[астерна]ка Л-вой, когда еще муж ее не был объявлен мошенником. И вот за это он так фонтанно, водопадно благодарит меня. Сегодня буду у него.
1931
27/XI.Вчера за мной заехал к Кольцову Пильняк – в черном берете, любезный, быстрый, уверенный. (…) В доме у него два писателя. Платонов и его друг, про которых он говорит, что они лучшие писатели в СССР. (…)
Мы перешли на диван в кабинет. У Пильняка застучали зубы. Он укутался в плед. На стене в кабинете висит портрет Пастернака с нежной надписью: «Другу, дружбой с которым горжусь»– и внизу стихи, те, в которых есть строка:
И разве я не мерюсь пятилеткой.
Оказывается, эти стихи Пастернак посвятил Пильняку, но в «Новом мире»их напечатали под заглавием «Другу» 2. Тут заговорили о Пастернаке, и Пильняк произнес горячую речь, восхваляя его. Речь была очень четкая, блестящая по форме, издавна обдуманная – Пастернак человек огромной культуры (нет, не стану пересказывать ее – испорчу, – я впервые слыхал от П[ильня]ка такие мудрые отчетливые речи). Все слушали ее завороженные.
8/XII(…) Вскоре после моего приезда в Ленинград когда я лежал в гриппу, ко мне пришел Тынянов и просидел у меня весь вечер, стараясь развлечь меня своими рассказами.
Великолепно показывал он Пастернака: как Пастернак словно каким-то войлоком весь укутан – и ни одно ваше слово до него не доходит сразу: слушая, он не слышит и долго сочувственно мычит: да да да! И только потом через две-три минуты поймет то, что вы говорили – и скажет решительно: нет. Так что все реплики Пастернака в разговоре с вами такие:
– Да… да… да… да… НЕТ!
В показе Тынянова есть и лунатизм П[астерна]ка, и его оторванность от внешнего мира, и его речевая энергия. Тынянов изображал, как П[астерна]к провалил у Горького на заседании «Библ. поэтов»предложенную Т[ыняно]вым книгу «Опытов»Востокова: вначале с большой энергией кивал головой и мычал: да, да, да, а закончил эту серию «да»крутым и решительным «нет».
1932
24/II.Москва. Мороз. Ясное небо. Звезды. Сегодня день Муриного рождения. Ей было бы 12 лет3. (…) Был я у Корнелия Зелинского4. Туда пришел Пастернак с новой женой Зинаидой Николаевной. Пришел и поднял температуру на 100″. При Пастернаке невозможны никакие пошлые разговоры, он весь напряженный, радостный, источающий свет. Читал свою поэму «Волны», которая очевидно ему самому очень нравится, читая, часто смеялся отдельным удачам, читал с бешеной энергией, как будто штурмом брал каждую строфу, и я испытал такую радость, слушая его, что боялся, как бы он не кончил. Хотелось слушать без конца – это уже не «поверх барьеров», а «сквозь стены». Неужели этот новый прилив творческой энергии дала ему эта миловидная женщина? Очевидно, это так, п. ч. он взглядывает на нее каждые 3 – 4 минуты и, взглянув, меняется в лице от любви и смеется ей дружески, как бы благодаря ее за то, что она существует. Во время прошлой нашей встречи он был как потерянный, а теперь твердый, внутренно спокойный. Он не знает, что его собрание сочинений в Ленинграде зарезано5. Я сказал ему об этом (думая, что он знает), он загрустил. Она спросила: почему? – он сказал: «Из-за смерти Вяч. Полонского» 6. Но она сказала: «И из-за книг» 7. Он признался: да.
26/III.Я все еще под впечатлением «поэмы». Здесь в Москве – в этот мой приезд – у меня 2 равноценных впечатления: «Волны»Пастернака и завод «Амо».
30/III.(…) Вечером позвонил мне Пастернак. «Приходите с Чукоккалой. Евг[ения] Влад[имировна] очень хочет вас видеть». Я забыл, кто такая Евг. Влад., – и сказал, что буду непременно. Но проспал до 101/2 – и поздно пошел по обледенелым улицам на Остоженку в тот несуразный дом со стеклянными сосисками, который построен его братом Алекс[андром] Л[еонидовичем]. Весенняя морозная ночь. Звезды. Мимо проходят влюбленные пары с мимозами в руках. У подъезда бывш. квартиры Пастернака вижу женскую длинную фигуру, в новомодном пальто, к-рое кажется еще таким странным среди всех прошлогодных коротышек. Она окликает меня. Узнаю в ней бывшуюженуПастернака, которую «видел лишь однажды. Она тоже идет к Б[орису] Л[еонидовичу] и ждет грузина, чтоб пойти вместе. Грузин опоздал. Мы идем вдвоем, и я чувствую, что она бешено волнуется. «Первый раз иду туда, – говорит она просто. – Как обожает вас мой сын8. Когда вы были у нас, он сказал: «я так хотел, чтобы ты, мама, вышла к Чуковскому, что стал молиться, и молитва помогла». Пришли. Идем через двор. У Паст[ернака] – длинный стол, за столом Локс, Пильняк с О[льгой] С[ергеевной], З[инаида] Н[иколаевна] (новая жена П[астернака]), А. Габричевский9, его жена Наташа (моя родственница по Марине), брат Пастернака, жена брата и проч. Через минуту после того, как вошла Евг. Вл., – стало ясно, что приходить ей сюда не следовало. З. Н. не сказала ей ни слова. Б. Л. стал очень рассеян, говорил невпопад, явно боясь взглянуть нежно или ласково на Евг. Вл., Пильняки ее явно бойкотировали, и ей осталось одно прибежище: водка. Мы сели с ней рядом, и она стала торопливо глотать рюмку за рюмкой, и осмелела, начала вмешиваться в разговоры, а тут напился Габричевский и принялся ухаживать за ней – так резво, как ухаживается только за «ничьей женой». З. Н. выражала на своем прекрасном лице полное величие. Разговоры шли пошловатые. (…) С Пастернаком у меня никакого контакта не вышло, З. Н. тоже поглядывала на меня враждебно, как будто я «ввел в дом»Евг. Вл. Габричевский заснул. Наташа принялась обливать его холодной водой. Пастернак смертельно устал. Мы ушли: Локс, Евг. Вл. и я. По дороге она рассказала о том, что П[астерн]ак не хочет порывать с ней, что всякий раз, когда ему тяжело, он звонит ей, приходит к ней, ищет у нее утешения («а когда ему хорошо, и не вспоминает обо мне»), но всякий раз обещает вернуться… Теперь я понял, почему З. Н. была так недобра к Евг. Вл. Битва еще не кончена. Евг. Вл. – все еще враг. У Евг. Вл., как она говорит, 3 друга: Маршак, Сара Лебедева и Анна Дм. Радлова.
2 апреля.Вчера был у меня Пильняк(…) Говорит Пильняк, что в Японию ему ехать не хочется: «Я уже наладился удрать в деревню и засесть за роман, накатал бы в два месяца весь. Но Ст[алин] и Карахан посылают. Жаль, что не едет со мною Боря (Пастернак). Я мог достать паспорт и для него, но – он пожелал непременно взять с собою З. Н., а она была бы для нас обоих обузой, я отказался даже хлопотать об этом. Боря надулся, она настрюкала его против меня, о, я теперь вижу, что эта новая жена для П[астерна]ка еще круче прежней. И прежняя была золото: Боря у нее б[ыл] на посылках, самовары ставил, а эта…»
1935
12.II.9-го мы были в Клубе им. Маяковского на Грузинском вечере. Приехали: Гришашвили, Эули, Табидзе, Паоло Яшвили, Пастернак, Гольцев и еще какие-то. Луговской сказал речь, где указывал, что юбилей Пушкина, кот. будет праздновать Грузия, и юбилей Руставели, котор. будет праздновать Советский Союз, – символизируют наше слияние. Грузины оказались мастерами читать свои стихи – особенно привела всех в восторг манера Гришашвили и Тициана – восточная жестикуляция, очень убедительная, от верхней стенки желудка к плечам. Когда вышел Пастернак, ему так долго аплодировали, что он махал по-домашнему (очень кокетливо) руками, чтобы перестали, а потом энергически сел. И читал он стихи таким голосом, в котором слышалось: «я сам знаю, что это дрянь и что работа моя никуда не годится, но что же поделаешь с вами, если вы такие идиоты». Глотал слова, съедал ритмы, стирал фразировку. Впрочем, читал он не много. Перед ним выступал Гитович, который читал чей-то чужой перевод, – и заявил публике по этому поводу, что ему стыдно выступать с чужими переводами. Придравшись к этому, Пастернак сказал: – А мне стыдно читать свои.
1946
21 августа.(…) Третьего дня я был у Пастернака: он пишет роман. Полон творческих сил, но по-прежнему его речь изобилует прелестными невнятными туманностями.
Сегодня 29 августа,в пятницу, в «Правде»ругательный фельетон о моем «Бибигоне» 10и о Колином11 «Серебряном острове». Значит, опять мне на старости голодный год (…)сердце болит до колик – и ничего взять в рот не могу. Пришел Пастернак. Бодрый, громогласный. Принес свою статью о Шекспире12.
5 сентября.Весь день безостановочный дождь. (…) В «Правде»вчера изничтожают Василия Гроссмана13. Третьего дня у меня был Леонов. Говорит: почему Пастернак мешает нам, его друзьям, вступиться за него? Почему он болтает черт знает что?
10 сентября.(…)Вчера вечером были у нас Леоновы, а я в это время был на чтении у Пастернака. Он давно уже хотел почитать мне роман, кот. он пишет сейчас. Он читал этот роман Федину и Погодину, звал и меня. Третьего дня сказал Коле, что чтение состоится в воскресенье. Заодно пригласил он и Колю и Марину14. А как нарочно в этот день, на который назначено чтение в «Правде»напечатана резолюция президиума ССП, где Пастернака объявляют «безыдейным, далеким от советской действительности автором». Я был уверен, что чтение отложено, что Пастернак горько переживает «печать отвержения», кот. заклеймили его. Оказалось, что он именно на этот день назвал кучу народа: Звягинцева, Корнелий, Вильмонт и еще человек десять неизвестных. Роман его я плохо усвоил, т. к. вечером я не умею слушать, устаю за день к 8-ми часам, но при всей прелести отдельных кусков – главным обр. относящихся к детству и к описаниям природы – он показался мне посторонним, сбивчивым, далеким от моего бытия – и слишком многое в нем не вызвало во мне никакого участия. Тут и девушка, кот. развращает старик-адвокат, и ее мать, с которой он сожительствует, и мальчики Юра, Ника, Миша, и какой-то Николай Николаевич, умиляющийся Нагорной проповедью и утверждающий вечную силу евангельских истин.
Потом Юра – уже юноша сочиняет стихи – в роман будут вкраплены стихи этого Юры – совсем пастернаковские – о бабьем лете и о мартовской капели – очень хорошие своими «импрессионами», но ничуть не выражающие душевного «настройства»героя.
Потом П[астерна]к пригласил всех ужинать. Но я был так утомлен романом и мне показался таким неуместным этот «пир»Пастернака – что-то вроде бравады – и я поспешил уйти.
1947
10 июня.(…) Видел я Пастернака. Бодр, грудь вперед, голова вскинута вверх. Читал мне свои переводы из Петефи. Очень хорошо – иногда. Л порою небрежно, сделано с маху, без оглядки…
1951
31 августа.(…) Был у меня вчера Пастернак – счастливый, моложавый, магнетический, очень здоровый. Рассказывал о Горьком. Как Горький печатал (кажется, в «Современнике») его перевод пьесы Клейста – и поправил ему в корректуре стихи. А он не знал, что корректура была в руках у Горького, и написал ему ругательное письмо: «Какое варварство! Какой вандал испортил мою работу?» 15Горький был к Пастернаку благосклонен, переписывался с ним; Пастернак написал ему восторженное письмо по поводу «Клима Самгина» 16, но он узнал, что П[астерна]к одновременно с этим любит и Андрея Белого, кроме того Горькому не понравились Собакин и Зоя Цветаева17, которых он считал друзьями П[астерна]ка, и поэтому после одного очень запутанного и непонятного письма, полученного им от Бориса Леонидовича, написал ему, что прекращает с ним переписку18.
О Гоголе – восторженно; о Лермонтове – говорить, что Лерм. великий поэт, это все равно что сказать о нем, что у него были руки и ноги. Не протезы же! – ха-хаха! О Чехове: – наравне с Пушкиным: здоровье, чувство меры, прямое отношение к действительности. Горького считает великим титаном, океаническим человеком.
1953
26 апр.(…) Жаль, что я не записал своей беседы с Пастернаком в его очаровательной комнате, где он работает над корректурами «Фауста». Комната очаровательна необычайной простотой, благородной безыскусственностью: сосновые полки с книгами на трех-четырех языках (книг немного, только те, что нужны для работы), простые сосновые столы и кровать – но насколько эта обстановка изящнее, артистичнее, художественнее, чем, напр., ориентальная обстановка в кабинете у Вс. Иванова – где будды, слоны, китайские шкатулки и т.д.
20/X.Был у Федина. Говорит, что в литературе опять наступила весна. (…) Боря Пастернак кричал мне из-за забора.
- Недавняя публикация директора «Русского архива в Лидсе»Ричарда Дэвиса позволяет дать документированный комментарий к этой записи: «Раиса Николаевна Ломоносова (1888 – 1973) была женой одного из самых крупных русских инженеров-железнодорожников начала XX века, профессора Юрия Владимировича Ломоносова (1876 – 1952)… В центре ее интересов стоял вопрос о переводе современной западной литературы… на русский язык… За советами по выбору книг для перевода Раиса Николаевна обращалась к К. И. Чуковскому. В письме Чуковского к ней от 7 июля 1925 г. читаем: «Есть в Москве поэт Пастернак. По-моему – лучший из современных поэтов. К нашему общему стыду – он нуждается. Все мы обязаны помочь Пастернаку, ибо русская литература держится и всегда держалась только Пастернаками. Он пишет мне горькие письма. Ему нужна работа. Он отличный переводчик. Не пришлете ли вы ему какую-нибудь книгу для перевода – стихи или прозу, он знает немецкий и англ.». В другом письме, от 29 августа 1925 года. Чуковский писал Ломоносовой: «Кстати, я хотел познакомить с Вами поэта Пастернака и дал ему Ваш адрес… Я считаю его одним из самых выдающихся русских поэтов, и мне больно, что он так беспросветно нуждается. Не могли бы Вы ему помочь? Он хороший переводчик (с немецкого, английского, французского)… Вы спасете большого поэта от голода». О последствиях этих писем сам Пастернак писал Д. П. Святополк-Мирскому в 1930 году: «…Все делалось без моего ведома. К. И. знал, что я бедствую, и таким образом устраивал мой заработок… Сюрпризом, к-рый мне готовил К. И., я не мог воспользоваться. Но вряд ли он знает, какой бесценный, какой неоценимый подарок он мне сделал. Я приобрел друга тем более чудесного, то есть невероятного, что Р. Н. человек не «от литературы».
Между Пастернаком и Раисой Николаевной завязалась довольно оживленная переписка, которая продолжалась и после того, как Ломоносовы стали невозвращенцамив1927 году, и которая приобрела особую теплоту после встречи Раисы Николаевны с первой женой Пастернака. Евгенией Владимировной, в Германии в 1926 году.
В 1935 году Пастернак остановился в Лондоне по пути в Ленинград как раз у Ломоносовых.
В 1928 году Пастернак в свою очередь заступился за нуждающегося собрата и написал Рапсе Николаевне в письме от 5 апреля о М. И. Цветаевой.
Все цитированные письма находятся в собрании Ломоносовых в Лидсе. См.: «Письма Марины Цветаевой к Р. Н. Ломоносовой (1928 – 1931 гг.)». Публикация Ричарда Дэвиса. Подготовка текста Лидии Шеррокс. – «Минувшее. Исторический альманах», вып. 8, Париж, 1989, с. 208 и 225. (Прим. Е. Ц. Чуковской.)[↩]
- Рукопись стихотворения под заглавием «Борису Пильняку»находится в Литературном музее.[↩]
- Младшая дочь К. Чуковского Мария, умершая от туберкулеза в 1931 году.[↩]
- В архиве Зелинского в ЦГАЛИ (ф. 1604) сохранилось пять писем к нему Пастернака за 1926 год. Впоследствии выступил с резкими статьями, критикующими Пастернака.[↩]
- В Издательстве писателей в Ленинграде был составлен план изданий собраний сочинений от Державина до Пастернака, договор подписан 12 августа 1931 года. Культпроп ЦК вычеркнул из списка имя Пастернака. Первый том предполагавшегося собрания вышел в 1933 году как «Стихотворения»в одном томе.[↩]
- В. П. Полонский умер от тифа 24 февраля 1932 года.[↩]
- Имеется в виду критика, которую вызвали «Охранная грамота»и «Спекторский», вышедшие в том же Издательстве писателей в Ленинграде.
О «Спекторском»писали А. Селивановский в «Литературной газете»от 15 августа 1931 года и А. Прозоров («Трагедия субъективного идеалиста») в «На литературном посту», 1932, N 7. «Охранную грамоту»критиковали А. Селивановский, А. Тарасенков, В. Ермилов и др.
25 февраля 1932 года Пастернак записал в альбом Чуковскому свое стихотворение:
Юлил вокруг да около,
Теперь не отвертеться,
И вот мой вклад в Чукоккалу
Родительский и детский.
Их, верно, надо б выделить,
А впрочем, все едино:
Отца ли восхитителю
Или любимцу сына…[↩]
- Евгений Борисович Пастернак.[↩]
- Александр ГеоргиевичГабричевский(1891 – 1968). Историк изобразительного искусства и архитектуры. Переводчик с итальянского языка многотомного трактата Вазари.[↩]
- Статья С. Крушинского «Серьезные недостатки детских журналов».[↩]
- Николай КорнеевичЧуковский(1904 – 1965) – прозаик, переводчик.[↩]
- Замечания к переводам из Шекспира. Первоначальная редакция датирована августом 1946 года. Опубликовано в альманахе «Литературная Москва», кн. 1, М., 1956.[↩]
- Статья В. Ермилова о пьесе В. Гроссмана «Если верить пифагорейцам».[↩]
- Марина НиколаевнаЧуковская – жена Н. Чуковского.[↩]
- В «Современнике»(1915, N 5) был напечатан перевод пьесы Г. Клейста «Разбитый кувшин». Журнал издавался Н. Н. Сухановым, но негласно редактировал его Горький.
В очерке «Люди и положения»Пастернак вспоминал: «Вместо благодарности редакции «Современника»я в глупом письме, полном деланной, невежественной фанаберии, жаловался Горькому на то, что со мною были внимательны и оказали мне любезность… и оказалось, что я жаловался Горькому на Горького. Комедия была помещена по его указанию, и он правил ее своею рукою».[↩]
- В письме от 23 ноября 1927 года Пастернак писал Горькому: «Самгин»мне нравится больше «Артамоновых», я мог бы ограничиться одним этим признанием. Однако, вдумываясь (просто для себя) в причины художественного превосходства повести, я нахожу, что ее достоинства прямо связаны с тем, что читать ее труднее, чем «Д[ело] А[ртамоновых]», что, обсуждая вещь, с интересом и надеждой тянешься к оговоркам и противоположениям, короче говоря, высота и весомость вещи в том, что ее судьба и строй подчинены более широким и основным законам духа, нежели беллетристика бесспорная». – «Литературное наследство», 1963, т. 70. «Горький и советские писатели», с. 305.[↩]
- Борис МихайловичЗубакин(1894 – 1938) – археолог и импровизатор; Анастасия Ивановна Цветаева – младшая сестра М. Цветаевой. Летом 1927 года по приглашению Горького гостили у него в Сорренто.
Личное знакомство с ними разочаровало Горького, и он написал Пастернаку резкое письмо в ответ на его письмо, защищающее сестер Цветаевых и Андрея Белого.[↩]
- Горький просил прекратить переписку. Надежда объяснить Горькому несправедливость его отношения не позволила Пастернаку прервать разговор. Отношения были восстановлены (см.: «Борис Пастернак в переписке с Максимом Горьким». – «Известия АН СССР. Серия литературы и языка», 1986. N 3).[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.